— 27 февраля, через три дня после начала российского вторжения, было опубликовано ваше совместное с Александрой Сухаревой заявление. В нем вы отказываетесь от участия в Венецианской биеннале в качестве двух художников российского павильона. Как было принято это решение? Насколько оно было продуманным? Каких последствий этого решения вы ожидали и оправдались ли ваши ожидания? 

— Само ощущение возможной эскалации конфликта вплоть до войны с Украиной появилось еще в декабре, на фоне переговоров России с НАТО 22 февраля мне и Саше стали ясны три сценария эскалации, в которых мы можем оказаться. Реализовался самый иррациональный из них. Первым известием о нем стал телефонный звонок утром 24-го февраля: звонила наша подруга из Мариуполя. Следующие три дня мы потратили на общение с коллективом биеннале, так как сам павильон как институция состоял из людей, с которыми мы работали над проектом. Очевидность катастрофического положения дел означала для нас одно единственное решение и одну единственную формулировку. Последствия этого решения были достаточно очевидными, но развивались крайне быстро, так же как и ситуация. Мы сделали все, чтобы обезопасить участников проекта от последствий. А дальше нам не казалось уместным говорить что-то, кроме того, что было сказано в стейтменте: при всех запросах на интервью и комментарии мы выбрали тишину. 

— Практически сразу после начала войны появились призывы к бойкоту русской культуры в Европе, которые активно использовались путинской пропагандой как доказательства западной «русофобии». Как ты относишься к идее «культурного бойкота»? Может ли ваша акция рассматриваться как его часть?

— Много людей обнаружили себя в экстраординарных условиях и сравнивать эти условия трудно. Агрессия нашего государства и гибель мирных людей в Украине в результате этой агрессии вообще ставит под вопрос мою возможность как-то комментировать эту ситуацию. Культурный бойкот — часть практики активистов, реагирующих на войну Израиля и Палестины. Тактически такой формат выглядит, очевидно, единственным инструментом в ситуации захватнической войны, однако для российского государства современная культура — это «чемодан без ручки», а нередко и собственный противник. Для представителей информационной автократии, переходящей в криптодиктатуру — это скорее инструмент, который надо сейчас переделать под свои задачи, ведь бойкот может служить на руку автократии и усиливать ресентимент. Это не проблема бойкота, а особенности политического режима РФ. В данном случае культурный бойкот представляется определенной формой высказывания собственной позиции, доступной культурным работникам в условиях, когда давление на страну, обладающую ядерным арсеналом, имеет свои пределы. Но воздействие культурного бойкота весьма ограничено.   

— Ваше заявление прозвучало на фоне первой волны коллективных писем с осуждением войны в академической среде, и вскоре часть их подписантов потеряла работу, или была вынуждена покинуть страну под угрозой преследования. В то же время изнутри художественного сообщества было сделано лишь несколько индивидуальных заявлений и актов протеста, среди которых ваш, безусловно, был одним из самых заметных. Эта ситуация отражает общую деполитизацию и конформизм художественной среды или антивоенные настроения просто проявляются в других формах?

— Стоит уточнить, что между 24 и 25 февраля было написано открытое письмо культурных работников РФ. Собственно, под ним художественное сообщество (большая его часть) и прояснило свою позицию, а затем об этом письме и о его подписантах сообщил телеграм-канал Nехта. Последствия были теми же, что и для подписантов писем в академической среде. Так что не могу сказать о деполитизации и конформизме, хотя несомненно есть участники художественного сообщества, поддержавшие вторжение в Украину или высказавшие свою нейтральную позицию по отношению к  «неоднозначным», по их мнению, «событиям». Кто-то ограничился амбивалентными высказываниями, которые могут быть поняты равно противоположным образом, в зависимости от того с какой позиции это высказывание читают. Антивоенные настроения ярче всего проявляются в феминистском сопротивлении, медиа-активизме и волонтерстве значительной части сообщества.  Вместе с этим часть культурных институций и остаточные культурные международные связи помогают солидаризироваться в иных форматах антивоенного движения.

— Как во время войны, с твоей точки зрения, может измениться роль критического искусства в России? Каковы его возможные стратегии в условиях тотальной цензуры?

— Трудный вопрос. Можно многое сказать, но скажу о самых очевидных мне моментах. Во-первых, война еще идет, и это ставит иные задачи перед культурными работниками, не поддерживающими эту войну: например, волонтерские занятия — самая верная стратегия сейчас. Во-вторых, если говорить о художественной практике, экстраординарные условия войны с экстраординарными же последствиями скорее указывают на вопрос о задачах, которые встанут перед искусством после окончания войны. Мне, как художнику рожденному в России, не представляется возможным осмыслять опыт войны художественными средствами: это не мой опыт, не мои дома бомбят, не мои близкие гибнут и получают ранения, но это моя ответственность, так как это проблема культуры страны-агрессора с ядерным оружием; страны, которая все это делает. По своей масштабности и глубине — мы имеем дело с чем-то вроде еще одного, нового климатического изменения — с планетарной катастрофой, с аритмией ее разрушительных последствий и с медленно реализуемым итогом. С такой катастрофой глобально здесь и сейчас ничего не сделать, так как в руках человека, чей разум охвачен ресентиментом, имеется ядерный арсенал. Остается только локально компенсировать последствия и корректировать траекторию происходящего — насколько это вообще возможно.