Введение
От выборов, которые пройдут в России в этом сентябре, вряд ли стоит ожидать какой-либо интриги. На первый взгляд может показаться, что такая оценка справедлива для всех российских избирательных кампаний за последние, как минимум, 10 лет. «Самыми скучными в истории» в разное время называли региональные выборы в посткрымском 2014-м, 2017-м, 2023-м, думскую кампанию 2016-го, президентскую 2018-го и, вероятно, многие другие. Это не удивительно — конкурентность российских выборов по мере становления устойчивого авторитаризма постоянно снижалась.
Тем не менее, поддержание авторитарного режима (в том числе его электоральной или соревновательной разновидности, которая установилась в России) — тоже непростая задача. Поэтому «самые скучные в истории выборы» постоянно перемежались эксцессами — массовыми протестами, как на парламентских выборах в 2011-м или выборах в Московскую городскую думу в 2019-м или неожиданной победой несогласованных с властями кандидатов. В 2018-м году, например, административные кандидаты, получившие поддержку самого президента Владимира Путина, проиграли губернаторские выборы сразу в четырeх регионах. Это периодически порождало у оппозиции надежду на «опрокидывающие выборы» (то есть выборы, которые внезапно заканчиваются поражением власти — как в Венесуэле в 2015-м году) — даже во время президентской кампании 2024-го года.
Не вдаваясь в дискуссии о том, насколько были реалистичны эти ожидания, стоит отметить, что неожиданными для властей в условиях диктатуры выборы до недавнего времени становились в силу констелляции множества постоянно меняющихся факторов. Тем не менее, необходимо выделить из них два основных. Во-первых, это относительная возможность честного подсчета голосов на региональных и местных выборах (разумеется, не без помощи развитого движения наблюдателей). Именно благодаря этому была возможна, например, тактика консолидированного протестного (или «умного») голосования, когда властям приходилось признать победу несогласованного кандидата в случае, если он или она набирали большинство голосов. Во-вторых, это наличие субъектов выдвижения, которые не являются партией власти — проще говоря, системных партий. Да, формально за кандидатами всe ещe остаются опции самовыдвижения, но количество всевозможных препонов так велико, что вероятность стать зарегистрированным кандидатом без поддержки партий крайне невысока и постоянно снижается: на последних выборах в Думу, например, самовыдвиженцев было в два раза меньше, чем в предыдущем электоральном цикле.
Первый фактор, видимо, скоро канет в лету — поняв уязвимость в системе, власти уже несколько лет внедряют на выборах разного уровня систему дистанционного электронного голосования (ДЭГ), которую независимые эксперты считают непрозрачной и закрытой для наблюдателей. Так, если на выборах в Московскую городскую думу в 2019-м ДЭГ тестировался в трех округах, на выборах этого года в Москве это будет уже приоритетный способ голосования — чтобы получить бумажный бюллетень, придeтся подавать заявление. Эксперты полагают, что такая практика постепенно распространится и на федеральные выборы, фактически позволяя властям «нарисовать» любой результат.
При этом, чтобы придать даже таким выборам видимость конкурентности, власти будут продолжать нуждаться в системных партиях. А учитывая, что Владимиру Путину, по всей видимости, комфортен набор существующих партий «системной» оппозиции, ждать изменений в партийной системе не стоит. И хотя оппозицией эти партии можно назвать с большой натяжкой, это по-прежнему крупные структуры с разветвленными сетями региональных отделений, тысячами активистов и определенным электоратом. В истории бывали случаи, когда сервильная «системная» оппозиция становилась важным актором демократизации.
Краткая история системных партий: от парламентского большинства к упадку
12 июля 1990-го года, выступая на XXVIII Съезде КПСС (он станет для нее последним) избранный за месяц до этого председателем Верховного совета РСФСР Борис Ельцин объявил о выходе из партии. Он так объяснил свое решение:
«В связи с избранием меня Председателем Верховного Совета РСФСР и огромной ответственностью перед народом и Россией, с учетом перехода общества на многопартийность, я не смогу выполнять только решения КПСС. Как глава высшей законодательной власти республики, я должен подчиняться воле народа и его полномочных представителей».
Среди хлынувших к нему писем с поддержкой были и заверения о готовности вступить в демократическую партию, если Ельцин будет ее создавать. И хотя за несколько месяцев до этого Ельцин обмолвился о таком сценарии, «правящей партии» у Ельцина так и не появится, и членом ни одной другой партии он не станет. Такое представление о необходимости президента быть как бы над любыми партиями сыграет важную роль в том, что в России так и не сложится сильной партийной системы.
Создание «протопартийных» структур неофициально началось ещe в конце 80-х на основе неформальных общественных организаций, и стало официальным в октябре 1990 года в связи с принятием закона СССР «Об общественных объединениях». Уже через год на первых президентских выборах в РСФСР кандидаты не от КПСС выдвигались при поддержке партий. Ельцина, например, среди прочих поддержала Демократическая партия России (была образована в мае 1990-го года депутатом Верховного совета РСФСР Николаем Травкиным) и «Демократическая Россия», а Жириновского — Либреально-демократическая партия Советского союза (ЛДПСС).
Впрочем, согласно принятому в ускоренном режиме закону «О выборах президента РСФСР» выдвигать кандидатов могли еще и профессиональные союзы и массовые общественно-политическими движения (к таким относилась, например, «Демократическая Россия», которая тоже поддержала Ельцина), а также «трудовые коллективы» при условии сбора 100 тысяч подписей. Тогда все кандидаты, кроме Жириновского, предпочли собирать подписи, даже кандидат от коммунистического истеблишмента экс-премьер Николай Рыжков — пленум ЦК компартии РСФСР поддержал его уже после выдвижения.
В последующие годы сформировался юридический каркас избирательной системы уже постсоветской России — рамочные законы «Об основных гарантиях избирательных прав» и «О выборах» были приняты в ходе реформы 1993-1995. Именно в ходе этой реформы закреплялся принцип альтернативности выборов (в связи с чем изменился бюллетень — вместо «вычеркивания» кандидатов, как это было в СССР, избиратель теперь должен был ставить галочку напротив фамилии кандидата), вводились избирательные фонды кандидатов, смешанная система на выборах в Госдуму, принцип равенства кандидатов в доступе к СМИ. В общем, закреплялись основные принципы демократических выборов, которые номинально существуют и по сей день. В последующие годы (1996–2002), по мнению российского исследователя Александра Кынева, «работа над избирательным законодательством была нацелена в основном на ликвидацию пробелов в законодательном регулировании и борьбу с негативными явлениями, проявившимися в ходе избирательных кампаний».
Впрочем, все эти новые законы мало добавляли к регулированию именно партийной жизни. За исключением запрета КПСС после августовского путча, серьезных законодательных ограничений для создания партий и других объединений не было. Это привело к достаточно пестрой и фрагментированной партийной сцене российских 90-х — в связи с этим часто вспоминают такие проекты, как «Партия любителей пива». Иногда именно такую легкость создания предвыборных политических проектов ошибочно считают причиной, почему в России так и не возникло сильных партий — позже этот аргумент будет использоваться для создания ограничений в законодательстве. Мол, легкость создания партий приводит к тому, что политикам проще переходить из одной в другую, не связывать себя предвыборными обязательствами (ведь всегда можно создать новый незапятнанный партийный бренд). Отчасти это верно, но причины, почему в России не возникло сильных партий — политические, а не юридические.
Во-первых, можно предположить, что одной из причин такого развития электоральной системы стал процесс проведения выборов на Съезды народных депутатов 1989–1990 годов, фактически единственных выборов, соответствующих демократическим критериям. Депутаты избирались по мажоритарной системе, которая не способствует формированию сильных партий: как заметил еще в середине прошлого века политолог Морис Дюверже, когда избиратели голосуют не за партии (как в пропорциональной системе), а за отдельных политиков, у последних куда меньше стимулов связывать себя партийными обязательствами — их победа напрямую зависит от избирателей, без посредников в виде политических партий. Именно эти выборы во многом сформировали «политический класс» современной России, и свобода от партийных обязательств тогда была неоспоримым преимуществом: после многолетней монополии КПСС на власть само слово «партия» ассоциировалось у избирателей с продолжающим терять легитимность коммунистическим правлением.
В общем, никаких стимулов на первых порах строить сильные партии не было. Со временем это могло измениться, но не успели закончится полномочия первого созыва российского Съезда народных депутатов, как в дело вмешался второй, куда более важный фактор — президенциализм. Ещe до финальной фазы Конституционного кризиса в октябре 1993-го года у значительной части российского политического класса сложилось представление о необходимости сильной президентской власти. И, как считают, например, российские исследователи Михаил Краснов и Илья Шаблинский, дело заключалось не только в личности самого Бориса Ельцина (который, как известно, считал, что «должен быть в стране кто-то главный»), а в опасениях, что парламентская система будет тормозить реформы, а то и вовсе сделает необратимым реванш «номенклатуры». Не вдаваясь в то, насколько такие риски были оправданы, стоит отметить, что силовое разрешение кризиса сделало принятие «суперпрезидентской» версии конституции неотвратимым.
Новая конституция фактически лишила парламент возможности действительно влиять на политику. Не удивительно, что даже несмотря на то, что все последующие годы правления Ельцина в Думе безраздельно доминировала оппозиция, серьезного эффекта ни на структуру правящей коалиции, ни даже на реализуемый правительством курс противники Ельцина в парламенте не оказывали. Это усугублялось тем, что значительная часть политического процесса в России 90-х происходила в тени публичных институтов. Ситуация «боя бульдогов под ковром» также не способствовала формализации политической борьбы в виде партийного противостояния — процесс принятия решений концентрировался в других, закулисных центрах, а ключевую роль играла личная близость к Ельцину. Как считает политолог Лилия Шевцова, «Ельцин формировал иную, уже не номенклатурную практику патримониализма, возвращаясь к досоветским традициям».
Казалось бы, даже если власть рассматривала партии, как предвыборные политтехнологические проекты (все «партии власти»: «Демократический выбор России», «Наш дом — Россия», «Единство» создавались в рамках такой логики), то оппозиция вроде бы смогла сформировать устойчивые партийные проекты, вроде КПРФ (коммунисты) или Яблока (либералы). Однако в условиях слабого парламента и невероятно высоких ставок в борьбе за президентское кресло, в ходе которой «победитель получает все», привели к тому, что встраивание оппозиции в политический режим (то есть формирование собственно «системных» не претендующих на власть партий) начало происходить уже в 90-е.
«Золотая эпоха» системных партий
Разделение оппозиции на «системную» и «несистемную», столь распространенное в медиа, в академический литературе концептуализировано слабо. Российский исследователь Ростислав Туровский предлагает понимать под системной «вид оппозиции в авторитарном режиме, которая имеет ограниченный доступ к власти, согласна играть по правилам, навязанным правящей элитой, и поддерживает более или менее регулярные и неформальные связи с ней». Исследователи Дэвид Армстронг, Ора Джон Ройтер и Грэм Б. Робертсон называют системными «те партии, которым (авторитарный) режим предоставил некоторые институциональные привилегии (institutional accommodation)».
Более признанной является классификация политической оппозиции, представленная в работах испанского политолога Хуана Линца. В зависимости от целей он располагает партии между полуоппозицией (готова войти в правительства без изменения как политического режима, так и политического курса) и принципиальной оппозицией (которую устроит только полная трансформация режима), в зависимости от методов и готовности выйти за рамки легального поля — на лояльную, полуляльную и нелояльную. Исходя из этой классификации, «системную» оппозицию вообще можно назвать оппозицией с большим трудом — ведь она не только принимает все навязанные сверху правила игры, но и не претендует на возможность войти в правительство. Неудивительно, что подробно описавший эти классификации российский политолог Владимир Гельман в 2004-м году, на фоне провала либералов на выборах в Думу (партии «Союз правых сил» и Яблоко), cделал вывод о «вымирании» оппозиции в России, сравнив ее с динозаврами.
Действительно, как следует из определений выше, «системная» оппозиция возникает в авторитарных режимах, которые в силу каких-то причин заинтересованы в сохранении имитационных демократических институтов. И, несмотря на то, что это было распространено и в «классических» автократиях, вроде социалистических Польши и ГДР, особой значимостью сохранение таких фасадных институтов играет в режимах соревновательного или электорального авторитаризма. Такой термин популяризовали политологи Стивен Левицкий и Лукан Вэй, которые в начале XXI века пытались классифицировать режимы, в которых формально существуют выборы и конкуренция, но власть на выборах никогда не меняется — как, например, в России. Российский политолог Григорий Голосов определяет электоральный авторитаризм, как «политический режим, который допускает существование демократических по форме институтов (таких как многопартийная система, выборы и парламенты), но при этом остается авторитарным с точки зрения основных характеристик государственного управления». Существование «системных» партий в России стоит рассматривать именно в этом контексте.
По-настоящему «золотая эпоха» для системных партий началась уже в нулевые с приходом к власти Владимира Путина. На первый взгляд кажется, что это парадокс — ведь именно новый президент как известно начал формировать «вертикаль власти», положил конец фрагментации элит и, в конечном итоге, сформировал авторитарный режим. Однако, авторитарные режимы формируются не сразу. В России этому предшествовало множество этапов, среди которых в том числе было усиление федеральных партий. В какой-то момент это даже было способно породить надежды на возникновение действительно сильной партийной системы по европейскому образцу.
Изначально новому президенту было необходимо в первую очередь решить очень важную задачу — подавить вольницу «региональных баронов», систему, которую современники часто сравнивали с феодализмом. Одним из способов ослабить власть региональных автократов было усиление федеральных политических партий. Дело в том, что к концу 90-х «региональные бароны» почти полностью подчинили себе региональные парламенты и фактически изгнали оттуда федеральные партии, которые они не могли контролировать. Таким образом, для федерального центра усиление региональных легислатур и федеральных партий были взаимосвязанными задачами.
Уже в 2001-м году был принят закон о партиях, который ужесточал условия регистрации партий . Параллельно этому происходил процесс формирования «партии власти» — в этом же году блок «Единство», остатки фракции «Отечество — вся Россия» (ОВР) и «Наш дом — Россия» сформировали «Единую Россию» (ЕР). Конечно, свежеиспеченная партия власти во многом была главным бенифициаром подобного «снижения предложения» на электоральном рынке. Уже на выборах 2003-го года ЕР получила конституционное большинство (правда, во многом за счет перебежчиков из других фракций), а к концу нулевых достигла полной гегемонии и на региональном уровне: партия контролировала большинство региональных легилслатур; большинство губернаторов также были членами ЕР.
Казалось бы, системная оппозиция стала в этой ситуации главным проигравшим, ведь «единоросы» занимали не пустые места. Парадокс в том, что по отдельности каждая встроенная в систему партия получала свою долю «пряников». К 2007-му году благодаря ужесточению партийного законодательства в России осталось всего 7 зарегистрированных партий — но те, что остались, стали фактически единственным операторами оставшихся в стране политических процессов, без которых нельзя было стать кандидатом. Можно сказать, власти фактически расчистили для них поле от конкурентов в рамках своих ниш, ещe и снабдив неплохим государственным финансированием.
Такое противоречивое положение системных партий — неотъемлемая черта режима электорального авторитаризма, который установился в России к началу 2010-х. Системные партии, являющиеся спарринг-партнерами действующей власти — такая же неотъемлемая часть таких систем, как фальсификации на выборах или точечные репрессии против наиболее несговорчивых оппонентов. К думской кампании 2011-го года представленные в парламенте КПРФ, «Справедливая Россия» (СР), ЛДПР и остальные зарегистрированные партии, хоть и критиковали режим, почивали на лаврах, которые им предоставлял статус системной оппозиции, пока их менее удачливые коллеги либо подвергались репрессиям, либо исчезли с политической карты.
Причем, если для одних партий переход в категорию «системных» был попыткой обеспечить себе выживание в новой системе (таков, например, был путь КПРФ), другие изначально создавались по согласованию с Кремлем в политтехнологических целях — например, «Справедливая Россия» (СР) была призвана раздробить «левый» электорат и ослабить КПРФ. Одним из решающих факторов во всех случаях было наличие у партии лидера, готового идти на переговоры или лично лояльного Путину. Если же лидеры были менее договороспособны, партия не имела шансы стать участником политической жизни. Наиболее яркий пример здесь — созданная к думским выборам 2003-го года партия «Родина», которая, по планам президентской администрации, должна была расколоть левый и патриотический электорат. Партия показала на выборах поразительный успех, получив больше 9% голосов избирателей. Спустя несколько лет лидеру партии Дмитрию Рогозину под давлением Кремля пришлось уйти в отставку, а «Родина» подверглась поглощению со сторону создавашейся «Справедливой России» во главе со знакомым Путину еще со времен его работы в Санкт-Петербурге Сергеем Мироновым.
Важно понимать, что формирование авторитаризма при Путине не было необратимым процессом, до определенного момента этот режим мог трансформироваться под давлением демократических сил. Серьезным испытанием для российского электорального авторитаризма стали протесты 2011-2012 годов. Полное доминирование на политической арене подконтрольных властям партий закономерно привело к стратегии «голосуй за любую другую партию» на думских выборах зимой 2011-го. Это принесло «внесистемщикам» много мандатов, а президента Дмитрия Медведева вынудило начать политическую реформу: вернуть прямые губернаторские выборы и сильно снизить требования к регистрации новых политических партий.
Серьезно поколебать систему эти изменения, однако, не смогли. Скоро протесты пошли на спад, власти приняли целый ряд репрессивных законов (в том числе, закон об иноагентах) и провели первый за долгое время публичный политический процесс. Оппозиция, тем не менее, была готова пробовать свои силы на электоральном поле. Реполитизация ряда социальных групп в первую очередь в крупных городах ярче всего выразилась во время мэрской кампании Алексея Навального. В технологическом плане это было нечто принципиально новое (например, предвыборные кубы, без которых не обходится теперь ни одна кампания, появились именно тогда), и это принесло результат — Алексей Навальный набрал больше 27% голосов, почти навязав Сергею Собянину второй тур.
Кто знает, как росли бы организационные возможности оппозиции и как власти бы на это отвечали, если бы в 2014-м году фактор аннексии Крыма не перевернул бы игру. Аннексия, ставшая причиной «сплочения вокруг флага» (“rally around the flag”) и принесшая власти бешеную популярность, и без репрессий серьезно ударила по зарождающемуся потенциалу оппозиции. Системные же партии, как казалось, и вовсе потеряли свою автономию — будучи скованными не только усиливающейся жесткостью режима, но и желанием не растерять свой электорат, им оставалось только радикализировать риторику властей.
Однако соревновательный характер режима, в целом сохранился. Эффект «крымского консенсуса» быстро стал выдыхаться и, вероятно, окончательно исчез к 2018-му году, особенно на фоне крайне непопулярной пенсионной реформы. Влияла и общая усталось общества от Путина, неверие в то, что он может «вывести страну из ухудшающегося экономического положения». В результате, например, в январе 2019-го года рейтинг доверия Путину, даже по данным близкого к государству Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) опустился до рекордно низких 33,4%.
Именно в это время Алексей Навальный, который уже не мог ни сам быть кандидатом, как 5 лет назад, ни зарегистрировать собственную партию, предложил «взломать» электоральную систему с помощью «Умного голосования» — в первую очередь, за кандидатов от системных партий. Такая стратегия не только действительно размывала монополию Единой России — побочным эффектом «Умного голосования» стало повышение автономности системной оппозиции, которая, хоть иногда и против своей воли, всe же становилась бенифициаром этой стратегии. Власти были вынуждены отвечать по двум направлениям: репрессивному и технологическому. С одной стороны, усиливать репрессии как против несистемной оппозиции «Фонд борьбы с коррупцией» (ФБК) и «Умное голосование» были признаны экстремистскими, их лидеры и сторонники были либо посажены, либо выдавлены из страны), так и против актива системных партий (дело Фургала, дело Рашкина). С другой — сделать «взлом системы» невозможным с помощью электронного голосования (ДЭГ).
Властям было, за что переживать — например, поддержанные «умным голосованием» кандидаты на думских выборах 2021-го года победили на «бумажных» участках в большинстве избирательных округов в Москве — без ДЭГ победу кандидатов от власти становилось достичь всe сложнее, несмотря на то, что они всe чаще мимикрировли под самовыдвиженцев. В условиях, когда режиму становилось все сложнее выигрывать даже постановочные выборы, он постепенно всe сильнее структурно менялся по направлению к персоналистской диктатуре. Начало полномасштабного вторжения России в Украину в разы ускорило это движение.
Будущее системных партий
Как в связи с этим меняется положение системных партий? И есть ли шанс, что подошедшие в таком состоянии к 2024-му году партии «системной оппозиции» еще сыграют роль в будущем? Простого ответа тут нет.
На первый взгляд, с системными партиями произошло то же, что и в 2014-м году: их лидеры наперебой соревнуются друг с другом в «ястребиной» риторике (за исключением, пожалуй, «Новых людей») и единогласно принимают новые пакеты репрессивных законов. И всe же есть фундаментальное различие — «Донбасского консенсуса» (именно такой термин по аналогии с «Крымским консенсусом» в 2022-м году старался продвигать Сергей Кириенко), как бы российские власти ни пытались доказать обратное, так и не сложился: как показывает последнее исследование «Лаборатории публичной социологии» (PS Lab), «российское общество остается политически демобилизованным и деидеологизированным».
Теперь, в отличие от 2014-го, решающим фактором в поддержке системными партиями продолжающейся персонализации авториатрного режима является не желание угодить своему электорату, а страх репрессий. Причем ситуация начала меняться задолго до войны: как писал аналитик Берлинского центра Карнеги Андрей Перцев ещe в 2019-м году, власти «предложили системной оппозиции новый договор: соблюдайте все старые требования, но если случайно выиграете или создадите проблемы — не обессудьте, покараем». В случае крайне системных и пытавшихся уклониться от любых конфликтов, но всe равно создавших властям проблемы Павла Грудинина и Сергея Фургала были лишь наиболее яркими.
Этот страх виден в цифрах: как регулярно отмечает «Голос», последние электоральные кампании регулярно бьют исторические антирекоды по количеству желающих принять в них участие: например, на последних президентских выборах в ЦИК подали документы 15 человек; в 2018-м их было 36. Подобное происходит на выборах всех уровней — риски даже для кандидатов-спойлеров постоянно растут, а вот потенциальных выгод практически нет.
Эти факторы приводят к тому, что и ранее невысокие рейтинги системной оппозиции начинают проседать: людям просто непонятно, зачем за них голосовать. Системные партии не могут этого не замечать, но и расширить электоральную базу за счет критики правительственного курса не могут: в условиях военного времени любая критика стала для властей слишком чувствительной, даже не связанная с войной напрямую. В результате «общую атмосферу внутридумского единения» отмечают даже пропагандисты — объясняя еe, правда, тем самым несуществующим «донбасским консенсусом».
Власти тоже понимают, что всe это делает партии системной оппозиции фактически ненужными ни избирателям, ни их наиболее ярким активистам и лидерам. Но они остаются нужными самой власти, которая не заинтересована радикально менять политические институты — например, создать один единственный «Национальный союз», как это было в салазаровской Португалии. Поэтому, вероятно, мы будем чаще видеть использование ДЭГ для фальсификаций за «оппозиционных кандидатов», как это было, например, в случае Владимира Рыжкова на довыборах в Московскую городскую Думу в 2019-м году. Если такая практика станет повсеместной, то партии «системной оппозиции» рискуют трансформироваться в то, что аналитикесса Татьяна Становая предлагает называть «административными партиями», которые, в отличие от системных, не находятся в состоянии пусть и невыгодного торга с президентской администрацией, а напрямую управляются оттуда (к такому типу можно отнести, например, партию «Новые люди»).
Такая партийная эволюция будет постоянно снижать роль партий «системной оппозиции» в качестве возможных акторов «демократического транзита». Политологи часто вспоминают Партию национального действия в Мексике, «Народный блок» в Малайзии или Демократическую партии Индонезии, которую сыграли важную роль в трансформации политического режима в своих странах, хотя много лет играли роль «спарринг-партнера» для партий власти. Во всех этих случаях, однако, автократии были достаточно сильно институционализированы, а принятие решений не зависело от воли одного человека.
И всe же пока такая возможность остается. Например, политолог Всеволод Бедерсон сравнивает польскую католическую партию «Знак», которая в конце 80-х сыграла важную роль в переговорах между оппозицией и польскими коммунистами, с российской КПРФ, которая тоже может сыграть похожую роль. Дело в том, что КПРФ пока обладает достаточно широкой структурой, воспринимается, как «своя» существующим режимом, но при этом имеет контакты и с несистемной оппозицией — об этом говорят требования Геннадия Зюганова к сопартийцам «разорвать пуповину с навальнятиной» и многочисленные выступления против войны как рядовых членов партии, так и членов фракций КПРФ в региональных легислатурах в феврале 2022-го года. Впрочем, вряд ли такие связи остаются после масштабных чисток в партии после начала войны.
Отдельный сюжет — роль, которую системные партии смогут сыграть не в ходе транзита, а уже непосредственно в пост-путинской России (если, конечно, она будет двигаться в направлении к демократизации, что вовсе не очевидно). Как считает, например, российский политолог Григорий Голосов, «институциональное наследие, даже плохонькое, надо ценить»: любые элементы, возникшие до реконфигурации политической системы будут уже в силу этого обладать большей автономией, а существующие партийные структуры будет легче перестроить для демократической политической борьбы. Пока же российская «системная оппозиция» будет продолжать фактически деградировать (что неминуемо в условиях персоналистской диктатуры), еe шансы сохраниться и сыграть какую-либо роль в будущем будут постоянно снижаться.
В то же время, исчезновение системной оппозиции, а значит — легального канала выражения несогласия еще больше рассинхронизирует систему. Это может привести к непредсказуем итогам, например, расчистить путь для возникновения новых, в том числе левых политических организаций, не дискредитированных, как системные партии. Конечно, в условиях иммиграции и репрессий несистемная оппозиция испытывает колоссальные сложности. С другой стороны, в условиях, когда «системные» опоры режима слабеют, реальной оппозиции надо думать о том, как это можно использовать для достижения своих целей и реполитизации россиян.
