В 2000 году Владимир Путин стал президентом России. Страна встала на путь последовательного и планомерного ограничения политических прав и свобод. Под лозунги о борьбе с терроризмом, стабильности и необходимости роста ВВП начали подавлять тех, кто выражал несогласие с действиями преемника Ельцина. Захват контроля над крупными СМИ и политическое насилие в отношении журналистов, отмена прямых выборов глав регионов, превращение парламента в «не место для дискуссий», — все это происходило на фоне военных интервенций России в Чечню и Грузию. В России 2000-х укреплялись авторитарные принципы, заложенные еще в Конституции 1993 года с ее перекосом в сторону исполнительной власти.
Все эти годы российское гражданское общество и независимые политики сопротивлялись репрессиям. В 2000-е годы милиция избивала протестующих на «Маршах несогласных», а некоторые организации даже признавали экстремистскими, как было с НБП Эдуарда Лимонова. Но в 2011–2012 годах российский режим и его репрессивный аппарат начали переход в новое качество, когда стало ясно, что Путин не собирается ни с кем делить свою власть. Совсем скоро начнется длительный период военной агрессии против Украины, а с ним — тот этап внутренней политики, который некоторые политологи называют «крымским консенсусом».
Первое массовое политическое уголовное дело — Болотное — стало водоразделом, после которого представители гражданского общества начали быстро осваивать новые тактики и стратегии сопротивления. Это позволяло добиваться локальных успехов, в том числе электоральных, несмотря на давление со стороны властей. Возникновение большой правозащитной инфраструктуры для помощи репрессированным, массовые акции протеста по всей стране, антикоррупционные расследования с миллионной аудиторией, всплеск независимой муниципальной политики, колоссальный рост охватов независимых медиа, — вот наследие протестного движения 2010-х годов. Тем не менее этого оказалось недостаточно для того, чтобы коренным образом изменить российскую политику. В конце 2010-х – начале 2020-х тучи сгущались, массовых уголовных дел становилось больше, оппозиционеров выдавливали из страны и сажали в тюрьму. Сегодня мы можем смотреть на это как на подготовительный этап к большой войне в Украине.
В феврале 2024 года в колонии убили самого заметного оппозиционного политика 2010-х Алексея Навального, а в марте состоялись очередные выборы Владимира Путина на пост президента. У граждан почти не осталось возможностей влиять на выборы любых уровней. Репрессивный тренд по ограничению избирательных прав достиг той точки, когда комментаторы и аналитики вполне справедливо называют российские выборы «электоральными событиями». Иначе говоря, государство обеспечило себе возможность добиваться нужного результата административными методами.
Что же осталось от независимой политики в России, если мы оставим за скобками важную дипломатическую работу? Прежде всего — работа в медиа и социальных сетях. Российская антипутинская оппозиция достигла на этом поле несомненных успехов. Но у бурного роста медийных площадок есть обратная сторона и негативные эффекты, которым, на мой взгляд, не уделяют должного внимания в политических дискуссиях.
Прежде всего речь идет о том, что политика начинает восприниматься как рост аккаунтов в социальных сетях — как чисто технологическая задача. Культ политических технологий с одержимостью количественными показателями возник в России давно. Но социальные сети, с их беспрецедентными возможностями для сбора информации, слежки за поведением и таргетирования пользователей, открывают новые способы манипуляции мнением и создания видимости общественной поддержки. Все это может превратиться в долгосрочный негативный тренд и оказать серьезное влияние на политизированную часть российского общества в будущем. Сегодня нам как никогда необходимо задуматься о других, критических и рациональных способах публичного общения.
Политические медиа без политики
Как и другие сферы жизни общества, политика сегодня стала медиатизированной. Это глобальный процесс, но отсутствие публичной политики усиливает зависимость российской оппозиции от медиа и социальных сетей. Интернет стал для миллионов россиян главным (часто — единственным) пространством разговора о политике, а для оппозиционных политиков в изгнании — главной точкой приложения своих сил. Российский YouTube очень популярен, а охваты российских медиа, которые специализируются на политических расследованиях («Проект», «Важные Истории», The Insider), значительно выше, чем у западных аналогов (Reveal, Correctiv, Bellingcat). Просмотры «Медузы», «Инсайдера», «Дождя» на YouTube выше, чем у The Economist, Financial Times, The Times, как отмечают авторы отчета о состоянии российских медиа.
Представителям российской независимой политики удалось привлечь большую аудиторию и собрать собственные медиамашины. Два-три десятка самых популярных каналов российского политического YouTube регулярно производят контент, набирающий сотни тысяч и миллионы просмотров. В стране отсутствует конкурентная политика, поэтому политики и политические журналисты становятся блогерами.
Российская либеральная оппозиция не просто гордится этими цифрами, но даже вносит их в свои политические программы как иллюстрацию успеха и как основание для прогноза на будущее. «Это не маленькие и не маргинальные цифры. Более того, это ответ на вопрос, как можно будет быстро и качественно изменить настроения в России: из эмиграции вернутся лидеры общественного мнения и целые редакции журналистов, умеющих работать по-новому и разделяющих базовые ценности европейской цивилизации», — пишут в своем докладе Владимир Милов и Фёдор Крашенинников.
Цифры просмотров и подписчиков политического контента действительно выглядят внушительно. Десятки крупных аккаунтов в социальных сетях образуют отдельную и очень активную оппозиционную медиасреду, внутри которой к тому же постоянно происходят конфликты, — со стороны эти конфликты выглядят как политическая конкуренция, если мы закроем глаза на тот факт, что у этих людей нет прямого доступа к политике. При этом постоянная аудитория русскоязычных независимых медиа не превышает 10% от всех взрослых жителей России, как видно из отчета JX Fund, и явно уступает телевизору, как видно из доступных данных опросов. Оппозиционные медиа, судя по всему, не совершили крупного прорыва к новой аудитории в последние несколько лет и точно не совершили того рывка, который позволил бы им повлиять на политическую ситуацию внутри России и войну в Украине.
Социальные сети как механизм разобщения
По каким принципам распространяется и становится популярным контент в интернете? Самый короткий ответ — по рыночным. Создатели политического контента, особенно финансируемого из грантовых средств, сталкиваются со странным противоречием. С одной стороны, они свободны производить то, что считают нужным и общественно значимым без оглядки на императивы рынка, — ведь им не нужно приносить прибыль, чтобы выжить. С другой стороны, неолиберальная экономическая логика настолько глубоко проникла во все сферы жизни общества, что авторы, редакторы и менеджеры зачастую опираются только на количественные метрики для оценки эффективности своей работы. Из бесконечного разнообразия жанров, форматов и способов работы предпочтение отдается самым простым.
Исследователь современных медиа и коммуникаций, социолог Кристиан Фукс отмечает, что в современных социальных сетях работают несколько устойчивых императивов: поверхностность, скорость, количество. В этих условиях медиа должны как можно быстрее генерировать как можно больше информации, в результате чего страдает ее качество. Неудивительно, что в такой медиасреде взрывными темпами распространяются демагогия и теории заговора, включая самые безумные фантазии правых популистов. Об общей ситуации красноречиво говорит тот факт, что в США, которые считаются одной из самых стабильных мировых демократий, около половины избирателей выражают готовность готовность во второй раз избрать президентом образцового демагога.
Мейнстримные либеральные объяснения этих процессов сводятся к тому, что во всем виноваты отдельные крайне правые политики. То, как они взаимодействуют со своими сторонниками, якобы подрывает «нормальный» либерально-демократический порядок вещей. Проблема, однако, носит системный характер, ведь платформы соцсетей встроены в большие рыночные процессы и являются частью глобального рынка рекламы. Современные медиа и социальные сети очень быстро коммодифицируют демагогию, то есть превращают ее в товар. Количество и скорость распространения информации помогают удерживать внимание пользователей в лентах соцсетей, что позволяет платформам зарабатывать на рекламе — она остается их основным источником дохода.
Чем объяснить огромную популярность спикеров вроде Валерия Соловья, российского политолога националистических взглядов, который распространяет теории заговора про смерть Путина? Соловей — гость эфиров крупнейших российских политических YouTube-каналов. Медиапродюсеры и редакторы зовут Соловья на эфиры потому, что на него кликают, а кликают на него потому, что зовут. Замкнутый круг, в котором традиционная функция редакторов как тех, кто отвечает за качество материалов, оказывается просто неактуальной. Соловей предоставлен алгоритмам YouTube, которые оценивают не содержание риторики спикеров, но лишь кликабельность ролика.
Бросается в глаза интеллектуальная пассивность антипутинской медийной оппозиции. Медиаменеджеры и целые редакции выбирают приспособление — работать в рамках уже устоявшихся жанров и форматов, не выдумывая ничего нового. Такая линия поведения идеально укладывается в логику алгоритмов соцсетей: делать то, что уже «заходит», — главный совет, который могут услышать те, кто начинает свой YouTube-канал. Вопреки представлениям о том, что новые технологии помогают раскрыть нашу креативность и способствуют новаторству, платформизация и медиатизация политики способствуют консервативному поведению.
На уровне академических исследований давно возникли целые волны и школы критики техноутопических представлений об интернете как пространстве свободы, демократии и участия. То, что мыслилось «царством свободы» на заре интернета, превратилось в «надзорный капитализм» с массовой слежкой и торговлей персональными данными. Мы живем в ситуации, когда значительная часть человеческой коммуникации, включая политическую, опосредована работой всего нескольких платформ.
Современная эпоха несет с собой и другое (почти магическое) свойство — превращать любую человеческую деятельность в товар. Некоторые исследователи говорят о «коммуникативном капитализме», при котором прибавочная стоимость генерируется не только трудом, но даже нашей активностью в социальных сетях. Согласно Джоди Дин, посты, твиты и лайки тоже являются работой. Выгоду от нее получают те, кто агрегирует большие потоки пользовательского внимания и данных, которые затем успешно продаются рекламодателям и другим заинтересованным лицам. Политическая энергия выхолащивается, и вместо реального коллективного действия она направляется в бесконечное производство прибавочной стоимости через просмотр и производство контента.
Кроме того, Дин подчеркивает, что в коммуникативном капитализме все типы контента уравниваются. Ценность сообщений здесь привязана не к их содержанию, а к количественным метрикам. Это хорошо объясняет логику создателей контента. Какая разница, кто на экране и что они говорят, если это приносит просмотры спикерам и отдельным аккаунтам, а самим платформам — пользователей (которых они успешно продают рекламодателям). Это выводит нас на большой разговор о том, что вообще считается ценностью в современной экономике.
Медиа и война
Полномасштабная фаза войны в Украине усиливает эти негативные тенденции. С февраля 2022 года многие российские журналисты и блогеры воспринимают свою работу как часть информационной войны, за или против путинского режима. Политического контента стало больше, а риторика становится все более агрессивной и поляризующей. Кроме того, появилось много контента в жанрах военных сводок и военной аналитики. В России произошло возрождение профессии военкоров — сейчас так называют себя те, кто освещает события на фронтах боевых действий, поддерживая действия российской армии. Их основная площадка — Telegram, руководство которого остается толерантным к такого рода контенту, в отличие от того же YouTube. Опросы показывают, что провоенные военкоры входят в число самых популярных «журналистов» в России.
Либеральные журналисты, блогеры и политики активно участвуют в этой информационной войне по другую сторону фронта: некоторые из них почти полностью переключились на освещение военных конфликтов. Речь идет именно о конфликтах во множественном числе, ведь мы уже могли наблюдать, как медиа арсенал партийного, пропагандистского типа используется для оправдания действий израильской армии в Газе. Результатом военной операции ЦАХАЛ уже стали более 40 тысяч убитых палестинцев. В этой ситуации те, кого мы привыкли воспринимать как российских либеральных журналистов, блогеров и политиков, принимаются отрицать базовые либерально-демократические институты: работу и данные ООН по конфликту в Газе, выводы крупнейших международных правозащитных организаций, работу их зарубежных коллег-журналистов из авторитетных изданий. Выясняется, что оппозиционные медийные машины могут работать не только против Путина, но и против сторонников Палестины, чем выделяется даже самое популярное российское оппозиционное медиа — телеканал «Дождь».
О большом влиянии оппозиционных либеральных медиа на ситуацию в России говорить не приходится, но их работа по-прежнему связана с формированием альтернативной политической повестки, пусть (пока) и для ограниченной части российского общества. Тот факт, что заметная часть этой повестки превращается в военную пропаганду, не может не вызывать беспокойства.
Если завтра Россия (снова) станет «нормальной»
Тенденции, о которых идет речь в этом тексте, не являются особенностью российского политического пространства и российских медиа. Принципиально важно рассматривать ситуацию в России в связи с глобальными тенденциями, чтобы не обманываться «нормальностью» западных демократий.
Более полувека назад Юрген Хабермас ввел в широкое употребление понятие публичной сферы и нарисовал пессимистичную картину ее упадка. При этом Хабермас считал образцом буржуазную публичную сферу XVIII века, с ее образованной публикой салонов и политических клубов. По Хабермасу, уже в XIX веке она начала приходить в упадок под воздействием двух императивов: извлечения прибыли и желания политического контроля. Политические партии, государство и частные группы интересов постепенно становятся мастерами манипуляции общественными настроениями. Публичная сфера, считает Хабермас, теряет как свою рационально-критическую функцию, так и свою автономию — это регресс, который он называет рефеодализацией публичной сферы. Вместо демократии и свободного рационального общения для решения общих проблем люди изобрели новые механизмы манипуляции.
Концепция Хабермаса в дальнейшем встретила ряд серьезных возражений со стороны других авторов. Тем не менее процесс колонизации нашей коммуникации логиками рынка и циничной большой политики остается в центре внимания уже нескольких поколений интеллектуалов. Чтобы обозначить качественно новый сдвиг в этом процессе, некоторые исследователи также отсылают к оригинальному концепту Хабермаса и говорят о новой рефеодализации публичной сферы — с поправкой на то, что в современном капитализме техники манипуляции стали куда более эффективными и изощренными. В соответствии с этой точкой зрения, политика превратилась в политический маркетинг, главная цель которого не отличается от коммерческого: необходимо создать клиентскую базу и сделать ее лояльной. Потребители должны доверять бренду настолько, чтобы бренд мог думать и решать за потребителей (в данном случае — принимать за них политические решения). Политика и гражданские процессы поглощаются потребительским капитализмом и его логикой, и это сложно назвать движением в сторону демократии. Скандал с компанией Cambridge Analytica — лишь капля в огромном океане торговли данными пользователей.
В XX веке случился еще один разрушительный для демократии сдвиг. Возникла огромная индустрия политических консультантов. Их роль в политических кампаниях становится все более заметной, стоимость их услуг растет, а сами консультанты занимают все более значимые государственные должности. Причины этих процессов — тема для отдельного разговора, однако стоит упомянуть, что политика на всем протяжении XX века постепенно становилась уделом профессионалов. Отчуждение граждан от политического участия стало следствием бюрократизации и профессионализации политики. Возникли огромные государственные и партийные аппараты с тысячами функционеров-экспертов.
Постепенно и сами политики перестают быть представителями народа в каком-либо содержательном смысле и все больше походят на закрытую элитную касту. Главными лицами в политике становятся финансисты и банкиры (Риши Сунак, Эммануэль Макрон), политические советники (Дэвид Кэмерон, Эд Милибэнд), представители целых политических династий (Буши, Клинтоны, Ле Пены). Сегодня попадание в институциональную политику небогатых людей без элитного образования — из ряда вон выходящее событие и повод для громких заголовков.
Влияние политических консультантов на политику хорошо видно по тратам на их услуги. На выборы 2012 года в США было потрачено больше 6 миллиардов долларов, из них половина — траты на политических консультантов. Американские выборы 2018 и 2020 годов проходили в похожем ключе и поставили ряд тяжелых вопросов о влиянии политтехнологов на электоральные процессы. Но дело, к сожалению, не ограничивается только выборами.
Другая сторона профессионализации политики — управленческий консалтинг и аудит, который частные фирмы и отдельные лица проводят для чиновников в правительственных кабинетах. В Великобритании правящая партия в больших масштабах отдает на аутсорсинг временным сотрудникам важнейшую работу внутри ключевых министерств. За несколько лет, с 2018 по 2022 год, траты ключевых департаментов (включая Министерство внутренних дел и Министерство обороны) на консультантов выросли на 130%, до 723 млн фунтов в год.
В свою очередь, оппозиционная партия, которая не имеет таких ресурсов, как правящая, получает пожертвования от крупнейших консалтинговых фирм. Зачем? Фирмы платят за трудоустройство своих сотрудников в политических партиях к выгоде обеих сторон. Политики получают бесплатную экспертизу, а корпоративный консалтинг обзаводится политическими связями. В 2014 году лейбористы получили от PwC, Deloitte и KPMG больше 700 тысяч фунтов стерлингов. Такие отчисления не поступали только с 2016 по 2020 год, в период лидерства Джереми Корбина в партии: от консультантов тогда принципиально отказались по идейным соображениям.
Страна крайностей
После распада Советского Союза современные политтехнологии приходят и в Россию, где приобретают местную специфику. Пожалуй, первым масштабным политическим событием с применением больших современных политтехнологий стали президентские выборы 1996 года — печально известная процедура переизбрания «неизбираемого» президента Ельцина. Кампания Ельцина проводилась с привлечением огромного количества частных денег из всех возможных источников, российских и западных: это были деньги российских олигархов и банкиров, государственные деньги и даже кредиты от МВФ, которые использовались не по назначению. Ресурсы ельцинского штаба многократно превосходили все возможности его конкурента Зюганова. Масштабным было и сотрудничество с западными консультантами.
Эта кампания была важной для самого именитого российского политтехнолога Глеба Павловского. Он красочно описывал, как вместе с коллегами по недавно созданному Фонду эффективной политики (ФЭП) генерировал для ельцинской кампании огромное количество идей: фейковые газеты (якобы за авторством КПРФ), поддельные листовки с безумными лозунгами об ужасах коммунизма и прочий черный пиар. В одном из интервью Павловский вспоминает, насколько сильно он увлекся работой: «Я вошел в дикий азарт к концу кампании и, наверное, психологически был готов даже поджечь ларек и сказать, что это сделали коммунисты».
Через три года Павловский и его ФЭП станут ключевым звеном президентской кампании малоизвестного силовика Владимира Путина, которого Ельцин назначил своим преемником. Процесс передачи власти Путину был большой политической задачей, для решения которой начали широко применять уже давно ставшие мейнстримными на Западе инструменты. Прежде всего речь идет о регулярном мониторинге опросов общественного мнения и «подстройке» повестки кандидата под цифры. Образ Путина как «сильного лидера», которого поддерживает «путинское большинство», тоже приписывают Павловскому. Основные принципы цензуры в российских СМИ, такие как «темники» для журналистов, появились уже в период острой борьбы команды Путина против оппозиционного НТВ, судя по воспоминаниям участников событий. «Партийное» НТВ Гусинского тогда противостояло «партийному» Первому каналу Березовского, который поддержал нового президента Путина. Базовые либерально-демократические принципы, связанные со стремлением к сбалансированной подаче материала, беспристрастности и плюрализму мнений, были выброшены за борт в угоду медиавойне «своих против чужих».
Павловский был советником администрации сразу трех российских президентов: Ельцина, Путина и Медведева, пока его пропуск в Кремль не перестал действовать в 2011 году. К этому времени принципы, заложенные политтехнологами, стали интегральной частью большой российской политики и во многом определили направление ее развития на годы вперед.
* * *
Во второй половине 2010-х годов российская оппозиционная политика начала экспансию в пространство социальных сетей. Успехи на этом пути очевидны, но сейчас крупные медийные политические площадки оторваны от каких-либо серьезных политических предложений и действий. Официальные власти видят угрозу в любых самостоятельных и неподконтрольных политических силах, будь то сторонники действий российской армии или их противники. Вместо соревнования политических проектов мы получаем битву за пассивную аудиторию.
Для военкоров из Telegram низкое качество контента, пропагандистский стиль риторики, теории заговора и демагогия не представляют особой проблемы. Однако демократическую оппозицию такое положение вещей вроде бы должно смущать — ведь оно противоречит ее политическим идеалам. Тем более, что российское общество давно (по вполне понятным причинам) утратило доверие как к независимым медиа, так и к независимым политикам. Есть опасение, что на новом историческом этапе большие медийные машины могут подорвать демократические процессы с такой силой, о которой не могли и мечтать архитекторы президентских выборов 1996 года и кампании «Купи еды в последний раз». По крайней мере, для этого есть все инструменты, и многие авторы их уже используют. Вещание сверху вниз вместо участия и делиберации, поверхностные цифры вместо серьезного анализа общественных проблем и, в конце концов, пропаганда и «партийный» формат производства контента.
Все это ставит перед нами ряд серьезных вопросов. По каким принципам будут функционировать медиа, политика и публичная сфера в России будущего? В каком состоянии мы подойдем к этому моменту и как мы сможем добиться от политизированных медиа главного — совпадения их интересов с интересами общества?
