Наверное, из всех видов человеческой деятельности именно война в наибольшей степени сопряжена с производством норм, то есть представлений о должном. Кто такой герой? Прежде всего тот, чьи действия подходят под нормативную модель должного поведения на фронте. Герою можно противопоставить дезертира, предельный случай пренебрежения должным во время войны. Дезертирство — это измена присяге и нарушение дисциплины. В зависимости от исторических обстоятельств оно может быть осмыслено как предательство бога, царя или нации. Дезертирство в ходе боевых действий вызывает осуждение среди других солдат, поскольку может поставить под угрозу жизни боевых товарищей. Возникает моральная дилемма: можно ли спасти свою жизнь, ухудшая положение других? Однако дезертирство неразрывным образом связано с более широкой проблемой — реакцией солдат на право или злоупотребление этим правом со стороны государства отправлять своих граждан на смерть.
Предлагаю читателю краткий обзор того, как менялось отношение к феномену дезертирства со стороны российского государства и граждан на примере двух мировых войн, поскольку именно в ходе Первой мировой войны дезертирство впервые приняло впечатляющие масштабы, вызвав широкую общественную дискуссию, а сформулированное в сталинский период отношение к дезертирству используется российской пропагандой сегодня. В финальной части статьи я покажу, как тема дезертирства фигурирует в провоенных телеграм-каналах, оправдывающих войну в Украине.
Дезертирство в Первую Мировую
Дезертирство в российских войсках существовало и до XX века. В эпоху Петра I Северная война со Швецией (1700–1721 годы) потребовала создания регулярной армии. Одно из следствий этого — введение рекрутской повинности (с 1705 года). Но многие солдаты, не выдерживая подготовки, бежали на Дон, в «казаки». Казалось бы, несмотря на все вольности, Донское казачество защищало южные рубежи Московского государства, а значит, тоже служило своей стране. Но «вольности» — совсем не то, что ценил Петр I, который пытался ограничить казачье самоуправление. Все это привело к восстанию Булавина, которое было жестоко подавлено. Уже здесь мы можем видеть в дезертирстве не просто нарушение присяги и дисциплины, но и тихий и стихийный протест «слабых» против политических реформ.
Но настоящим вызовом с точки зрения масштабов дезертирства стала Первая мировая, которая оказалась войной «сражающихся народов». Все основные страны-участницы столкнулись с необходимостью тотальной мобилизации экономики и общества на военные нужды. Особым вызовом стал поиск культурных механизмов, которые обеспечивали бы эту трансформацию. В России (хотя и не только) ситуация осложнялась неоконченной модернизацией и отсутствием реально сформированной гражданской нации, что делало изобретение смыслов войны проблематичным — даже в условиях, когда она была оборонительной, а значит, справедливой. Еще более сложным был и другой смежный вопрос: если государство отправляет человека рисковать жизнью, то на что он может рассчитывать взамен? Считаются ли моральное признание заслуг и индивидуальные выплаты (например, за георгиевские награды) адекватными понесенным заслугам? Этот вопрос неизбежно обострился с переходом от профессиональной к призывной армии, а в России особо остро стал именно в 1914 году.
Многочисленные и достаточно нестандартные случаи дезертирства уже в первый год войны указывали на пределы контроля офицерского корпуса над армейской массой и условность пропагандистского клише «народ идет на войну». Уже на полях Восточной Пруссии оказалось, что не все готовы к психологической тяжести индустриальной войны. Некоторые подразделения после артобстрелов просто бежали из окопов, и водворять их обратно приходилось силой оружия. Осенью с прибытием первых частей на Западный фронт (второочередных дивизий, дружин государственного ополчения и пр.) стало понятно: солдаты были плохо обучены, недостаточно стойки и потому при ударах противника могли быстро отступать. В ноябре 1914 года на Северо-Западном фронте прогремел крупный скандал: рота из ветеранов русско-японской войны просто сдалась в плен со словами: «Тогда пересидели в тылу — и сейчас пересидим». Во время наступлений врага некоторые офицеры могли «сказываться больными» и отправляться в тыл. Нижние чины также необязательно дезертировали напрямую: они могли в буквальном смысле гулять в ближайшем тылу, «потеряв свою часть» или «отлучившись по большой надобности», терять / продавать предметы обмундирования, за взятки продлевать себе место в запасных тыловых батальонах и пр. Значительное количество действий, в том числе обусловленных обстоятельствами, могло попасть под понятие дезертирства.
Таким образом, дезертирство проявлялось во множестве практик, предполагавших непрямое уклонение от исполнения воинского долга (эти явления прекрасно описаны историками Александром Асташовым и Юрием Бахуриным). В 1915 году, на фоне тяжелых поражений и перебоев со снабжением оружия, это уклонение приняло массовый характер. Если учесть, что в ту пору русская армия вела весьма тяжелые бои, теряя мертвыми огромное количество солдат, в дезертирстве можно увидеть не столько проявление трусости, сколько отказ нижних чинов становиться «пушечным мясом» в руках командования, не способного обеспечить снабжение фронта. Всего к февралю 1917 года властями были задержаны 700–800 тысяч дезертиров, а общее количество «уклонистов» могло быть и выше.
Заметим, что сама практика собирать дезертиров вместе, отправлять в тыл, а потом маршевыми ротами вести на фронт дала противоречивый результат. По подсчетам, накануне Февральской революции в Петрограде находились несколько десятков тысяч таких уклонистов, готовых любыми путями избегать отправки на фронт и ставших одним из движителей Февральской революции. Естественно, ее корни намного глубже и связаны с полномасштабным кризисом императорской власти, однако связь между Февралем и дезертирами вновь указывает на то, что дезертирство может быть нами понято в качестве формы социального протеста. Назвать его «антимилитаристским» было бы слишком смело: вчерашние дезертиры могли быстро становиться агентами революционного насилия.
Чтобы проиллюстрировать противоречивость дезертирства, приведем несколько примеров с фронтов Первой мировой.
Отношение к струсившим не всегда было жестким — наоборот, многие начальники понимали все психологические сложности участия в индустриальной войне. Показателен эпизод из мемуаров Александра Верховского (на момент описываемых событий он был старшим адъютантом штаба 3-й финляндской стрелковой бригады, а осенью 1917 года стал военным министром в правительстве Керенского). Случай произошел примерно в начале сентября 1914 года на границе Восточной Пруссии. Один капитан потерял самообладание и бежал с поля боя. Тогда подполковник Николаев, как вспоминает Верховский, принял его спокойно, напоил чаем и заявил:
«Идите, такая слабость бывает в первые минуты боя. Но у честного человека она не повторяется дважды. Я уверен, что ваша рота с честью выполнит свою задачу.
Офицер повернулся и быстро пошел к своей роте. Он был убит через год в Галиции, но ни разу больше с ним не случалось ничего, что могло вызвать хотя бы малейший упрек».
В армейском руководстве можно выделить два подхода к проблеме дезертирства. Первый: винить дезертиров (лично или коллективно), пенять на их «гнилую породу» и искать жестких мер пресечения (что дало толчок рассуждениям и о невысоких боевых качествах «русских мужиков»). Второй: увязывать боеспособность нижних чинов и младших офицеров с тем, насколько обеспечены общие условия, позволяющие достигать побед, а значит, искать пути системного улучшения ситуации. За двумя разными подходами стоят разные ценностные воззрения на солдата, но и во втором случае он остается всего лишь средством, которое попросту используют нерационально. Военное руководство старалось идти обоими путями, развивая при этом специальные институты, нацеленные на ловлю дезертиров.
В качестве примера сложности вопроса можно привести гарнизон крепости Осовец. Хотя сегодня в России ее история во многом раздута, все же стоит признать, что относительно слабый гарнизон на хороших позициях и с сильной артиллерией выполнил все свои боевые задачи. С одной стороны, комендант крепости генерал Бржозовский постоянно жаловался на совершенно отвратительные боевые качества отданных ему ратников ополчения и запасников. С другой, он имел запас времени примерно в полгода, чтобы наверстать их строевую подготовку и тем самым сохранить боеспособность гарнизона во время газовой атаки 6 августа 1915 года. Однако как только гарнизон покинул укрепления и превратился в обычный полевой корпус, в первом же бою армейское начальство увидело все то же, что наблюдалось в прочих армейских соединениях: отходы частей без приказания начальников, покидание отдельными чинами поля боя под предлогом выноса раненых, якобы отставание солдат от своих частей и пр. Это настолько обескуражило бывшего коменданта, что для борьбы с «добровольными санитарами» и «заблудившимися» Бржозовский приказал «за линией боевого фронта устанавливать конную цепь, начальнику которой внушить ловить всех лишних якобы санитаров и всяких тыловиков, и здесь же на месте давать им по 50 нагаек, отправляя обратно в строй» (1). Точно так же полковым командирам предписывалось иметь при себе хотя бы роту для «приведения в порядок боевого участка».
Однако тема дезертирства Первой мировой выходит за пределы состояния русской армии. В частности, Россия пыталась представить себя как «центр славянского мира», а одной из целью ставила развал Австро-Венгрии, который подавался как «освобождение славян». Соответственно, далеко не единичные случаи бегства солдат соответствующего происхождения подавались пропагандой как «живые примеры» обоснованности заявленной «миссии». В качестве примера внутренней мотивации тех, кто перебегал намеренно, можно привести воспоминания Александра Трушновича, который впоследствии стал участником «белого движения» и активной фигурой русской эмиграции. Хотя российские власти и были готовы делать ставку на неготовность некоторых групп подданных Австро-Венгрии умирать «во славу Габсбургов», военное руководство, однако, с подозрением относилось к таким перебежчикам и медлило в формировании соответствующих национальных частей.
Особо обратим внимание на антивоенных интеллектуалов-пораженцев, в частности на большевиков, для которых отказ солдат воевать на империалистической войне был морально обоснован и тем самым превращался в жест сопротивления империализму. Однако такая позиция не была всегда антимилитаристской по сути, так как в дальнейшем сами большевики вовсе не отказывались от вооруженного насилия, правда, если оно было оправдано другими смыслами. В 1920–1930-е годы мы можем найти даже публикации воспоминаний таких добровольных военнопленных, но эта линия интернационального воспитания совершенно не вписывалась в представления о советском патриотизме и все равно оказалась предана забвению.
История участия России в Первой мировой находится под сенью кризиса 1917 года, а потому и явление дезертирства в российской историографии выступает скорее в качестве индикатора роста негативных тенденций, обрушивших государство, нежели как самостоятельная проблема. Это видно на примере такого частного вопроса, как рождественские и пасхальные братания на фронте (на русском фронте первые отмечались уже в декабре 1914 года). Если в зарубежной Европе они стали одним из символов общеевропейской идеи, то в современной российской историографии они до сих пор имеют сугубо негативное значение, ибо ассоциируются с массовыми братаниями 1917 года, а значит, развалом армии и страны в целом (в чем можно увидеть некритический перенос воззрений белой военной эмиграции в историографию и публичное пространство современной России).
Дезертирство в годы ВОВ
К Великой Отечественной войне советская Россия подошла одновременно с более высокой степенью модернизации общества и крайне репрессивным государственным аппаратом. Учитывая характер «войны на выживание» («на уничтожение»), дезертирство теперь представало в глазах власти еще более страшным преступлением, чем прежде, к тому же выглядело прямым вызовом советскому патриотизму.
Всего за годы войны, согласно опубликованным отчетным данным органов НКВД, были задержаны 2,2 миллионов дезертиров и уклонистов (собственно дезертиров — 1,46 миллиона), причем 760 тысяч приходились на 1941 год. Даже в победном 1945 году их количество составило более 270 тысяч человек (2). Другими словами, в годы Первой мировой (до Февральской революции) из армии бежало и было задержано примерно 5,1% призванных (800 тысяч от общего числа мобилизованных в 15,5 миллионов), а оценочно количество всевозможных «уклонистов», по современным оценкам (!), составляло до 10% мобилизованных. В годы Великой Отечественной количество пойманных дезертиров составило 4,5% (при численности мобилизованных в 32 миллиона человек), а вместе с уклонистами — 6,8%. Ввиду отсутствия специальных исследований мы затруднены в том, чтобы давать аналогичную цифру всевозможных «отлынивающих от боя на фронте» 1941–1945 годы по аналогу с Первой мировой.
Количество дезертиров / уклонистов сопоставимо с количеством, которое наблюдалось в годы Первой мировой. Это ставит под вопрос интуицию, будто более жесткая и репрессивная советская государственная машина намного более успешно контролировала население, чем имперская, а «советский человек» в меньшей степени уклонялся от несения «священного долга», нежели подданный Николая II. И это при том, что оборонительный характер Великой Отечественной был куда более очевиден современникам, нежели Первой мировой! С поправкой на масштабы мобилизации советская система столкнулась примерно с таким же масштабом дезертирства, но по другим причинам (включая жесткий контроль над личным составом внутри армии), и сумела не довести ситуацию до того, чтобы дезертирство повлияло на стратегическое положение РККА.
Само дезертирство, если говорить о его политическом содержании, во время Великой отечественной тоже претерпело изменения. Во-первых, требования беспрекословного самопожертвования, которые отсутствовали в годы Первой мировой, породили немало дискуссий о справедливости реакции властей на конкретные факты дезертирства или того, что могло выглядеть таким образом. Можно вспомнить роман Константина Симонова «Живые и мертвые»: в первой части главный герой, чей патриотизм безусловен, постоянно боится, что в условиях фронта те или иные его действия (то попадание в окружение, то плен, то уничтожение партбилета) будут восприняты как проявления трусости. Вообразить похожий сюжет в русской армии Первой мировой невозможно.
Во-вторых, усилилось идеологически мотивированное дезертирство (военный коллаборационизм), которое представляло собой как переход отдельных подразделений на сторону врага, так и бегство отдельных военнослужащих (вплоть до 1943–1944 годов). Несмотря на очевидный характер войны на уничтожение и не менее очевидные массовые преступления нацистов на оккупированных территориях (что не было секретом и по другую линию фронта), отдельный ряд советских граждан считал Гитлера «меньшим злом» по сравнению со сталинской властью, и таким образом их коллаборационизм получал «идеологическое оправдание».
Великая Отечественная война стала одним из «мифов основания» советской, а затем и российской (путинской) гражданской нации. В последнем случае это привело к тому, что абсолютно уникальное по характеру в мировой истории событие стало источником заимствования историко-нормативных представлений и попыток перенесения норм «чрезвычайной ситуации» в «мирное время». Это вело к подспудному утверждению абсолютной покорности населения к любым требованиям и действиям власти в условиях внешнего конфликта (коль скоро его можно намеренно обрисовать «как решающий»), а потому тотальному неприятию всего, что даже отдаленно напоминает «коллаборационизм», «предательство» и «дезертирство», хотя не является ими по сути. Например, российские власти пытаются подверстать под это определение участие граждан в международной гуманитарной деятельности или продвижение либеральных политических воззрений. Все больший упор в 2010-е годы на образы нацистских преступлений лишь усиливал эту символическую конструкцию, хотя параллельно это и позволяло проникать и распространяться обратным воззрениям, где тема нацистских преступлений осмыслялась в иной перспективе — вины и ответственности человека за свои действия в условиях подчинения репрессивному политическому режиму.
Российское нападение на Украину (с 2022 года)
Агрессия против Украины изначально была вписана в риторическую рамку, устанавливающую преемственность по отношению к Великой Отечественной войне. Произошла актуализация нормативных представлений, позволяющих гражданам России с легкостью принимать происходящее как неизбежное. Речь идет о «долге» каждого человека сплотиться вокруг правительства в условиях глобального конфликта, неприятии любых действий, которые ведут к расколу или могут быть квалифицированы в качестве критики власти, в том числе «критики действием». Для обозначения таких ситуаций стали использовать три понятия — «предательство», «коллаборационизм» и «дезертирство».
Стоит отметить два момента, характеризующие то, как само понятие «дезертирство» используется в контексте войны против Украины. Во-первых, оно претерпело семантическое расширение и используется для описания поведения политических противников войны (то есть произшла дискурсивная милитаризация гражданской жизни). Во-вторых, случаи дезертирства в рядах ВСУ стали объектом пристального медийного внимания с целью демонстрации «слабости врага». «Свой дезертир» при этом попросту лишается субъектности и права на собственную моральную позицию, то есть на отказ от участия в несправедливой войне. Уехавших противников войны также иногда называют «дезертирами»: выходит, что отказавшиеся уехать (то есть «не дезертировавшие») своим бездействием якобы уже совершили достойный поступок.
То, как слово дезертир используется сегодня в пропагандистских целях, можно проследить по текстам «TG-военкоров» — журналистов, которые находятся в зоне боевых действий и ведут свои каналы в Telegram, количество подписчиков которых порою превышает миллион. За последние полтора года они получили достаточно серьезное влияние, став механизмом символической консолидации наиболее активных сторонников Z-повестки.
Уже в первые дни после начала полномасштабного вторжения в Украину каналы военкоров были переполнены призывами к украинской армии сдаваться, а к населению — не оказывать сопротивления. Вряд ли в эти февральские и мартовские недели 2022 года украинцы массово читали российских пропагандистов, так что в информационный пузырь быстрой, но так и не наступившей победы погружались скорее активные сторонники агрессии. Еще 15 февраля, то есть за 9 дней до вторжения, один из ключевых военкорских каналов “WarGonzo” опубликовал следующее заявление командира батальона «Спарта» Владимира Жоги: «Для начала — справьтесь со своими дезертирами и повальным бегством, разберитесь с наркоманами, подверженными паническим атакам, ну а если после всего этого вы останетесь не один — посмотрим по зубам ли вам донбасские сепаратисты» (пунктуация сохранена).
В дальнейшем такие призывы стали уже более редкими, хотя тема перехода генералов ВСУ на российскую сторону все еще обсуждалась. В июле 2022 года «военкор» Роман Сапоньков выдвинул прагматичный аргумент: дезертиры с украинской стороны — это не идейные дезертиры, а «люди, которых против воли поставили под ружье и отправили “воон в тот лесок продержаться, пока не подойдут танки”». А значит, надо поумерить турбопатриотизм и возрадоваться тому, что «наша пенсионная и социальная инфраструктура не отяготится иждивенцами без рук/ног или детьми без кормильца». Следом Сапоньков бросился советовать, каким образом лучше переходить на российскую сторону (купить гражданскую одежду, воспользоваться услугами местного такси и пр.). Периодически в некоторых ТГ-каналах появляются видеозаписи допросов украинских дезертиров (россиянами или самими украинцами), которые служат лишь одной цели — доказать «разложение ВСУ».
У «TG-военкоров», сотрудников государственных или близких к ним СМИ, в качестве дезертиров обычно выступают украинцы, реже — эмигранты и антивоенные знаменитости. Военкор «Комсомольской правды» Дмитрий Стешин («Русский тарантас») слово «дезертир» сначала использовал по отношению к покинувшей страну Алле Пугачевой, а затем — к тем, кто уехал из России сразу после начала частичной мобилизации. В свою очередь журналист Александр Сладков (1 миллион подписчиков) назвал антивоенную элиту, включая уехавших, просто «предателями». Александр Руденко (293 тысячи подписчиков), Евгений Поддубный (879 тысяч подписчиков) и Александр Коц (663 тысячи подписчиков) тоже предпочитают использовать слово «предатель», называя дезертирами лишь украинцев. Заметим, что обычные пропагандисты, находящиеся в тылу, показывают куда больше готовы использовать понятие дезертиров к новой волне эмиграции, нежели те, кто находится на линии фронта. Вероятно, это связано с куда более высокой политизированностью и развязностью языка тех, кто просто обслуживает властные информационные потоки.
Куда более пестрая картина обнаруживается в блогах «донецких военкоров». Так, слово «дезертир» не использует замруководителя Росгвардии по «ДНР» Александр Ходаковский, которого в сочувствующих ТГ-каналах иногда называют «философом войны». 22 февраля 2022 года он призвал не называть предателями тех мужчин «ЛДНР», которые уклонились от мобилизации. Для него они — это люди, у которых «нет чувства Родины», а откуда ему взяться, вопрошал автор, если «делили сферы влияния, выдавливали из властного пространства лидеров и активистов четырнадцатого года». Других донецких военкоров, наоборот, больше беспокоит слабое моральное состояние российской армии. Так, Владлен Татарский в мае 2022 года критиковал решение суда в Нальчике уволить 120 росгвардейцев, отказавшихся от отправки на фронт, поскольку считал это слишком мягким в отношении «дезертиров». В августе 2022 года 1-й замминистра информации «ДНР» Даниил Безсонов (381 тысяча подписчиков) писал о слабой мотивации российских солдат, с чем связывал проблему дезертирства.
Показательно, что в каналах, напрямую связанных с группой «Вагнер» (например, “GreyZone” или «Позывной Брюс»), слово «дезертирство» особенно не используется, хотя первый из перечисленных особо прославился после того, как в ноябре 2022 года выложил видео с казнью кувалдой дезертира Евгения Нужина. Тогда эта история получила широкое информационное освещение и привела в том числе к пиару этого ТГ-канала (552 тысячи подписчиков). В середине февраля 2023 года он повторил тему: сначала намекнул на казнь очередного дезертира, а после поднявшегося скандала заявил, что ему дали шанс искупить вину. Пиар на теме дезертирства был направлен на то, чтобы продемонстрировать, будто в ЧВК более «жестко и справедливо» относятся к личному составу, чем в армии. Так «Вагнер» противопоставлял себя Минобороны и якобы ответил на обвинения в отсутствии военной морали и отгоне бывших заключенных на убой.
Слово «дезертир» не жалует и военкор Евгений Топазов (100 тысяч подписчиков), близкий к неофашистской славяно-языческой ЧВК «ДШРГ Русич». В его ТГ-канале оно фигурирует лишь один раз — и то осенью 2022 года, в связи с возмущением, что при всем бардаке частичной мобилизации под раздачу попадают мобилизованные, а не ответственные офицеры и дезертиры-контрактники. В канале самой «десантно-штурмовой разведгруппы» месяцем ранее публиковался весьма резкий материал в адрес генерала Лапина, который пистолетом угрожал мобилизованным, без подготовки и снаряжения брошенным в бой, а потому отступившим назад. Сама история предварялась недвусмысленным комментарием: «Эти генералы много хотят от личного состава, но зачастую мало делают чтоб это было реализовано адекватно. И кстати никого не посадили за провалы в СВО (а надобно)!» (пунктуация сохранена) .
В Z-сообществе не особенно любят говорить о дезертирах. Для некоторых эта тема предстает «неудобной правдой» о войне, хотя для других — одной из возможностей не слишком громко критиковать порядки в российской армии. Одним из единственных, кто попытался более развернуто высказаться на тему, стал Семен Пегов, который 1 апреля 2023 года опубликовал длинный пост о дезертирах в крупном канале “Wargonzo”. Дезертирство называлось «ядом хуже предательства», ведь, по автору, предательство — это позиция и выбор, а дезертирство — самообман, основанный на якобы уважительной причине: «дезертир в действительности шаг за шагом превращается в тотального раба обстоятельств, воронка рока засасывает его безвозвратно, оставляя в истории лишь тающие на весеннем солнце клочки бессмысленной пустоты. Размышлял об этом и мурашки бежали по душе. Нет, пожалуй, ничего страшнее, чем погибнуть от иллюзий. Бедные дезертиры…».
С другой стороны, осознанный отказ участвовать в агрессии для противников войны превратился в гражданский долг, что, в свою очередь, подрывает одну из символических основ современного российского режима — беспрекословную политическую лояльность. Фактически вся антивоенная риторика проникнута этим убеждением, однако ключевая сложность — разобраться практически, в чем может заключаться «отказ от сотрудничества» с режимом, если речь идет о человеке, живущем в России.
Потребуются время и серьезные усилия, чтобы в российском культурном пространстве стала очевидной простая мысль: отказ от поддержки неправедных действий своего правительства является основной гражданской добродетелью. Как показывает наш краткий исторический обзор, дезертирство связано не только с трусостью отдельных военнослужащих: оно приобретает значительные масштабы, когда граждане не разделяют политических целей войны, и становится формой «пассивного сопротивления». В некоторых случаях возможно и моральное оправдание «дезертирства» (например, при смене политического режима), правда, непродолжительное по времени, ведь любые элиты нуждаются в лояльной армии. Историки, как правило, рассматривают дезертирство прежде всего как проблему армии и «дисциплины», а не в рамках более общего вопроса о праве и возможностях государства отправлять граждан на войну и реакции на это самих граждан. Это указывает как минимум на то, что некоторые исследователи, погружаясь в документы, произведенные военной бюрократией, слишком доверительно, мягко говоря, воспринимают ее собственный взгляд на вещи.
Очерчивая возможные нормативные представления для будущего, хотелось бы подчеркнуть, что сам по себе принцип жесткого подчинения военнослужащих своему командованию вряд ли имеет смысл сегодня ставить под вопрос. Если группе людей дается в руки оружие, то необходима система моральных ограничителей — например, «невмешательство армии в политику» и «беспрекословное выполнение приказов», которые работают против потенциальных военных переворотов. Однако любая попытка расширительной трактовки этих принципов в отношении всего гражданского сообщества должна пресекаться. В отношении армии важны два других принципа, которые были выработаны далеко не сегодня: «нет воинской славы на преступной войне» и «выполнение преступных приказов также преступно» (что было зафиксировано и на «любимом» российскими властями Нюрнбергском процессе). Культ армии, строящийся на чествовании беспрекословного подчинения приказам, в будущем необходимо пересмотреть, сделав недопустимой для политиков возможность использования массовой армии в любых целях (кроме обороны). Равным образом более детального разбора заслуживает и другой пропагандистский тезис: моральная оправданность государства требовать от граждан самопожертвования во имя защиты / продвижения «национальных интересов».
В этом смысле широкое и многостороннее обсуждение дезертирства может служить напоминанием о том, как военнослужащие реагируют на приказы убивать и умирать в условиях, когда либо отсутствует согласие с целями войны, либо сама политическая система не кажется всем справедливой. Вопрос о дезертирстве важен, так как он позволяет проникнуть в «черный колодец власти» любого государства, высвечивая одни из пределов его права — использовать жизни граждан по своему усмотрению.
- Российский государственный военно-исторический архив. Ф. 2266. Оп. 1. Д. 138. Л. 12.
- Невский С. А. Деятельность органов и войск НКВД СССР по борьбе с дезертирством и уклонением от военной службы в годы Великой Отечественной войны (1941–1945 гг.) // Вестник всероссийского института повышения квалификации сотрудников внутренних дел Российской Федерации. 2021. № 3. С. 137–145.
