Илья Будрайтскис: В вашей книге «Новые лица фашизма», изданной несколько лет назад, вы определяете пост-фашизм как новую угрозу, которая имеет много сходных черт в классическим фашизмом XX века, но в то же время сильно от него отличается. Вы описываете пост-фашизм как явление, возникшее в условиях неолиберального капитализма, где организованное рабочее движение и другие формы социальной солидарности были уже в значительной мере уничтожены. Вы подчеркиваете, что пост-фашизм во многом представляет реакцию на пост-политику — то есть технократические неолиберальные правительства, которые игнорируют демократическую легитимность. В то же время ваш анализ в основном ограничен странами ЕС и США, где пост-фашизм набирает силу в условиях либеральной демократии. Но можно ли ваш подход также применить к авторитарным режимам, вроде российского, характер которого особенно изменился после начала войны в Украине? Так, в начале 2000-х путинский режим скорее представлял себя как технократический и пост-политический и был основан на массовой деполитизации и крайне слабом уровне политического участия в российском обществе.
Энцо Траверсо: Важно подчеркнуть, что пост-фашизм не является общепринятой аналитической категорией. Это не канонический концепт вроде либерализма, коммунизма или фашизма. Скорее, это переходный феномен, который еще не приобрел окончательной формы, не обнаружил до конца своей природы и вполне может развиваться в разных направлениях. Тем не менее в основе этого определения лежит представление о том, что фашизм имеет трансисторический характер и не сводится исключительно к опыту 1930-х годов. Фашизм — это понятие, которое сохраняет свою актуальность и после исторического отрезка между двумя мировыми войнами. Так, часто говорят о латиноамериканской версии фашизма в период военных диктатур в этом регионе в 1960-е и 1970-е годы. Ведь, например, если сегодня Италию, Германию, США и Аргентину относят к либеральным демократиям, это не значит, что их политические системы совершенно одинаковы. Так же, как это не значит, что все эти страны похожи на древнюю афинскую демократию времен Перикла. Так же и фашизм для меня является общим, рамочным понятием, которое имеет транс-историческое значение.
“Глобальный пост-фашизм — это очень разнородное явление, внутри которого мы можем обнаружить ряд общих тенденций: национализм, авторитаризм, идея «национального возрождения»”
Вы правильно отметили, что моя книга о пост-фашизме в основном сосредоточена на Европейском Союзе, США и некоторых странах Латинской Америки (когда я работал над ней, Болсонару еще не пришел к власти в Бразилии.) Однако я также писал, что пост-фашизм является глобальным понятием и в целом включает опыт авторитарных режимов, вроде путинской России и Бразилии при Болсонару. Я не уверен, что это понятие можно использовать в отношении Си Цзиньпина в Китае, так как его режим восходит к коммунистической революции 1949 года (собственно, по этой же причине я не могу считать «фашистским» сталинский СССР). Возможно также, что пост-фашизм может помочь описать тревожные тенденции в Индии при Моди и Турции при Эрдогане. Однако я не рекомендую применять мой анализ Западной Европы к политическим системам на других континентах. Скорее, западноевропейский пост-фашизм является частью глобальной тенденции, которая включает в себя политические режимы с разными историями возникновения и развития. В противном случае это была бы очередная версия евроцентричного взгляда на фашизм, которого я как раз стремлюсь избежать. Тем не менее даже после этих уточнений остается вопрос о точном определении пост-фашизма. Глобальный пост-фашизм — это очень разнородное явление, внутри которого мы можем обнаружить ряд общих признаков и тенденций. К ним относятся национализм, авторитаризм и специфическая идея «национального возрождения». Внутри этой комбинации пост-фашистские тенденции могут проявляться по-разному и в разной форме. Например, путинская Россия безусловно гораздо более авторитарная, чем Италия при правительстве Мелони. Да, в Италии сегодня глава правительства открыто гордится фашистским прошлым (своим личным и страны в целом), но при этом у нас пока не затыкают рот всем несогласным и не сажают в тюрьму за убеждения, как это происходит в России. Также не существует и массы политических беженцев из Италии, так как их жизни на родине ничего не угрожает. Это, безусловно, качественное различие. Также есть существенное различие в уровне насилия — в случае России мы ведь говорим о стране, которая находится в состоянии войны. И война оказывает большое влияние на масштаб насилия внутри страны, с которым пока несравнимы другие пост-фашистские режимы.
В целом, конечно, есть множество очень существенных отличий всех форм пост-фашизма от классического фашизма. Их идеологии и способы мобилизации масс совсем другие. Например, утопические устремления, которые были характерны для классического фашизма, полностью отсутствуют в современном пост-фашизме, который чрезвычайно консервативен.
“Итальянские пост-фашисты не собираются устанавливать диктатуру или разгонять парламент, но на эмоциональном и культурном уровне они сохраняют приверженность фашизму”
Илья: Я хотел бы остановиться на отличительных особенностях пост-фашизма. Если я правильно понимаю, вы подчеркиваете, что сегодняшний подъем пост-фашизма прямо вырастает из кризиса либеральной демократии и ее электоральной системы. Одно из главных отличий пост-фашизма состоит в том, что он не стремится уничтожить демократические институты. Если классический фашизм хотел ликвидировать демократию в принципе, то пост-фашизм, наоборот, успешно использует ее механизмы. Таким образом, трансформация в полноценную фашистскую диктатуру сегодня может произойти через существующие политические институты, которые не придется сильно ломать. Меня интересует этот момент транзита. В своей уже упомянутой книге вы пишете, что пост-фашизм можно рассматривать как стадию на пути к качественно новым авторитарным и диктаторским режимам. Как, на ваш взгляд, этот переход может отличаться в разных странах? Мне кажется, например, что в России, где еще двадцать лет назад в целом сложился авторитарный режим, лишь совсем недавно он приобрел качество фашистской диктатуры.
Энцо: Самый общий взгляд на историю XX века показывает, что многие авторитарные режимы с элементами фашизма появились без массового движения и были установлены сверху через военные перевороты — например, режимы Франко в Испании или военных хунт в Латинской Америке в 1960-70-е годы. Эти режимы не опирались на поддержку массовых движений, как в хрестоматийных примерах фашистской Италии или нацистской Германии. В то же время нельзя забывать, что Муссолини и Гитлер назначены главами правительств соответственно итальянским королем и президентом Веймарской республики в полном соответствии с действующими на тот момент Конституциями. В общем, я не думаю, что можно предложить какое-либо нормативное определение фашизма — слишком много разных идеологий и форм власти он в себя включает.
Что касается пост-фашизма, то его огромное отличие от классического фашизма связано с ролью публичной сферы. В эпоху классического фашизма харизматические лидеры в основном находились в прямом физическом контакте со своими последователями. Фашистские шествия были видом священнодействия, с атмосферой эмоционального единения лидера и его паствы. Сегодня эта связь осуществляется через масс-медиа, которые создают совершенно другой тип харизматического лидерства, куда более всеобъемлющий и в то же время гораздо более неустойчивый. Тем не менее мы не можем уйти от фундаментального вопроса: что означает фашизм в XXI веке?
“Мелони победила на выборах из-за своей критики неолиберальной политики, но после прихода к власти продолжила неолиберальный курс”
Все наблюдатели задаются этим вопросом: можно ли считать Трампа, Путина, Болсонару, Ле Пен, Мелони или Орбана фашистами? Сам факт этого вопроса означает, что сегодня невозможно анализировать этих лидеров или эти режимы, не сравнивая их с классическим фашизмом. С одной стороны, они не являются фашистами в прямом смысле, но с другой, их политическую природу невозможно определить без отсылок к фашизму. Каждый из них представляет нечто промежуточное между фашизмом и демократией, и конкретное соотношение между этими двумя полюсами определяется постоянно меняющимися обстоятельствами. Так, сегодня мы видим противоречивую динамику: если русский национализм явно проходит процесс радикализации, усиливая пост-фашистскую составляющую, то в Западной Европе пример Италии отражает противоположную тенденцию. Еще совсем недавно Джорджа Мелони была единственным политиком, без всякого стыда называвшим себя фашисткой в стенах итальянского парламента. В этом она сильно выделялась на фоне других европейских ультраправых, вроде Марин Ле Пен, которая настойчиво открещивалась от идей своего отца и ради этого даже поменяла название своей партии (Rassemblement National вместо Front National). Если Марин Ле Пен заявляла о приверженности демократии и институтам Французской республики, то Мелони открыто восхищалась наследием режима Муссолини. Тем не менее Мелони выиграла выборы — во многом благодаря особенностям итальянской избирательной системы и раздробленности лево-центристских сил — не из-за своих идей, но так как выглядела наиболее последовательным оппонентом премьера Марио Драги, чья коалиция прямо поддерживалась бюрократией Евросоюза. Однако после того, как Мелони возглавила правительство, она продолжила курс своего предшественника и больше не критикует Евросоюз. В качестве премьер-министра Мелони принимала участие в Дне Освобождения — празднике в честь годовщины победы антифашистского восстания 25 апреля 1945 года. Мелони напоминает мне парадоксальные фигуры так называемых «республиканцев поневоле» (Vernunftrepublikaner) из истории германской Веймарской республики. Тогда, после краха Германской империи в 1918 году, они были вынуждены принять демократию и республику, хотя в душе оставались монархистами. Итальянские пост-фашисты в этом смысле такие же, только на столетие позже. Они не собираются устанавливать диктатуру или разгонять парламент, но на эмоциональном и культурном уровне сохраняют приверженность фашизму. Это все тот же фашизм, но адаптированный под совсем другой исторический контекст.
Или рассмотрим случай Трампа. В 2016 году его победа на выборах выглядела началом чего-то пугающего и неизвестного. За время его президентского срока, и особенно 6 января 2021 года, стала очевидна политическая эволюция Трампа в сторону фашизации. Сегодня я не уверен, что Республиканская партия, которая всегда была одним из столпов правящего класса, продолжает оставаться частью американской системы либеральной демократии. В настоящее время это партия, в которой доминируют пост-фашистские, и даже неофашистские тенденции, и это партия, которая ставит под сомнение власть закона и самые элементарные принципы демократии, вроде сменяемости власти через выборы.
Илья: Могу предположить, что в странах, где действующая власть ограничена демократическими институтами и сильной оппозицией, трансформацию в сторону открытой диктатуры осуществить не так просто. Тогда как в современной России или Беларуси все политические институты (вроде парламента или суда) полностью утратили свое значение, и власть президента не сдерживает вообще ничто, он является абсолютным сувереном. Но, например, в США власть президента серьезно ограничена, и он не может совершенно свободно реализовывать любые свои идеи.
Энцо: Я согласен с вами. И хотя я далек от идеализации либеральной демократии и свободного рынка, но, безусловно, существует огромная разница между США, где демократическая система существует последние 2,5 столетия, и Россией, в которой демократия почти никогда не существовала. Необязательно читать Токвиля, чтобы найти этому объяснения. В России демократия была наследием нескольких лет Перестройки в конце СССР, а затем сопротивления гражданского общества становлению олигархического капитализма.
“Пост-фашизм — это реакционное движение, это реакция на неолиберализм”
Однако нужно еще раз подчеркнуть разницу между современными ультраправыми и классическим фашизмом. В моей книге я утверждаю, что ключевым в понимании подъема пост-фашизма в Западной Европе является его оппозиция неолиберализму. Хотя, конечно, в случае Мелони эта оппозиция выглядит непоследовательной. Ее партия победила на выборах из-за своей критики неолиберальной политики, но после прихода к власти продолжила неолиберальный курс. В этом смысле Италия — отличный пример. Неолиберальный подход внедрялся в Западной Европе через такие институты ЕС, как Еврокомиссия, Европейский центральный банк и так далее. Эти институты пользуются доверием финансовых элит, которые вполне могут прийти к соглашению с Ле Пен, Мелони или Орбаном, но не вполне им доверяют. Для финансовых элит политики вроде Макрона, Марио Драги или голландского премьера Марка Рютте остаются куда более приемлемыми лидерами. В США одной из главных причин успеха Трампа в 2016 году была его критика истеблишмента. Хиллари Клинтон гораздо больше интегрирована в американский истеблишмент, чем Трамп, несмотря на очевидную, традиционную связь значительной части крупного капитала и Республиканской партии. Без сомнения, у Трампа есть очевидные трения с некоторыми секторами неолиберальных элит — достаточно вспомнить хотя бы его конфликты с калифорнийскими технологическими корпорациями. И существует также более глубокий, «онтологический» конфликт между неолиберализмом, ориентированным на глобальный рынок, и пост-фашизмом с его жесткой националистической ориентацией. Ведь все пост-фашисты требуют государственного вмешательства и протекционистских мер, которые вступают в противоречие с логикой финансового капитализма.
Илья: Мой следующий вопрос прямо связан с тем, что вы сейчас говорили о неолиберальном капитализме. В своей книге вы отмечаете, что одно из отличий классического фашизма от пост-фашизма заключается в том, что у последнего отсутствует какой-либо ясный проект будущего. Если классический фашизм во многом был модернистским проектом, предлагавшим альтернативную модель общества (радикально отличного от любой формы социализма и его освободительной перспективы), то пост-фашизм не предлагает никакого другого будущего. Он просто предлагает вернуться в некое прекрасное прошлое и признает, что будущего, того, что может прийти на смену настоящему, просто нет. Таким образом, доминантой для пост-фашизма остается все тот же «капиталистический реализм», о котором писал Марк Фишер. Ясный признак этой черты пост-фашизма — возраст его лидеров. Ведь Трамп или Путин — очень пожилые люди, тогда как фашизм XX века был движением молодежи. Не кажется ли вам, что это отсутствие проекта будущего и преобладание ностальгических настроений в пост-фашизме каким-то образом связано с общей неолиберальной установкой на «вечное настоящее» и невозможность утопических альтернатив?
Энцо: Вы отметили ряд верных моментов. Классический фашизм действительно нес мощный утопический заряд и предлагал «третий путь» между либерализмом и коммунизмом — новую цивилизацию, связанную с принципиально другим пониманием смысла жизни. У них были очень амбициозные идеи: свой миф о «новом человеке», о «тысячелетнем Рейхе» и так далее. Это утопическое измерение фашизма было ответом на углубляющийся кризис европейского и глобального капитализма. И сегодня всего этого нет, потому что неолиберальный капитализм выглядит совершенно безальтернативной и непобедимой системой. Тогда, между двумя мировыми войнами, существовала альтернатива капитализму, предложенная российской революцией 1917-го, и коммунизм стал интернациональным утопическим проектом, который поддерживали миллионы. Сегодня все совсем не так. Современные пост-фашисты предельно консервативны и хотят лишь спасти традиционное понимание нации как культурно, религиозно и этнически однородного сообщества. Они стремятся восстановить христианские ценности, на которых была основана Европа, защитить свои нации от ислама и иммигрантов, а национальный суверенитет — от глобализма. Все это больше похоже не на фашистский утопизм, а на то, что в Германии в конце XIX века называли «культурным пессимизмом» (Kulturpessimismus).
“Хотя пост-фашизм и оппонирует неолиберализму, он в то же время полностью структурно вырастает из неолиберального общества”
Таким образом, пост-фашизм — это реакционное движение, это реакция на неолиберализм, который не хочет возвращаться к национальным границам и старому пониманию суверенитета. Неолиберальное представление о времени полностью исчерпывается настоящим — оно презентистское, а не реакционное. Неолиберализм утверждает «вечное настоящее», которое поглощает и прошлое, и будущее: наши жизни и общество мгновенно разрушатся, если не будут соответствовать времени, синхронизированному с биржевыми ритмами и общей логикой капитала. Таким образом, капитализм стал частью нашей «природы», и это главное достижение неолиберализма. Пост-фашизм является ложной альтернативой неолиберализму — так же, как ложным был и «анти-капитализм» в декларациях классического фашизма. Однако различие в том, что сегодня правящим классам не нужна эта ложная альтернатива, так как существующие институты власти гораздо более устойчивы, чем в первой половине XX века. То же различие мы видим и относительно готовности к территориальной экспансии. В свое время итальянский фашизм рассчитывал создать колониальную империю, а нацистская Германия пыталась покорить всю континентальную Европу. Сегодня пост-фашизм, безусловно, использует ксенофобию и расизм, но они носят скорее защитный характер. Современные ультраправые говорят, что европейцы должны защитить себя от «вторжения» небелых иммигрантов. То есть, условно, они уже не собираются завоевывать Эфиопию, но хотят остановить иммиграцию из Эфиопии. Сравнение путинской агрессии в Украине с фашистскими или нацистскими завоеваниями в Европе не работает, потому что Путин рассчитывает при помощи экспансий воссоздать Российскую империю в Центральной Европе через реинтеграцию страны, которая, с позиций русского национализма, всегда являлась частью его жизненного и культурного пространства. Но сегодняшняя война в Украине, если мы все-таки позволим такое сравнение, — это как если бы в сентябре 1939 года немецкое вторжение в Польшу забуксовало бы через две недели, и вермахт не смог бы взять Варшаву.
Илья: Да, я согласен, что Гитлер был гораздо успешнее Путина.
Энцо: Природа их агрессии различна. Нападение нацистов на Польшу было империалистическим и экспансионистским, тогда как нынешнее вторжение в Украину носит реваншистский и «защитный» характер (как ответ на стремление Киева вступить в НАТО). Также существует очевидное демографическое различие. В 1930-е годы нацистская Германия, как и сегодняшняя Россия, переживала потерю значительной части населения и территорий после Первой мировой войны, но в то же время переживала демографический подъем. В Италии, несмотря на ослаблявшую экономику массовую миграцию из страны, также росло население. Если сегодня Путин строит свой национализм на фундаменте сожалений о распаде единого государства в 1991 году, то это также происходит потому, что его экспансия не опирается на положительную демографическую динамику в настоящем. Россия находится в упадке и борется за то, чтобы сохранить свой статус сверхдержавы. Конечно, у России есть очевидные преимущества — например, ядерное оружие. Но с точки зрения экономики и демографии, радикализация национализма в России носит защитный характер.
Но я хотел бы добавить еще одно замечание про неолиберализм. Важно помнить, что это не только экономическая политика, не только апология свободного рынка, дерегуляции и глобализации экономики. Неолиберализм — это еще и антропологическая модель, жизненная философия и стиль жизни, основанные на конкуренции, индивидуализме и определенном понимании человеческих отношений. В XXI веке эта антропологическая парадигма утвердилась на глобальном уровне. Это означает, что пост-фашистские движения выросли на этой почве. И это объясняет многие его отличия от классического фашизма. Во-первых, сегодня есть мощные пост-фашистские движения, которые возглавляют женщины. В 1930-е годы представить себе такое было совершенно невозможно. Во-вторых, пост-фашисты приняли определенные формы индивидуализма, в том числе права и свободы личности. Например, их исламофобия часто проявляется в риторике защиты западных ценностей от исламского мракобесия. Таким образом, хотя пост-фашизм и оппонирует неолиберализму, он в то же время полностью структурно вырастает из неолиберального общества.
“Украинское сопротивление нужно оценивать как национально-освободительное движение, которое внутренне очень неоднородно и объединяет самые разные силы”
Илья: Вы отметили, что одна из основных эмоций пост-фашизма — это стремление что-либо защитить. Сегодня в России официальная пропаганда представляет войну в Украине как защиту не только от НАТО, но и от ложных ценностей, в особенности от ЛГБТ и феминизма. В этом смысле можно сказать, что для российского режима границы между внутренней и внешней политикой стираются. И мы также видим, что неолиберальное мировоззрение, о котором вы сейчас говорили, полностью доминирует в путинской интерпретации международной ситуации. Безусловно, политическое воображение Путина отводит России главенствующую роль в мире. В то же время Путин и другие российские официальные лица описывают международные отношения как тип рынка, где та же парадигма частного интереса определяет позицию государств, а «многополярный мир», который они противопоставляют американской гегемонии, выглядит как принципы настоящего свободного рынка в борьбе с монополизацией. То есть нечестную монополию США необходимо заменить честной конкуренцией нескольких сильных игроков. Что вы об этом думаете?
Энцо: Боюсь, что я недостаточно подготовлен, чтобы подтвердить вашу теорию. Безусловно, упорное и достойное восхищения сопротивление Украины российской агрессии нуждается в политической и военной поддержке. Я не согласен с частью западных левых, которая отрицает агрессивный характер России и выступает против поставок оружия Киеву. Мне кажется, что это лицемерная позиция. Украинское сопротивление нужно оценивать как национально-освободительное движение, которое внутренне очень неоднородно и объединяет самые разные силы. Как и Движение Сопротивления в Европе во время Второй мировой войны, оно включает левые и правые течения, националистические и космополитические эмоции, авторитарные и демократические тенденции. Между 1943 и 1945 годами антифашистское Сопротивление в Италии представляло широкий идейный спектр — от коммунистов (которых было больше всех) до монархистов (незначительное меньшинство), и между этими полюсами располагались социал-демократы, католики и либералы. У французского Сопротивления было две души — голлисты и коммунисты, вместе с которыми сражались католики, троцкисты и созвездие небольших (но очень эффективных) групп иммигрантов из Восточной Европы, Италии, Испании, Армении и так далее. Такое разнообразие неизбежно в национально-освободительном движении. Сказав все это, я тем не менее довольно пессимистично смотрю на возможные итоги этого конфликта.
Если победит Путин — что маловероятно, но не невозможно (особенно если Китай открыто его поддержит), то это будет иметь трагические последствия не только для России и Украины, но и в глобальном масштабе. Фашистские и авторитарные тенденции получат огромный импульс в России, а пост-фашизм усилится на европейском и международном уровне. С другой стороны, если Россия проиграет (что, конечно, желательно), это не только приведет к утверждению свободы и независимости Украины, но и, очень возможно, к усилению НАТО и гегемонии США (что тоже выглядит не очень привлекательно). Война в Украине часто описывается как переплетение различных конфликтов: российское вторжение — это безусловная агрессия, и оборону со стороны Украины необходимо безусловно поддержать; но также есть непрямое военное участие США которое добавляет элемент прокси-войны. Кроме того, 9 лет назад в Украине был гражданский конфликт, который тоже стал фактором текущей войны. Поэтому ситуация очень сложная, и левые должны учитывать все нюансы. Если в России мы должны поддерживать борьбу против Путина и в Украине сопротивление российской агрессии, то в США и Европе мы не можем поддержать усиление НАТО и рост военных бюджетов.
“Левые на Западе должны доказать, что можно выступать против неолиберализма, не будучи при этом друзьями Путина”
Эта ситуация не нова — например, во время Второй мировой войны движения Сопротивления и армии союзников вместе сражались против стран Оси, но они не сливались в одно целое и часто преследовали разные цели. Так, в Греции за концом немецкой оккупации последовала гражданская война, в которой британская армия помогала подавить коммунистов. Тито и Эйзенхауэр боролись с Гитлером, но у них также были разные задачи.
Сегодня мы также видим клубок противоречий: с одной стороны, мы должны поддержать украинское сопротивление, а также несогласных в России; с другой, мы должны ясно сказать, что современный неолиберальный порядок не является единственной альтернативой пост-фашизму. Левые также должны быть готовы говорить с незападными странами, которые не осудили вторжение. А на Западе мы должны доказать, что можно выступать против неолиберализма, не будучи при этом друзьями Путина.
Илья: Мой последний вопрос — об антифашизме. Вы писали, что традиция антифашизма оказалась утрачена в последние десятилетия, и только ее возрождение может дать отпор пост-фашизму. Но это также значит, что необходимо переизобрести антифашизм, ведь он не может быть точно таким же, как в середине XX века, когда он противостоял классическому фашизму. И? конечно, с самим понятием антифашизма есть немало сложностей. Например, вторжение в Украину также было представлено российской пропагандой как «антифашистское». Как может выглядеть переизобретение антифашизма сегодня, когда это понятие так долго и намеренно обесценивалось?
Энцо: Мне снова сложно однозначно ответить на этот вопрос. Я считаю пост-фашизм глобальным явлением, но не уверен, что мы можем говорить о глобальном антифашизме. Он очень зависит от обстоятельств. Конечно, мы можем сказать, что фашизм ужасен везде и во все времена, но антифашизм не будет иметь везде и во все времена один и тот же смысл, и его политический потенциал тоже будет различным. Я не знаю, как воспринимается сегодня антифашизм в России, Индии или на Филиппинах. Разные страны имеют разные исторические траектории, и антифашизм не может везде иметь одинаковое значение и побуждать к действию. В Западной Европе антифашизм отсылает к специфической исторической памяти. В Италии, Франции, Германии, Испании или Португалии — то есть в странах, которые пережили фашизм, и где он встроен в коллективную память, — невозможно защищать демократию, не опираясь на наследие антифашизма. Но в Индии, например, отношения между борьбой за независимость и антифашизмом гораздо более сложные — ведь во время Второй мировой войны для индусов борьба с фашизмом означала, что нужно на время отложить борьбу за независимость. В России Путин использует демагогическую риторику, пытаясь изобразить вторжение в Украину как продолжение Великой Отечественной войны. Конечно, борьба с этой лживой пропагандой и восстановление подлинного значения антифашизма является важной задачей российских демократических диссидентов. В Украине все еще сложнее, так как борьба против угнетения со стороны России гораздо старше, чем антифашизм, и она не всегда носила антифашистский характер. История украинского национализма включала фашистский и ультраправый компонент, о котором не стоит забывать. В то же время память об антифашизме — героическая, но также трагическая — состоит в том, что украинцы сражались с фашистами в составе советской армии. Таким образом, быть антифашистом в Украине — значит принадлежать к традиции, которая имеет противоречивый характер в контексте украинской истории. Сегодня это означает необходимость сохранять антифашистскую идентичность внутри многообразного сопротивления российской агрессии. Все это чрезвычайно сложно, конечно. Но в целом можно сказать, что антифашизм сегодня означает борьбу за независимую Украину, которая может стать союзником будущей свободной и демократической России. К сожалению, такая перспектива не принадлежит ближайшему будущему.
