Понятие глобального Востока критически переосмысляет негибкость условного разделения мира на глобальный Север-Юг. Наиболее часто глобальный Восток идентифицируют с постсоветским пространством, постсоциалистическими странами или иногда соотносят с бывшим «вторым миром» — конструктом Холодной войны, обозначавшим социалистические страны и их союзников. Такое использование понятия позволяет номинально очертить его границы, но не схватывает его суть, которая как раз и состоит в попытке подобных упрощений избежать.
Впервые увидев словосочетание «глобальный Восток», можно задаться закономерным вопросом: а где находится Восток? Первая ассоциация для поиска — посмотреть на политическую карту мира, но для того, чтобы понять, что это не самый удачный ход, следует обратиться к истории терминологических трансформаций на фоне текущей войны в Украине.
Характерной чертой глобального Востока следует считать его соседство с субалтерн-империей, то есть с империей, имеющей колониальные амбиции и одновременно занимающей подчиненное положение по отношению к евроамериканскому миру — Россией. В этом смысле Восток как идея возникает на почве одновременного сходства и различия с глобальным Севером. Принимая позицию «стратегического эссенциализма» — стратегии, при которой разного рода угнетенные группы солидаризируются на основе схожей идентичности для выражения общих интересов, можно сказать, что в последнее время за пределами влияния субалтерн-империи на глобальном Востоке усиливается желание декларировать такое сходство.
Дискуссия о соотношении содержания понятия и геополитической реальности могла бы дополнительно способствовать выражению общих интересов лиминальных сообществ в дихотомии Север-Юг. Вопрос состоит в том, насколько такое положение дел в действительности отражает реальность, сложившуюся после 24 февраля, и позволяет иметь возможность говорить, а также отстаивать свои интересы в тени субалтерн-империи. Для того, чтобы на него ответить, попробуем проследить исторические обстоятельства, на фоне которых возникла сама потребность в подобном обсуждении.
Третий мир и Глобальный Юг
В 1952 году во французском издании L’Observateur появляется публикация Альфреда Сави Trois Mondes, Une Planète (Три мира, одна планета). В ней автор пытается осмыслить противостояние двух миров: капиталистического и коммунистического. В статье впервые в современном смысле появляется понятие «третьего мира» — мира, который не встроился в бинарную оптику холодной войны. Сави проводит параллель между положением стран третьего мира и статусом третьего сословия накануне Великой французской революции. Помимо того, что голос третьего мира на фоне Холодной войны не заметен, он стремится стать, если «не всем», то хотя бы «чем-то».
Примерно в тот же период в странах Африки интенсифицируется антиколониальное движение. В 1957 году независимость обретает Гана во главе с критиком колониализма Кваме Нкрума. Войну за независимость от французской метрополии ведут в Алжире (1954-1962). Свидетелем этой войны становится Франц Фанон — классик антиколониальной мысли. В Алжире он присоединяется к местному движению за независимость и работает на Фронт национального освобождения в качестве редактора газеты. За год до окончания войны выйдет книга Les Damnés de la Terre, которая станет классикой критической литературы о колониализме, а также уникальным исследованием глубинных отношений колонизируемого и колонизатора.
1960 год становится «годом Африки», так как 17 стран континента получают независимость от европейских метрополий. Позднее начинается Португальская колониальная война (1961–1974), где за свою независимость будут бороться современные Мозамбик, Гвинея-Биссау и Ангола. Войны и разного рода конфликты возникали при столкновении метрополий и колоний на сломе миров.
В 1955 году в Индонезии проходит Бандунгская конференция, которая утверждает принципы мирного сосуществования, а также антиколониальную и антиимпериалистическую направленность политики 29 стран Азии и Африки. В рамках следующей, Белградской конференции 1961 года, появляется Движение неприсоединения и заявляет о внеблоковом статусе уже более широкого списка участников. Эти мероприятия были призваны оформить третий мир как силу, стремящуюся к более тесному сотрудничеству между странами, декларирующими курс своего развития между полюсами Холодной войны. Третий мир изначально мыслился как политическое пространство за пределами противостояния США и СССР. Однако со временем понятие все больше приобретает экономический смысл, фактически превращаясь в категорию, объединяющую страны, воспринимаемые как экономически «неразвитые».
Появление деления мира на условный Север и Юг многим обязано «группе 77» — межгосударственному объединению по отстаиванию торговых интересов южных развивающихся стран, возникшего после первой Конференции ООН по торговле и развитию (ЮНКТАД) в 1964 году. Группа активно выстраивала связи по линии «Юг-Юг», включая сотрудничество по экономическим вопросам и отстаивание консолидированной позицию в политике. К 1980-м по результатам работы Независимой комиссии по вопросам международного развития (Independent Commission on International Development Issues) появляется так называемая линия Брандта, делящая мир на экономически «развитый» Север и «развивающийся» Юг.
Том Томлинсон в статье «Что было Третьим миром?» пишет вслед за Эли Кедури, что линия Брандта разделяет мир «на «северные», богатые, эксплуатирующие нации и «южные», бедные, эксплуатируемые нации». Граница линии Брандта определялась экономическими характеристиками и по этой причине петляла по карте, включая в Север, например, Австралию и Новую Зеландию. Вальтер Миньоло позднее отмечает, что такое «социоэкономическое и политическое разделение» маркирует как Север — Соединенные Штаты, Канаду, развитые страны Европы и Восточную Азию, а как Юг — Африку, Латинскую Америку, а также развивающиеся страны Азии и Средний Восток. Несмотря на то, что сегодня среди ученых линия Брандта считается устаревшей оптикой, она во многом предопределила стартовые позиции Севера и Юга для последующей дискуссии.
Как отмечает Ульрих Бек, постепенно термин «третий мир» начал сменяться понятием «развивающиеся страны», которое позднее трансформировалось в «постколониальные страны», а теперь чаще используется уже «глобальный Юг». С распадом СССР и декларацией «конца истории» исчез коммунистический Другой, а времена противостояния двух политических блоков канули в лету. Третий мир, фактически став Глобальным Югом, окончательно остался наедине с первым миром — Глобальным Севером. Но что случилось со «вторым миром»?
Глобальный Восток и субалтерн-империя
Если почитать научные публикации и послушать речи политиков и экономистов, то можно заметить, что Глобальному Северу и Югу атрибутируются конкретные черты. Север, в основном, описывает пространство экономически развитых либеральных демократий Запада, а Юг — экономически развивающиеся страны, косвенно или напрямую испытавшие на себе политику колониальных держав прошлого. Колонизаторы оставили после себя во многом политически нестабильные регионы, экономически опустошенные колониальной эксплуатацией. Тяжелое прошлое оставило глубокие шрамы на теле обществ стран глобального Юга не только экономически, но и политически, культурно и ценностно.
С течением времени после исчезновения Совета экономической взаимопомощи, Организации Варшавского договора и распада СССР все более и более очевидным становилось расхождение между постепенно складывающейся новой геополитической реальностью и делением Север-Юг. Так ряд стран бывшего «второго мира» с трудом можно было идентифицировать с глобальным Севером. Экономически недостаточно сильные, политически не вполне стабильные — они довольно сильно расходились с его определением. Такое положение дел все еще сохраняется, например, внутри Европейского союза, где Новая Европа (постсоциалистические страны Центральной и Восточной Европы в ЕС) по многим характеристикам отличается от Старой. Как отмечает Мартин Мюллер: «страны могут становиться участниками Евросоюза, но тончайшие дистинкции, встроенные в габитус еврократов из брюссельских коридоров власти, продолжают воспроизводить контраст между Востоком и Западом».
Те же страны (будь то постсоветские, постсоциалистические или страны бывшего «второго мира») сложно идентифицировать с глобальным Югом. Их номинально схожие проблемы с колониализмом делают их относительно близкими к Югу, но недостаточно близкими, чтобы сказать, что они действительно являются Югом: слишком «развитые» для последнего и недостаточно «европейские» политически и экономически для Севера.
Несмотря на такой весьма эссенциалистский язык, понятие глобального Востока имеет свои преимущества, так как появляется как критика деления «Север-Юг» и является попыткой описать лиминальные сообщества в этой оптике. Она возникает как осознание нечувствительности такого деления к существующему в мире разнообразию, которое не вписываются в логику бинарной оппозиции. Имея ряд атрибутов, свойственных и Северу, и Югу, Глобальный Восток становится объектом двойного исключения из привилегированного Глобального Севера и из маргинализированного Глобального Юга. Глобальный Восток — и объект угнетения, и субъект его производства. Мюллер, например, акцентирует внимание на том, что многие страны Глобального Востока были колонизированы, сами были колонизаторами, а иногда являлись и теми, и другими.
Действительно, Глобальный Восток сложно полностью отождествить с «проклятьем заклейменным» Глобальным Югом, так же, как и нельзя однозначно идентифицировать его с глобальным Севером, который вел активную колонизаторскую деятельность в южных странах. Из приведенных выше замечаний можно сделать вывод, что есть возможность определить оба понятия с помощью политической карты мира. Действительно, можно воспользоваться хотя бы устаревшей линией Брандта, чтобы очертить приблизительный круг стран, которые можно соответствующим образом классифицировать. Однако идея существования Севера и Юга обязана необходимости артикулировать отношения между ними — непростые, отягощенные колониальным прошлым и неоколониальным настоящим, они существуют в сложной системе сдержек и противовесов, а также держатся на тонких вопросах власти, господства и подчинения. То же самое верно и для Глобального Востока. Он всегда существует «где-то там», потому что его географическое позиционирование не только затруднено, но и вовсе не согласуется с конечной целью появления и использования этого понятия.
Отличительной чертой Глобального Востока можно также считать наличие на его очень условной территории субалтерн-империи — России. Субалтерн-империя — это, с одной стороны, колониальная империя, с другой — страна, находящаяся в некоторой зависимости от Глобального Севера, что в последнее время в том числе демонстрируют введенные санкции (параллельный импорт, проблемы с запчастями для самолетов и пр.). Подобная империя двулика. Она чувствует зависимость от Запада-глобального Севера, которую теперь якобы пытается разорвать, и одновременно с этим выступает «цивилизатором» тех территорий, которые по факту считает своими колониями (что можно явно наблюдать в случае военной агрессии России в Украине и оккупации ее территорий).
При этом в своих недавних речах (например, Валдайская речь) Владимир Путин активно пытается присвоить антиколониальную повестку, представляя свою внешнюю политику как борьбу с колониальной гегемонией «коллективного Запада» (т.е. глобального Севера). Якобы антиколониальные высказывания Путина — это попытка заявить о своем моральном праве на контргегемонную борьбу, каким обладает антиколониальный глобальный Юг. По всей видимости, последовательная риторика такого рода направлена на то, чтобы обозначить и укрепить подобные притязания. Только вот эти притязания безосновательны: они не имеют собственного содержания и не указывают на источник самого морального права, а самое главное — не имеют ничего общего с антиколониальными нарративами.
Может ли глобальный Восток говорить в тени субалтерн-империи?
В своей хрестоматийной статье «Могут ли угнетенные говорить?» Гаятри Спивак, изучив ритуал сати (традицию самосожжение вдов в Индии), задается вопросом о том, что дает возможность угнетенным говорить о своем угнетении. В такой ситуации всегда существует кто-то, кто скажет за них. На самом деле, никто не заинтересован в том, чтобы у субалтернов появился собственный голос, иначе система подчинения может дать трещину. Это в том числе касается наличия теоретического аппарата, который способен адекватно описывать события, происходящие с угнетенными. Осознание этого факта — первый шаг к рефлексии своего положения, ее необходимое условие.
Пока идет война, длящая логику агрессивной колониальной экспансии, ряд стран теряет заинтересованность в том, чтобы делить условное пространство Глобального Востока с субалтерн-империей. Война заставляет даже тех, кого Россия могла прежде считать своими союзниками, вести более сдержанную политику по сближению с ней. Например, Казахстан в лице президента Токаева неоднократно декларировал свою приверженность многовекторной политике уже после начала войны, а сама РФ полностью игнорируют Армению в контексте происходящего в Арцахе, заставляя ее искать другие выходы, такие как прямые переговоры с Азербайджаном.
В тени такой империи сложно говорить. Ценностно, нормативно, политически и экономически большей части Глобального Востока не хочется связывать себя с установками об оспаривании гегемонии Запада. Все те же потенциальные союзники не готовы участвовать в реальной поддержке подобных нарративов за пределами потенциальных выгод, которые такая риторика могла бы дать.
Будучи субалтерн-империей, Россия не имеет шансов на то, чтобы символически встроиться в Глобальный Юг и разыгрывать антиколониальную карту в борьбе с Западом. Пространство Глобального Юга пронизано контргегемонными и самое главное антиимперскими настроениями. Ровно поэтому субалтерн-империя существует в условном пространстве Глобального Востока. Его конструкция скрепляется не за счет политического единства, не через схожим образом устроенную экономику и даже не через общий опыт социализма (так, в частности, полагает Мюллер в своей статье). Глобальный Восток представляет собой противоречивую конфигурацию различий и сходств с глобальным Севером. Эта конфигурация помимо прочего скрепляется стремлением различных стран демонстрировать эти сходства. Такое стремление может быть определенным (позиция почти всей Новой Европы по войне) или противоречивым (действия партии «Грузинская мечта» в Грузии), но так или иначе работающим в логике сближения с Западом-глобальным Севером.
Несмотря на справедливую критику понятия как предполагающего эссенциалистский язык, приписывающего единую субъектность целому спектру разных сообществ (все-таки «единство» глобального Востока крайне условно) и порой ведущего к излишнему «ориентализму», термин постепенно проникает в политический язык и набирает популярность. Вероятно, это происходит из-за того, что деколониальный нарратив, который слабо способен работать с устаревшими «мирами» времен Холодной войны, вновь набирает силу. Он возникает из противоборства колонизатору — неважно «на земле» или в университетской аудитории. По всей видимости, необходимость работать с деколониальной оптикой заставляет исследователей искать новые и более точные слова для описания происходящих процессов.
Глобальный Восток как конструкция, придуманная еще до войны, действительно схватывает проблематичность деления Север-Юг. При наличии воюющей субалтерн-империи и отсутствии отчетливого стремления стран повсеместно разделять стратегический эссенциализм на всем пространстве условного глобального Востока вопрос состоит в том, насколько эта конструкция все еще соотносится с реальностью. При этом следы подобного эссенциализма можно наблюдать в поведении и риторике не-империй (все та же более-менее консолидированная позиция Новой Европы по войне). Предположительно Восток, пользуясь такой стратегией, мог бы заполучить свой собственный голос на фоне существования Севера и Юга. Однако агрессивная военная экспансия субалтерн-империи и сопутствующие проблемы не позволяют говорить о потенциальном стратегическом эссенциализме глобального Востока.
С одной стороны, война подчеркнула, что глобальный Восток и вправду можно понимать как пространство, которое нельзя описать в привычной логике Север-Юг. С другой стороны, война вскрыла нежелание значительной части глобального Востока соседствовать с субалтерн-империей. Будет ли новый виток переосмысления глобального Востока и каким он будет — покажет время. Это напрямую зависит как от хода войны, так и от ее итогов, а также от событий внутри субалтерн-империи.
Конечно, даже само возникновение дискуссии, критически осмысляющей разделение мира на Север и Юг, представляет собой шаг к обретению возможности говорить. Эта дискуссия свидетельствует о попытке адекватно схватывать происходящее и потенциально отстаивать общие интересы лиминальных сообществ в оптике Север-Юг. Тем не менее в контексте войны условный глобальный Восток в очередной раз столкнулся с проблемой разведения своей субъектности с субалтерн-империей. Вероятно, она еще не раз предпримет попытки распространить свое влияние на глобальный Восток, но существование обсуждения уже является первым шагом к обретению им большей субъектности. Необходимость адекватно интерпретировать происходящие сегодня в мире изменения означает, что дискуссия о глобальном Востоке, в основе которой лежала попытка описать геополитическую реальность, будет продолжаться.
