Тема бесправного положения отверженных обществом людей и существ — будь то мигранты, сумасшедшие, бездомные люди и животные — одна из центральных в творчестве известного российско-израильского художника Хаима Сокола. Сокол долгое время жил и работал в России, однако с началом полномасштабного вторжения уехал в Израиль, где провел студенческие годы. Жизнь в Израиле оказалась странным образом похожа на жизнь в России, одновременно отрицающей свои имперские амбиции и ведущей захватническую войну. Требование отказаться от своей идентичности во имя обретения гражданства и вместе с ним базовых прав — как показывает Сокол в своем эссе — несовместимо с идеей освобождения от колониального прошлого.
Какое-то время назад «свежая» иммигрантка из Питера, приехавшая в Израиль после начала российского вторжения в Украину, поинтересовалась в одной из русскоязычных групп в Facebook, где в Израиле можно выпить тыквенного латте. Этот, казалось бы, невинный вопрос вызвал в социальных сетях ожесточенную дискуссию о патриотизме, культурных кодах, национальном характере и даже о том, что такое родина. Старожилы вменяли новеньким в вину нападение на Украину и одновременно отсутствие всякого пиетета и благодарности к новообретенной родине, которая спасла их от Путина. Новенькие, в свою очередь, недоумевали, почему любовь к тыквенному латте означает нелюбовь к Израилю и проявление имперскости.
За последний год в Израиль иммигрировали порядка 60 тысяч человек. Из них больше половины приехали из России. По сравнению с 1990-ми это капля в море. Согласно Википедии, наиболее интенсивно иммиграция шла в 1990 и 1991 годах — за эти два года из СССР в Израиль переселились свыше 330 тысяч человек, еще 490 тысяч выходцев из бывшего СССР получили израильское гражданство в 1992–1999 годах. Волну иммиграции после 24 февраля, «военную алию», немедленно окрестили «тыквенной алией» (и, раньше, «путинской алией» — всех, кто приехал в 2000-е). А тем, кто приехал в 90-е годы прошлого века из бывшего СССР, припомнили их коллективное прозвище «колбасная алия». Перефразируя Бернарда Шоу, можно сказать, что русскоязычное сообщество Израиля внезапно оказалось расколото на два лагеря одним языком. Интересно рассмотреть этот кейс в (пост)колониальном контексте.
Колонизация, как известно, — это не просто захват и присвоение чужих земель. Это воспроизводство метрополии во всех ее аспектах: экономическом, юридическом и, разумеется, символическом. Другими словами, каждая колония — это маленький Рим. В этом контексте известное выражение «все дороги ведут в Рим», возможно, следует понимать именно так — Рим везде, где правит Рим. Тем не менее метрополия всегда первична. Она — исток, повелевающее начало. Следовательно, колония относится к метрополии, как копия относится к оригиналу. Но копия не идентична по отношению к нему в силу, например, объективных климатических и географических различий. Как ни старайся, Палестина не сможет быть похожей на Центральную и Восточную Европу, Индия — на Туманный Альбион, Ближний Восток — на Францию.
В этом смысле можно утверждать, что колония являет собой монументальное пространство метрополии. Как устроено это монументально пространство? Лефевр характеризует его следующим образом: «В монументальном пространстве каждый член общества обретал образ своей социальной принадлежности, свой социальный облик; оно служило коллективном зеркалом, более “правдивым”, чем зеркало индивидуальное. Эффект узнавания здесь гораздо глубже “эффекта зеркала” у психоаналитиков. Каждый имел свою часть социального пространства, вбирающего в себя все аспекты и выделяющего каждому из них особое место, и все имели его целиком — естественно, в рамках приятия единой Власти и единой Мудрости». (1) Проще говоря, колония как монументальное пространство формирует прежде всего идентичность, то есть определенное восприятие себя, мира и себя в мире. Воображаемое (вспоминаемое) пространство (метрополии) конституируется в колонии через символический порядок, то есть прежде всего через язык. Колонизатор стремится жить в колонии так, как будто это метрополия. Для этого недостаточно воссоздавать архитектуру, инфраструктуру, менять ландшафт. Необходимо прежде всего постоянно совершать процедуру означивания и само-означивания через встраивание конкретной территории в определенный исторический нарратив. Исторический и\или мифологический ландшафты как бы накладываются на ландшафт географический.
Уникальность Израиля как колониального проекта заключается в том, что это колония без метрополии. Точнее, здесь метрополия совпадает с колонией. Это как раз тот редкий случай, когда символический захват территории предшествовал физическому.
«Сакральный Израиль», «Эрец Исраэль», «Земля Израиля» (все это не стоит путать с государством Израиль) существуют в раввинистической литературе и еврейской религиозной традиции по крайней мере последние две тысячи лет с момента разрушения римлянами второго Иерусалимского Храма в 70 году н. э. Это чисто воображаемое пространство, которое населяют библейские патриархи и матриархи, пророки, судьи, цари. В силу значительной временной удаленности история и мифология в этой традиции тесно переплетаются, иногда до крайней степени неразличимости. Можно сказать, что Эрец Исраэль — это пространство, в котором вместо истории правит бог, бог Авраама. Именно бог обещает эту землю своему избранному народу. Земля обетованная находится во времени. Она имеет отношение к прошлому, поскольку обещание было дано когда-то. И к будущему, поскольку это обещание должно когда-нибудь сбыться при соблюдении определенных условий. В настоящем же к этому пространству можно апеллировать исключительно ментально — вспоминать, молиться, оплакивать, мечтать. Иными словами, текст становится в буквальном смысле местом памяти.
Возникшее в 1948 году государство фактически апроприирует еврейскую религиозную традицию в качестве идеологии, легитимирующей еврейскую колонизацию в Палестине. Само понятие «сионизм», производное от слова Сион, одного из культовых названий Иерусалима, глубоко укоренено в религиозной традиции. Для закрепления символического порядка в качестве государственного языка принимается иврит (поначалу наряду с арабским, но сегодня арабский лишен статуса государственного языка), а также устанавливается национальный календарь, в котором все (и исключительно еврейские) религиозные праздники становятся государственными. Показательно, что в этот ряд включают три «светских» праздника: День независимости Израиля (Йом ха-Ацмаут), День памяти павших в войнах Израиля и жертв террора (Йом ха-Зикарон) и День памяти жертв Холокоста (Йом ха-Шоа). Таким образом, принцип сакрализации истории, принятый в священных текстах, распространяется и на новую историю евреев, точнее, на отдельные, тщательно избранные части этой новой истории. Так Израиль возникает и существует как монумент самому себе. Лефевр пишет: «Монумент служил действенным, практическим и конкретным воплощением “консенсуса”. В нем неразрывно смешивалось подавление и восхваление; точнее, подавление в нем трансформировалось в хвалу». (2)
Можно было бы подумать, что текст как место памяти развиртуализовывается здесь, в Израиле. Но скорее будет правильно сказать наоборот: реальное пространство в этом контексте становится (а еще точнее, остается) виртуальным. Оно жестко подчиняется символическому порядку. Это означает, что все, что отсутствует в символической картине мира — география, история и, разумеется, коренное население, — либо исключается из реального, либо трансформируется соответствующим образом.
Какое отношение все это имеет к тыквенному латте? Самое непосредственное.
На официальном иврите иммиграция в Израиль, как уже было упомянуто выше, называется «алия». Дословно это переводится как «восхождение». Соответственно, эмиграция из Израиля называется «йерида», то есть «спуск, движение вниз». Поначалу это были простые топографические термины. Библейский патриарх Авраам спускался в Египет из Кнаана (будущей Эрец Исраэль) и поднимался обратно. Постепенно алия приобретает сакральное значение, поскольку сакрализуется сама топография. Тем более священные места, например Иерусалимский храм, да и сам Иерусалим, находятся на возвышенности. Сегодня эти термины, «алия» и «йерида», имеют еще и резкий патриотический привкус. На русский и на другие европейские языки «алия» переводится как «репатриация», которая в свою очередь переводится как «возвращение на родину отцов». «Возвращение» регулируется специальным «Законом о возвращении», одним из первых законов, принятых новообразованным государством Израиль. В соответствии с этим законом исключительное право на иммиграцию в Израиль получили евреи и их потомки до третьего колена, а также их семьи.
Само понятие «возвращение» играет тройную символическую роль. Во-первых, оно легитимирует еврейскую колонизацию Палестины. Именно в этой точке символический захват территории предшествует военному и, соответственно, религиозное право попирает современное международное. С самого начала государство Израиль стремилось воспроизвести европейскую модель национального государства — «один народ — одна страна», — игнорируя существование палестинцев на этой территории. Поэтому министерство по делам иммиграции, которое прежде называлось Министерством абсорбции, было переименовано в Министерство алии и интеграции, чтобы подчеркнуть еврейский характер иммиграции в Израиль. Министерство внутренней безопасности было переименовано в Министерство национальной безопасности. Но самое главное, в 2018 году был принят «Основной закон: Израиль — национальное государство еврейского народа», который установил первостепенное право еврейского народа на политическое, экономическое и культурное развитие и самоопределение. Иврит, в соответствии с этим законом, получил особый статус национального языка, а арабский перестал быть государственным, получив «особый статус».
Во-вторых, «возвращение» — это фильтр, который пропускает только евреев и блокирует всех остальных. Вопрос о возвращении палестинских беженцев и их потомков по-прежнему остается камнем преткновения в переговорах с Израилем, который категорически отказывает палестинцам в праве на возвращение. Но и всем остальным, у кого нет еврейских корней или тем, кто не может их доказать, въезд в страну закрыт. Поэтому государство Израиль постоянно депортирует нееврейских беженцев. А те неевреи, которым удается как-то зацепиться, живут в перманентном статусе «homo sacer», не имея никаких элементарных прав*. Поэтому и украинских беженцев Израиль, у которого нет никакой законодательной базы в отношении нееврейских беженцев и иммигрантов, пускал неохотно и со множеством бюрократических препятствий.
С момента возникновения государства Израиль еврейский вопрос, то есть вопрос определения еврейства, стал категорией права. Но вопрос «кто есть еврей?» не имеет четкого и, главное, окончательного ответа. Он неизбежно затрагивает все общество, проникая все глубже и глубже. Это фактически вопрос о том, «кто есть немец, француз, русский, поляк, украинец?» и т. д. и т. д. В нем проявляется патологическая, параноидальная природа антисемитизма и его зеркального отражения — государственного сионизма. За пределами Израиля евреем (а в Израиле, соответственно, неевреем) потенциально может оказаться каждый. Эта черта антисемитизма обнажает глубинную суть расизма в целом. Расизм — это не страх или ненависть по отношению к другому. Это страх к другому в самом себе. Отсюда и извечная связь расизма и гигиены. Другой опасен, потому что может заразить собой как болезнью. Логика, которая в итоге привела к уравниванию другого, в частности еврея, к больному, прокаженному. В этом смысле израильская оккупация палестинских территорий служит эффективным средством (само)определения через насильственное удерживание образа другого.
И наконец, третий аспект «возвращения» касается внутренней национальной политики. Возвращение закрепляет статус национальной метрополии за государством Израиль. И таким образом он как бы символически захватывает само понятие еврейского во всех его проявлениях — историческом, культурном и даже религиозном (история израильской колонизации еврейского населения стран бывшего СССР заслуживает отдельного исследования). Отсюда и постоянные усилия израильской госпропаганды, направленные на то, чтобы приравнять все израильское к еврейскому и, соответственно, отождествить критику государства Израиль с антисемитизмом. Это означает, что помимо расовых критериев Израиль формирует особый вид идентичности. Недаром «теудат зеут», удостоверение личности, которое выдается гражданам Израиля, дословно переводится как «удостоверение идентичности». Подразумевается, что вернувшимся уже некуда возвращаться. И хотя, к сожалению, зачастую так и есть, принятие гражданских одежд означает глубокую интериоризацию символической картины. По сути, каждый иммигрант, с этой точки зрения, приезжает не в конкретную страну с конкретными условиями жизни, но прежде всего в воображаемое пространство единения и консенсуса. Само государство до недавнего времени было принято называть «плавильным котлом», в котором переплавлялись идентичности. То есть изначальная идентичность (да и вся жизнь) человека важна не более, чем руда, сырье в производстве не только истинной и окончательной отдельно взятой личности, но и всего коллектива в целом. Иммигранты представляют собой прежде всего биополитическое сырье, топливо для экономики, демографический ресурс. Каждая волна иммиграции, из Марокко или из СССР, становилась удивительной историей колонизации, когда колонизаторам даже не приходилось никуда ехать.
Примечательно, что сам термин «возвращение», на иврите «швут», происходит из того же корня, что и «тшува», одно из фундаментальных понятий еврейской теологии. Формально «тшува» означает возвращение к традиционным (то есть религиозным) ценностям. Но в основе своей оно подразумевает тотальное ценностное перерождение личности. Прошлое человека до «тшувы» не отменяется, но как бы отчуждается, оно больше ему/ей не принадлежит и никак на него\нее не влияет. Поэтому иммигранты подвергаются жесткой индоктринации — как со стороны государства, так и со стороны своих новых-бывших соотечественников. Происходит это прежде всего через обучение ивриту. Но также это выражается в моральном запрете на любые проявления состояния глубокой психологической травмы, в которой оказывается любой иммигрант в любой стране: отчаяния, страха, растерянности, сожаления, ностальгии, протеста или просто желания вести привычный образ жизни. Не говоря уже о малейших попытках рефлексии относительно ключевых идеологем. Впрочем, подобной индоктринации подвергаются все израильтяне без исключения с самого рождения.
Спасая свои бренные биологические тела, иммигранты вынуждены встраивать эти тела в новые иерархии, подчинять(ся) новым режимам угнетения. Ужас заключается в том, что те, кому отсюда некуда деваться, постоянно находятся в расщепленном состоянии. Они-мы — всегда объекты дискриминации, колонизируемые и угнетенные, и одновременно субъекты этой же дискриминационной политики, колонизаторы и угнетатели. Иммиграция для Израиля — и ресурс, и механизм самовоспроизводства.
Необходимо, таким образом, осознать себя расщепленным субъектом-объектом колониальной политики, почувствовать эту двойственную колониальную природу своего существования. Это касается абсолютно всех, независимо от статуса: старожилов, новых иммигрантов, коренных жителей страны. Палестинец, беженец, иммигрант — не ультимативный Другой, но Такой же. Возможно, что тогда мы хотя бы чуть-чуть приблизимся к принятию действительно важных решений — отмене преступного основного закона о национальном характере государства, окончанию оккупации, возвращению территорий палестинцам, отмене апартеида и расового и религиозного доминирования. Все это станет возможным, если национальный вопрос будет снят с повестки дня. Тогда на первый план выйдут вопросы социального и экономического неравенства, эксплуатации, банковского (читай олигархического) гнета.
Но сейчас все будет с точностью до наоборот.
* Понятие «homo sacer» (лат. «священный человек») в философии Джорджо Агамбена описывает предельно бесправное положение и отсылает к древнеримскому праву, означая «человека, которого можно убить, но нельзя принести в жертву».
1. Henri L., & Donald N. S. The production of space, Massachusetts: Blackwell, 1991.
2. Ibid.
Публикация подготовлена при поддержке Сhto delat e.V.
