Автор поддерживает право палестинского народа на самоопределение, выступает за прекращение израильской оккупации палестинских территорий, начавшейся в 1967 году, и осуждает убийство невинных гражданских лиц в секторе Газа и в Израиле. Признание и осуждение резни 7 октября не означает оправдания или одобрения убийства гражданских лиц в секторе Газа, и наоборот.
Нападение ХАМАС на Израиль 7 октября 2023 года шокировало мир своей внезапностью и жестокостью. Месяц спустя, когда впервые за восемнадцать лет Армия обороны Израиля входит на территорию сектора Газа, в Лондоне, Берлине и Стамбуле проходят многотысячные митинги в поддержку Палестины, а в Махачкале чудом удается избежать еврейского погрома, становится очевидно, что война Израиля и ХАМАС стала событием глобального значения, а его интерпретация — одной из линий политического размежевания. В частности, она вновь актуализировала дискуссию о допустимости неизбирательного насилия для достижения политических целей и о совместимости такого насилия с прогрессивной политикой.
Масштаб нападения и глубина прорыва террористов привели к самому массовому убийству евреев со времен Холокоста — от рук боевиков погибли 1200 человек, 242 были взяты в заложники. Для Израиля, население которого составляет 9,3 миллиона человек, 7 октября 2023 стало в десятки раз более масштабной трагедией, чем 11 сентября 2001 года для США, — и, вероятно, самым значительным провалом военных и спецслужб за всю историю государства. Атака более тысячи боевиков по земле, воде и воздуху застала врасплох израильские силовые структуры, сделав возможной кровавую расправу над мирными жителями, подвергшихся децимации. Ракетные обстрелы Израиля не прекращаются до сих пор.
Беспрецедентно жестким стал и ответ Израиля. С самого начала войны сектор Газа подвергался жесточайшим бомбардировкам. По сообщениям израильских силовиков, за первые три недели войны им удалось ликвидировать более 50 членов руководства ХАМАС. По данным палестинского Минздрава, в результате израильских ударов погибло более 11000 человек, большинство из них женщины и дети; более 26000 человек получили ранения; более 1,5 миллиона жителей анклава были вынуждены покинуть свои дома. В условиях ограничений поставок воды, электричества и гуманитарной помощи Израилем и Египтом, а также попыток ХАМАС помешать эвакуации жителей с севера анклава, в секторе Газа начался гуманитарный кризис. Наземная операция Израиля угрожает и жизни заложников, чьи родственники призывают к прекращению огня. По мере того как учащаются нападения израильских поселенцев на палестинцев на Западном берегу и растет риск открытия фронтов с Хезболлой в Ливане, а также проиранскими силами в Сирии и Йемене, регион приближается к пропасти еще более кошмарного насилия.
Хотя война далека от завершения, некоторые ее политические следствия заметны уже сейчас. Одним из таких следствий стал раскол международных левых, который уже сравнивают с расколом в коммунистическом движении после подавления Советским Союзом Венгерского восстания 1956 года. 7 октября некоторые европейские и американские активисты приветствовали атаку ХАМАС на израильские кибуцы как героический акт сопротивления, насильственный характер которого оправдан прогрессивными целями — борьбой с поселенческим колониализмом, за национальное самоопределение, демократию и права человека.
После того как стали известны шокирующие подробности атаки (отчасти благодаря видеозаписям с нательных камер боевиков, наводнившим социальные сети), часть этих эмоциональных высказываний были скорректированы. Когда же в СМИ появилась информация, что у боевиков ХАМАС был приказ убивать как можно больше мирных жителей, сами лидеры ХАМАС стали отрицать целенаправленное убийство гражданских и попытались переложить ответственность за расправу на жителей Газы, участвовавших в нападении на кибуцы. Убийство гражданских обеими сторонами, то есть в том числе и силами ХАМАС, осудил даже президент Палестинской Автономии Махмуд Аббас. Так или иначе, уже в первую неделю войны стало ясно, что нападение на Израиль тщательно планировалось, а убитые мирные жители изначально рассматривались в качестве целей.
Однако за эмоциональными высказываниями нескольких активистов можно увидеть глубокую проблему — противоречие доктринальных подходов и моральных интуиций. Для ряда отдельных левых организаций критика израильской политики в Газе и на Западном берегу Иордана оказалась несовместимой с явным осуждением массового убийства, совершенного боевиками ХАМАС. Разногласия по этому вопросу стали причиной кризиса идентичности Демократических социалистов Америки (DSA). Отделения DSA в Коннектикуте и Нью-Йорке приветствовали атаку на Израиль как реализацию права на сопротивление в рамках антиколониальной борьбы, подчеркнув, что «на украденной земле не может быть мира», а в колониальном контексте — не может быть гражданских. Александрия Окасио-Кортес и другие представители DSA в Конгрессе назвали эту позицию бессердечным фанатизмом. 10 октября организация выпустила более умеренное заявление с призывом к миру и окончанию израильской оккупации и апартеида, но без упоминания ХАМАС.
С более радикальных позиций выступили некоторые прогрессивные организации, появившиеся в 2010-е годы на волне роста популярности левого популизма после мирового экономического кризиса. Британский журнал New Socialist выразил «безусловную солидарность с народом Палестины, в том числе с его правом на сопротивление», не попытавшись дистанцироваться от ХАМАС. Прогрессивный Интернационал выпустил резолюцию, осуждающую сионистский проект как колониальный и нацеленный на геноцид, отвергая «ложную эквивалентность колонизаторов и колонизируемых» и признавая за последними право на сопротивление всеми доступными средствами. Verso, культовое издательство британских новых левых, опубликовало коллективное письмо студентов и преподавателей британских университетов, а также социальных и профсоюзных активистов, требующих немедленного прекращения осады Газы и выражающих безоговорочную поддержку палестинскому народу и его праву на сопротивление сионистскому поселенческому колониализму.
Неспособность или нежелание этих организаций открыто осудить ХАМАС и его преступления вызвало острую критику, прежде всего со стороны израильских левых, академиков и активистов, долгие годы выступавших против блокады сектора Газа, оккупации Западного берега и поселенческой активности на оккупированных территориях. Именно они когда-то сформулировали те аргументы, к которым прибегают европейские и американские критики Израиля, теперь отказывающие им в солидарности, хотя израильские активисты за мир и оказались в числе первых жертв атаки террористов.
Конечно, не обошлось без исключений. Британская троцкистская группа Workers’ Liberty безоговорочно осудила ХАМАС, равно как и израильскую политику «коллективного наказания» в Газе, оккупацию Западного берега и агрессию поселенцев на оккупированных территориях. Пример Workers’ Liberty позволяет поставить более общий вопрос к происходящему и к международному левому движению вообще. Почему оказался невозможным консенсус вокруг позиции, которую израильские левые активисты справедливо называют последовательно левой: выступающей против угнетения палестинцев и оккупации их территорий и одновременно осуждающей террористическое насилие ХАМАС и убийство гражданских лиц?
Для многих современных левых в широком смысле (то есть тех, кто полагает возможным эгалитарное и гуманистическое общественное устройство) Израиль представляет собой вопиющий пример социально-политического порядка, пронизанного пережитками прошлого, борьба с которыми является моральным императивом. Разумеется, религиозный национализм и нарушения прав человека существуют не только в Израиле. Едва ли не любое современное государство можно назвать основанным на этнической чистке, а критика поселенческого колониализма часто исходит из стран, являющихся классическими его примерами (США, Канады, Австралии и Новой Зеландии). Однако некоторые левые, как выразилась Эллен Уиллис, часто склонны рассматривать Израиль как проблему, требующую решения, демонстрируя значительно большую моральную, эмоциональную и интеллектуальную вовлеченность в события в Израиле и Палестине, чем во многие другие, не менее драматичные конфликты на Ближнем Востоке и за его пределами.
Сегодня такой взгляд особенно характерен для интеллектуалов и активистов, занимающихся деколониальной повесткой, однако так было не всегда. В первые 20 лет своего существования государство Израиль пользовалось симпатиями социал-демократических партий в Европе и США (отчасти в силу их невнимания к проблемам палестинцев), а критика Израиля слева фокусировалась на разоблачении сионизма как разновидности буржуазного национализма. Переломным моментом в отношении к Израилю стала Шестидневная война 1967 года, в результате которой израильские войска заняли Западный берег Иордана, остающийся оккупированным на протяжении 56 лет. Эти события совпали с «мировой революцией» 1968 года (по выражению Иммануила Валлерстайна), в ходе которой трансформировался сам репертуар левой критики. Изменилась и критика Израиля и сионизма, который стал рассматриваться как форма расизма и колониализма. Отсутствие консенсуса в оценках нападения ХАМАС на Израиль среди левых связана вовсе не с иррациональным антисемитизмом, а с полувековой идеологической траекторией развития левой критики капитализма и бюрократии. Чтобы разобраться в истории этого развития, полезно обратиться к работам канадского марксиста и исследователя антисемитизма Мойше Постона, который в статье «История и беспомощность» проанализировал эпизод двадцатилетней давности — атаку башен-близнецов в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года, которую тогда некоторые также интерпретировали как акт сопротивления.
***
Постон обращает внимание на то, как на 11 сентября отреагировали некоторые американские прогрессивные интеллектуалы вроде Ноама Хомского или Наоми Кляйн. Суть их выступлений заключалась в том, что террористическое насилие необходимо рассматривать в контексте американской политики на Ближнем Востоке — как реакцию на эту политику со стороны угнетенных групп, униженных и брошенных на произвол судьбы. Террор — это всегда ответ, реакция, а не самостоятельное действие; единственным самостоятельно действующим лицом в этой картине мира были США. По мнению Постона, такой подход к террору, нацеленному на гражданских лиц, проблематичен, поскольку игнорирует мировоззрение и идеологию террористических организаций, ответственных за атаки. Игнорирует он и способность лидеров этих организаций мыслить стратегически, за рамками спонтанных проявлений отчаяния и гнева.
В качестве примера он приводит высказывания Бен Ладена, который в своем выступлении 7 октября 2001 года — в день начала американской операции в Афганистане — заявил: «[Т]о, что испытывает сейчас Америка, — ничто по сравнению с тем, что нам приходилось переживать на протяжении десятков лет. Исламский мир переживает унижение и деградацию уже больше 80 лет». Постон обращает внимание на временной горизонт, к которому апеллирует Бен Ладен: начало бедственного положения мусульман он отсчитывает от 1920-х годов, Войны за независимость Турции и упразднения Османского халифата, что произошло задолго до основания государства Израиль и активного вмешательства США в ближневосточную политику. Другими словами, историческое и стратегическое видение Аль-Каиды выходит далеко за пределы его интерпретации американскими интеллектуалами, для которых исламистский террор является попросту отчаянной реакцией на империалистическую политику США на Ближнем Востоке.
Идеология таких движений, как Братья-мусульмане и ХАМАС в качестве их дочерней структуры в Палестине, тоже заслуживает пристального анализа. Цель ХАМАС — уничтожить Израиль и установить на всей территории исторической Палестины теократическую диктатуру. Однако Хартия ХАМАС, основной идеологический документ движения, подчеркивает глобальный характер борьбы против сионизма: «Сегодня это Палестина, завтра это будет любое другое государство. Сионистский план не имеет границ. После Палестины сионисты стремятся к экспансии от Нила до Евфрата. Когда они поглотят один захваченный ими регион, они будут стремиться к дальнейшей экспансии».
Чтобы обосновать этот тезис, ХАМАС — религиозное движение, возникшее в Газе в 1987 году как благотворительная организация под эгидой Братьев-мусульман, — в своей Хартии ссылается на «Протоколы сионских мудрецов», печально известный подложный документ, разоблачающий мировой еврейский заговор, сфабрикованный и опубликованный в царской России в 1903 году. Очевидно, что политика США на Ближнем Востоке, а Израиля в Секторе Газа и на Западном берегу Иордана внесли свой вклад в распространение антисемитизма в арабском мире. Однако, как и в случае с Аль-Каидой, идеологическое видение ХАМАС выходит далеко за пределы регионального конфликта Израиля и Палестины, о чем свидетельствует обращение к каноническим текстам европейского антисемитизма.
По мнению Постона, антисемитский исламизм Аль-Каиды, Братьев-мусульман и ХАМАС есть форма антисистемной идеологии, в которой международное еврейство отождествляется с глобальным капиталом, а Израиль и США с его агентами. Эта идеология реакционна в строгом смысле, так как оппонирует капиталистическому модерну в целом и делает это с точки зрения воображаемого прошлого, к которому необходимо вернуться. Так, в «Протоколах сионских мудрецов», на которые ссылается ХАМАС, лозунг Французской революции «Свобода, равенство, братство» рассматривается как способ вовлечения масс в борьбу против природной и родовой иерархии, которую евреи хотят заменить денежной иерархией. К «Протоколам» обращался и Сейид Кутб, идеолог египетских Братьев-мусульман, считавший капиталистический модерн еврейским заговором: «Евреи стоят за материализмом, животной сексуальностью, разрушением семьи и распадом общества. Главные среди них — Маркс, Фрейд, Дюркгейм и еврей Жан-Поль Сартр».
Иначе говоря, у исламистов есть идеология, в которой наряду с антисионизмом важную роль играет антисемитизм. Уже поэтому ошибочно рассматривать их деятельность как сугубо реактивную. Популярный сегодня тезис «Израиль создал ХАМАС» содержит ту же ошибку (а также игнорирует сложность контекста). Израильские власти, и в особенности Биньямин Нетаньяху, долгое время делали ставку на ХАМАС как альтернативу светской Организации освобождения Палестины, поскольку это позволяло бесконечно откладывать вопрос о создании палестинского государства: в отличие от ООП, ХАМАС не устраивали никакие формы мирного урегулирования. Однако сама по себе попытка израильских спецслужб и политиков использовать ХАМАС в своих целях ничего не говорит о генезисе этого движения и его идеологии. Наоборот, именно благодаря этой идеологии и стала возможной ставка, сделанная Израилем.
Согласно Постону, недостаточно просто признать, что исламистский террор не сводится к иррациональной ненависти, а имеет политическую природу. Необходимо проанализировать не только структурные условия, в которых он возникает, но и форму политики, направляющей и наделяющей смыслом неизбирательное насилие против гражданского населения. Чтобы проиллюстрировать связь форм политики и форм насилия, Постон приводит пример Африканского национального конгресса (АНК) в ЮАР. В 1980-е годы руководство АНК испытывало политическое давление со стороны радикальных фракций, которые пропагандировали тактику террора против гражданского населения. Центральный комитет АНК отверг аргумент радикалов о том, что для борьбы с апартеидом необходимо заставить белое население ЮАР страдать в той же мере, в какой страдало черное население страны. Это решение было принято не только из прагматических соображений (террор против белых сделал бы невозможным поддержание гражданского мира после ликвидации системы апартеида), но и на основе принципиальной политической позиции, осуждающей неизбирательное насилие.
Примерами противоположного подхода к вопросу о насилии являются такие организации, как Ирландская республиканская армия (ИРА), Аль-Каида и ХАМАС, сделавшие неизбирательный террор против гражданского населения частью своей политической стратегии. Постон отмечает, что, в отличие от классических национально-освободительных движений, они отказываются проводить различие между военными целями и мирным населением и опираются на противопоставление друзей и врагов. Даже когда она формулируется на языке антиколониальной борьбы (например, как противостояние «поселенцев» и «коренного населения»), эта оппозиция остается эссенциалистской (в какой момент поселенец становится коренным?) и исключает возможность политического компромисса и мирного сосуществования в будущем. Постон подчеркивает, что для таких движений очень важно понятие идентичности, поэтому в широком смысле их можно назвать радикально националистическими. С его точки зрения, реакция левых на атаки 11 сентября объясняется неспособностью отличить друг от друга две формы вооруженной борьбы, одна из которых отвергает, а другая приветствует неизбирательное насилие.
***
Истоки этого затруднения в анализе насилия левой политической мыслью лежат в 1960-х и 1970-х годах, когда ненасильственное сопротивление и социальные преобразования перестали быть приоритетами новых левых, уступив место вооруженной борьбе. Симптомом этих изменений стала поддержка некоторыми фракциями европейских новых левых таких организаций, как Ирландская республиканская армия (ИРА) или Народный фронт освобождения Палестины (НФОП), и увлечение идеей насильственного сопротивления угнетению, вдохновленной определенными интерпретациями работ Франца Фанона. Радикальный взгляд на насилие воображает его как волевой акт очищения и искупления, в котором субъект преобразует себя, разрывая с буржуазной моралью; с этой точки зрения, насилие — не просто одно из средств борьбы за более свободное и справедливое общество, оно является освободительным само по себе.
Как пишет Постон, идея о внутренне освободительном характере насилия снимает с повестки дня вопрос о революции в смысле фундаментального социального преобразования. Так вместо революции горизонтом политического воображения становится сопротивление. В отличие от революции, понятие сопротивления лишено рефлексивности, то есть не способно учитывать меняющийся исторический контекст, частью которого является. Оно ничего не сообщает ни об объекте сопротивления, упрощая сложную социальную реальность до статичных абстракций вроде мирового империализма или поселенческого колониализма, ни о своем политическом содержании, в частности о соотношении форм политики и форм насилия в собственной практике. Именно фетишизация сопротивления создает роковую двусмысленность в вопросе о неизбирательном насилии.
В критике сопротивления как понятия Постон опирается на свой более ранний анализ политической практики Фракции Красной армии (РАФ), чью приверженность тактике городской герильи он рассматривает как подмену политики специфической разновидностью экзистенциализма. Вооруженное сопротивление, наполняющее смыслом каждое мгновение жизни, стало для РАФ и других подобных групп самоцелью. Однако моральная оправданность городской герильи как реакции на первичное насилие системы угнетения не отменяет необходимости формулировать собственные политические цели, достижению которых предположительно способствует вооруженная борьба.
По мнению Постона, неспособность сформулировать политическую программу превратила городских партизан в инструмент других движений, такой программой обладавших, в частности НФОП, нацеленного на террористическую борьбу с Израилем. Участие немецких радикалов в палестинском терроризме 1970-х годов было стратегически неэффективным, так как привело к усилению израильских правых, и политически сомнительным, поскольку опиралось на логику идентичности и неизбирательное насилие. Захватив самолет Air France, летевший из Тель-Авива в Париж, террористы из НФОП и немецких Революционных ячеек оставили в заложниках только пассажиров с израильскими паспортами и еврейскими фамилиями. Ответом Израиля стали не политические переговоры, а операция по освобождению заложников, получившая международную поддержку.
Постон связывает изменение в понимании насилия новыми левыми на рубеже 1960-х и 1970-х годов с двумя тенденциями. Во-первых, это рост влияния критики капитализма, сфокусированной на проблеме отчуждения (социологи Люк Болтански и Эв Кьяпелло называют ее «художественной критикой»). При этом отчуждение понимается как невозможность аутентичного существования и индивидуальной автономии в обществе, построенном на бюрократическом господстве и инструментальной рациональности, где все решения принимаются безликими технократами. Такая критика в равной мере относилась как к послевоенному капитализму в Западной Европе и США, так и к Советскому Союзу и его сателлитам. Во-вторых, это некритическая поддержка западными левыми антиимпериалистических движений Третьего мира, которые по умолчанию рассматривались как агенты сопротивления империализму, безотносительно их политической программы. В этом контексте, как пишет Постон, насилию приписывалась роль очищающей и освобождающей внешней силы, способной подорвать сами основы господствующего порядка.
Развивая этот анализ, можно сказать, что левая фиксация на насилии стала темной стороной художественной критики капитализма, своего рода побочным эффектом «мировой революции» 1968 года. Тогдашние протесты были направлены одновременно против гегемонии США и против согласия СССР с этой гегемонией, против капитализма и одновременно против традиционных форм и агентов его критики в лице старых левых. Эта критика, сосредоточенная на проблемах экономической эксплуатации и неравенства, была дополнена двояким образом. Во-первых, критикой расового и гендерного угнетения, ранее считавшейся вторичной по отношению к требованиям рабочего и национально-освободительного движения. Во-вторых, критикой отчуждения и бюрократизации, ранее ограниченной художественными и интеллектуальными кругами. Интенсификация критики на рубеже 1960–70-х годов привела не к слому системы, а к ее трансформации. Капитализм устоял, но изменился, став более инклюзивным и менее иерархичным. Так, корпорации обзавелись политиками diversity and inclusion, а консультанты по менеджменту заговорили языком революционных студентов 1968 года — об инновациях и креативности, которым способствует большая автономия работников.
Этот критический импульс вдохнул в капитализм новую жизнь, сделав участие в накоплении капитала привлекательным и вдохновляющим для новых групп потенциальных работников и менеджеров. Уже во второй половине 1970-х годов частичное удовлетворение требований художественной критики позволило интерпретировать протесты 1968 года как выступления за создание возможностей для самореализации, смягчение иерархии и расширение доступа к участию в капиталистических институтах. Переход к гибким формам занятости обезоружил социальную критику капитализма, ориентированную на иерархические фирмы и не сумевшую увидеть, что ценой увеличения автономии работников стало усиление эксплуатации. Ее дальнейшей маргинализации способствовал тот факт, что организационные носители социальной критики — старые левые и страны соцблока — так и не оправились от ущерба, нанесенного им художественной критикой.
Как пишет Болтански, идеологическим итогом 1968 года стали отказ антикапиталистических левых от стремления к революции как трансформации производственных отношений и радикализация борьбы с другими формами угнетения, напрямую не связанными с капитализмом. Постон описывает этот сдвиг как «поворот к конкретному»: в отсутствие большого освободительного проекта дезориентированные антисистемные движения выбрали в качестве своей цели наиболее зримые формы господства — военное и полицейское насилие, политически дрейфуя в сторону партикуляризма и национализма. Как заметил Георгий Дерлугьян, наиболее угрожающие антисистемные движения сегодня реакционны — идеологически они опираются на смесь агрессивного национализма, религиозного фундаментализма и ностальгии по утраченному господству ранее доминировавших этнических и гендерных групп, но при этом наследуют протестам 1968 года с точки зрения организационных и дискурсивных тактик. С левыми группами, поднявшими знамя насильственного сопротивления, их объединяет отсутствие реалистичного видения собственной победы: никто не знает, «как добиться какого угодно, революционного или реакционного, успешного исхода, как это будет работать в случае победы над “системой”».
***
В 1970-е годы «поворот к конкретному» сделал возможным альянс европейских радикалов, вдохновленных идеей вооруженного сопротивления, и националистических движений, практикующих неизбирательное насилие. Последствия произошедшего тогда сдвига в понимании насилия, порой парадоксальные, можно наблюдать и сегодня. Так, в первые дни после трагедии 7 октября в социальных сетях распространялась картинка с двумя командами, перетягивающими канат: с одной стороны под израильским флагом, с другой под флагами ХАМАС и ЛГБТК+. Эти мемы стали реакцией на эмоциональные высказывания отдельных активистов, однако их появление неслучайно: в конце концов, сами представители ХАМАС в своей официальной коммуникации говорят о себе как о движении сопротивления поселенческому колониализму. Несмотря на всю скандальность сравнения антисемитского исламизма ХАМАС, деколониальной повестки и политики идентичности, их можно рассмотреть как разные варианты «поворота к конкретному», о котором пишет Постон.
Характерный пример «поворота к конкретному» — слоган «деколонизация — это не метафора», вошедший в декларацию принципов Прогрессивного Интернационала. Этот слоган восходит к одноименной статье 2012 года, авторы которой выступили с критикой легковесного и абстрактного представления о деколонизации (например, когда говорят о «деколонизации методов» или «деколонизации образования»). Критики указали, что такое использование понятия деколонизации представляет собой попытку «поселенцев» искупить историческую вину, не потеряв унаследованных привилегий. Однако за пределами академической дискуссии уже сам призыв не воспринимать деколонизацию метафорически был прочитан буквально. Например, американская журналистка и писательница сомалийского происхождения Наджма Шариф, комментируя нападение ХАМАС на Израиль, саркастически заметила, что деколонизация — это не написание статей и эссе, а лузерам, шокированным жестокостью террористов, следовало бы предложить свою модель деколонизации.
Обращение к насилию часто свидетельствует о провале политического воображения. Это верно и для политики израильских правых в последние десятилетия, которая строилась на попытке переопределить политическую проблему палестинского государства как технический вопрос безопасности (и, в другом контексте, для политики России в Украине). Согласно Постону, глорификация насилия неслучайно совпала со временем дезориентации антисистемных движений: она представляет собой симптом общего разочарования в эффективности политического действия. В сложившейся исторической ситуации «насилие одновременно выражает ярость, вызванную чувством беспомощности, и помогает подавить это чувство». Кажется, что этот вывод касается наблюдателей и комментаторов даже в большей степени, чем самих субъектов сопротивления. Насильственное сопротивление предстает как апофеоз действия, которому явно или неявно противопоставляется политическая работа, а также интеллектуальная и художественная деятельность (те самые статьи и эссе, которыми деколонизация не является), и одновременно выражает крайнюю степень бессилия.
Зачарованность сопротивлением как предельным действием в сочетании с кэмпистским мышлением превращает критическую теорию — например, теорию поселенческого колониализма, — в инструмент эссенциализации Другого, скатываясь до прямой апологии террористического насилия под лозунгами о вооруженном сопротивлении и о том, что поселенцы — это не гражданские. Эта риторика строится на допущении неизменной идентичности сторон конфликта, сложность которого сводится к манихейскому представлению о противостоянии колонизаторов и колонизируемых, «поселенцев» и «коренных», между которыми нет и не может быть «моральной эквивалентности».
Разумеется, подобное оправдание неизбирательного насилия работает в обе стороны: если мирные израильтяне являются легитимными целями уже в силу своей принадлежности к «сионистскому поселенческому колониализму», якобы изначально запрограммированному на угнетение, оккупацию и геноцид, то и мирное население сектора Газа можно объявить террористами на том основании, что 17 лет назад (!) ХАМАС удалось выиграть выборы и установить диктатуру, а всех россиян, живущих в условиях военного деспотизма, — обвинить в преступлениях путинской элиты и векового русского империализма. Такое рассуждение имеет мало общего с левой политикой как политикой универсалистской, эгалитарной и гуманистической. В действительности сторонники вооруженной деколонизации любыми средствами и любой ценой ближе к правым националистам, разоблачающим «заговор леваков» на кампусах американских университетов.
***
За пять лет до выхода статьи Постона ту же проблематику анализировал в своей статье российский марксист Александр Тарасов, отмечавший, что симпатии западных левых к исламским радикалам как союзникам в борьбе с империализмом связаны с ощущением бессилия перед лицом глобализации:
Потому бессмысленно сливаться в экстазе с исламскими радикалами, что они — не более чем боевое крыло исламского фундаментализма. А исламский фундаментализм, как любой религиозный фундаментализм, — сила реакционная, то есть, если угодно, крайне правая… Исламский фундаментализм в этом смысле ничем не отличается от фашизма. «Исламская революция» такой же точно конкурент социальной революции, как и «национальная революция» (курсив Тарасова).
Реакционные антисистемные силы не в первый раз противостоят консервативным системным силам — так уже было в период двух мировых войн. Как и тогда, сегодняшние оппоненты гегемонии — будет ли это ХАМАС, Исламская республика Иран или, если верить ее идеологам, путинская Россия — не предлагают даже намека на освободительный проект. Как и тогда, отсутствие прогрессивной альтернативы — не повод возлагать политические надежды на реакционные силы, бросающие вызов гегемонии, меняя «социализм» на «антиимпериализм» или «деколонизацию» в известном выражении Каутского.
В противном случае неизбежны политические ошибки вроде отнесения ХАМАС и Хезболлы к глобальным левым на том основании, что они противостоят глобальному порядку, олицетворением которого являются США, а на Ближнем Востоке — Израиль. От таких ошибок спасает критическая ревизия собственных понятий и способность называть вещи своими именами: политический проект ХАМАС — построение исламистской теократии на всей территории исторической Палестины, «от моря до реки» — не просто противоречит цели национального самоопределения палестинцев, но и напрямую угрожает обоим народам: палестинцам, не готовым жить в условиях религиозной диктатуры, и израильтянам, независимо от их принадлежности к еврейскому народу или приверженности иудаизму.
Некритическая идентификация с антисистемными движениями, практикующими неизбирательное насилие, сделала европейских радикалов 1970-х годов националистами с обратным знаком (по выражению Постона). Сегодня, как и тогда, фетишизация насильственного сопротивления и проекция фантазий о деколонизации на исламистский террор приведет лишь к «поддержке движений и режимов, которые имеют гораздо больше общего с более ранними реакционными — даже фашистскими — формами восстания, чем со всем тем, что мы можем назвать прогрессивным».
