Станислав Маркелов — выдающийся адвокат и общественный деятель, сыгравший ключевую роль в защите независимых профсоюзов в России. В публикуемом интервью Маркелов позволяет заглянуть в то измерение его жизни и адвокатской практики, где большое историческое тесно переплетено с биографическим. Сегодня поражает одновременно рациональная строгость и образная насыщенность, с которой Станислав описывает три области опыта, куда сам он был деятельно погружен. Это студенческие акции 90-х, конфликты трудовых коллективов с администрациями предприятий в 2000-е и тактика противостояний, скрытых за фасадом постоянно реформируемого законодательства.Последовательность и требовательность к собственным знаниям очень ясно звучат и в анализе профсоюзного движения, который предлагает Станислав. Его ответы в интервью выстроены точно так же. Видно, в какой мере он привык исключать все лишнее и судить только о том, что знает наверняка. Маркелов-публичный мыслитель «не изобретал теорий» российского правоприменения или политического режима. Он делал свои обобщения органически, на основе опыта и проверенных наблюдений.
Прекрасно выстроенные, насыщенные конкретикой наблюдения Маркелова остаются в этих обстоятельствах важной линией для отсчета и сопоставлений. Предательски остановленный на пороге 2010-х, он словно обошел переулком это недружелюбное десятилетие, раньше нас оказавшись в новой, пока неизвестной эпохе.
— Ты можешь кратко рассказать о том, как возникало независимое рабочее движение?
— До 90-х годов независимое рабочее движение было большой проблемой для советской власти. И было в том числе намного мощнее диссидентского. Диссидентское, правозащитное движение было сосредоточено в основном в крупных городах и имело связи с Западом через международных журналистов. О рабочем движении не знали ничего. Тогда как рабочие выступления в советские времена были постоянно, и в них иногда участвовало до нескольких тысяч человек. Хотя они были очень рассредоточены, не было никакой организации, и в большинстве случаев они оставались неизвестными.
Рабочие выступления были жесткие. И крайнюю форму они принимали в шахтерских городах. Это было близко к самоубийству, когда рабочие отказываются подниматься из шахт. Единственная попытка создать что-то вроде польской «Солидарности» — это СМОТ [прим. Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся, основано в 1978].
“Даже на знаменитой демонстрации в Новочеркасске рабочие подняли красный флаг”
— тот же самый, что висел у них на предприятии. Уже одно это было сочтено преступлением. Движение под красным флагом требовало зарплаты, хлеба и масла. Требования были экономическими. Единственным более-менее политическим было: «Долой привилегии!»
В конце 80-х годов, уже когда поднялась демократическая волна, рабочее движение было очень тепло встречено либеральной верхушкой. Тогда, по сути, стартовало создание независимых профсоюзов. И каждое рабочее выступление фиксировалось либералами, потому что оно было направлено против советской власти и, соответственно, было им выгодно. Многие рабочие лидеры 80-х годов, с которыми я беседовал впоследствии, говорили: «Да, мы это очень хорошо помним и понимаем, что нас использовали». Осознание этого, в разной степени ясности, пришло к концу 1991 года.
Естественно, требования рабочих были обоснованными. Существовали привилегии, элита, которая получает все, профсоюз, который ничего не делает и фактически состоит из администрации предприятия. Самое интересное, что после 1991 года ничего не изменилось. Преимущества получила та же самая элита, что и до 1991 года. Изменился их статус: с директоров — на коммерсантов. Профсоюзам была отведена роль объединения рабочих для подневольного труда, как рабов этих коммерсантов.
В конце 80-х годов произошел резкий переход профсоюзного движения на совершенно другие рельсы. Часть профсоюзов была перекуплена, причем, настолько откровенно, что это напоминало Америку двадцатых годов.
— Кто их перекупил?
— В первую очередь, местные власть и бизнес. В условиях России было особенно заметно их сращивание. По сути, это было одно и то же. Вернее, бизнес руководил властью. Такая участь постигла КСПР(Конфедерацию свободных профсоюзов России). Это, наверно, самый яркий пример. Менялись и формы рабочих выступлений.
Ситуация из 90-х годов: предприятие останавливается, никого не увольняют, новый хозяин распродает основные фонды. И рабочие устраивают выступления — не за то, чтобы их защищали, а за то, чтобы предприятие работало. Такое выступление по закону не регламентировано. Но, хотя у нас разрешено то, что не запрещено, в реальности эти выступления рабочих также запрещали. Забастовки — устраивайте, сколько угодно. Ведь в то время это просто формализовало привычную ситуацию: невыплату зарплаты рабочим, которых отправляли в бессрочный отпуск без содержания. В случае забастовки переставали платить официально: вперед, бастуйте, нам только легче! За время, пока идет забастовка, мы успеем все распродать, наворовать, получить быстрые деньги, отправить все эшелонами и трубопроводами. И с этими деньгами переехать туда же. А вы тут умирайте!
Важно понимать, что
“в 90-е годы имели место скрываемые властью, уже либеральной властью, голодные бунты.”
Это я знаю совершенно точно. Бунты возникали из-за прекращения работы предприятий. Не из-за забастовок, а именно прекращения работы. Это шло не просто волной, а настоящим цунами. В ответ рабочие пользовались теми методами сопротивления, которые на Западе считаются наиболее радикальными: перекрытие дорог и транспортных потоков. СМИ на это реагировали, но эти акции не производили такого впечатления, как, скажем, в Англии или в Германии.
Самый яркий пример из антиприватизационной волны — это ситуация на Выборгском Целлюлозно-бумажном комбинате [прим. в 1996-99]. Это было, наверно, и самое известное дело того периода, в котором я принял участие. ЦБК — уникальное предприятие, каких всего два в Европе. И Выборг — это рядом с Питером, отнюдь не окраина России. Там в буквальном смысле начался голод.
Выборгский ЦБК приватизировали, как всегда с кучей нарушений. Рабочие ждут нового хозяина, чтобы начать работать, а он не появляется. И рабочие начинают его искать. Ищут хозяина, чтобы начать на него работать! А он уже все акционировал и продал возможный максимум акций. Выясняется, что хозяин уникального предприятия, которое продано за бесценок — за шестнадцать тысяч рублей в случае погашения долгов — этот человек, получивший фантастические дивиденды, находится в розыске по линии Интерпола. Вместе с Интерполом рабочие ищут хозяина, и не находят.
Тогда они захватывают предприятие в свои руки, акционируют все в одну акцию, отдают ее местному профсоюзу, который сами же организовали — профсоюз Выборгского ЦБК — и начинают работать. Предприятие тут же стало приносить доход и платить налоги государству. До этого оно несколько лет не давало ничего. Чем кончилось это дело? [В 1999] дело кончилось ОМОНом. Причем не просто ОМОНом, а «Тайфуном» — спецподразделением по подавлению волнений и выступлений в тюремных зонах. «Тайфун» ворвался на Выборгский ЦБК, по дороге очень жестоко избив несколько десятков человек, включая женщин.
После того, как ОМОН взял штурмом предприятие, рабочие поднялись — так, что смогли заблокировать ОМОН. Пошла волна в либеральной прессе. Причем иногда с требованиями привлечь к ответственности не ОМОН, а рабочих. То есть не против хозяев и властей, а против рабочих, которые поставили на ноги предприятие, начавшее приносить государственный доход. Среди этих СМИ были такие ведущие либеральные издания как газета «Известия». Так, один из их репортажей, направленный против рабочих, заканчивался словами: «Почему не поднялась Кантемировская дивизия?» То есть, почему рабочих не избили еще больше и не ввели танки? Яркий пример либеральной журналистики и либеральной газеты того времени.
Кстати, Выборгское дело показало ключевую слабость профсоюзного движения. Доверие к власти сохранялось здесь до самого последнего момента. Это здесь, на месте — злые бандиты, а там, наверху — добрые люди. Достаточно доказать продажность местной власти, а Москва разберется, Москва поймет. «Раз мы правы, нам не нужно доказывать свою правоту, можно не обращать внимания на суды» и т.д. Так рабочие проиграли все суды, потому что у них даже не было юристов. Рабочие проиграли вчистую. В итоге на них возбудили уголовное дело, хотя все травмы — и травмы серьезные, до переломов, сотрясения мозга и отбитых почек — были именно у рабочих. Уголовное дело было возбуждено по очень серьезной статье «массовые беспорядки», это до пятнадцати лет лишения свободы. Плюс воспрепятствование судебным исполнителям и сотрудникам правоохранительных органов.
Когда я встречался с профсоюзными активистами ЦБК, я им говорил: «Ребята, что же вы, вас же могут посадить!» А они: «Как так? Мы же правы! Нам не нужна никакая защита, мы же правы. Суд разберется!» Слава богу, эту опасность удалось убрать. Да, они продержались и смогли доказать, что,
“когда рабочие берут власть на предприятии, оно начинает работать намного эффективнее, чем со всей приватизацией вместе взятой.”
Но в итоге они оказались разгромлены. И Выборгский комбинат был распродан.
Следующим очень ярким показателем активности рабочих были забастовки, организованные профсоюзом авиадиспетчеров. И здесь — очень интересный момент. Обрати внимание на то, какие профсоюзы с конца 90-х годов самые деятельные. Это авиадиспетчеры, докеры, которые недавно организовывали очень крупную стачку в Питере, и моряки. Это те категории рабочих, которые самые востребованные и имеют материальные запасы. У них достаточно высокие зарплаты, правда, не сопоставимые с тяжестью их работы и условий труда. И их действия всегда приводили к желаемому результату, в отличие от выступлений всех остальных.
— А шахтеры в конце 90-х?
— С шахтерами иная ситуация: они просто никому не нужны, когда распродаются основные фонды шахт. При ликвидации угольного разреза создают стратегические запасы, закрывают добычу. И шахтеры им нужны, как прилетевший гуманоид: своих проблем хватает. Некоторые угольные проекты умерли, умерли целые угольные края. Я общался с работниками угольного концерна, где все деградировало, нет никакой работы, люди уехали. Им всем наобещали сначала, они поверили. А сейчас там просто вымерший край, вымершие деревни. В отличие от шахтеров, у профессий авиадиспетчера, моряка и докера еще есть нужность и важность для людей. Они пошли на стачки и добились своего.
В 2000 году произошел поворот, когда новый бизнес, окончательно сросшийся с властью, стал работать уже не на спекулятивных сделках, а начал рассчитывать на более длительную прибыль. Соответственно, они были вынуждены создавать постоянные рабочие места и условия работы. Как они решили эту проблему? Они создали собственные профсоюзы внутри корпораций. Профсоюзы работников «ЮКОСа», «Газпрома». Занимались они тем же, что привычно для советских работников семидесятых годов: распределение путевок, детские сады, мелкое улучшение социальной жизни. Соответственно, у многих запрет на забастовку был прописан в уставах и договорах.
Это с одной стороны. С другой, продолжает действовать монстр ФНПР [Федерация независимых профсоюзов России], который объединяет внутри себя как работников, так и работодателей. И юридически это абсолютно неправомерно. В новом Трудовом Кодексе прописано, что менеджеры и управляющий персонал являются представителями администрации. Следовательно, даже существование такого профсоюза незаконно.
Какая сейчас ситуация с профсоюзами в целом? В новом трудовом законодательстве очень сильно ограничено проявление любой профсоюзной деятельности. Во-первых, они официально запретили забастовки солидарности. Все. Если ты хочешь поддержать коллег по цеху забастовкой солидарности, ты не имеешь права этого сделать. Во-вторых, ввели очень хитрую систему [прим.: на случай спорных вопросов]. Если на предприятии есть несколько профсоюзов — независимый профсоюз и ФНПРовский — и они выступают от имени какого-то числа рабочих, например, для заключения коллективного договора, если их мнения совпали — хорошо. Но если их позиции разошлись, принимается позиция того профсоюза, у которого больше членов. Поскольку в официальный профсоюз входят автоматом, и очень часто люди при приеме на работу ставят подпись сразу (часто это условие приема на предприятие), у ФНПР членов всегда заведомо больше. Вот так и получается, что независимые профсоюзы в случае конфликта лишаются права голоса. Так составлялось трудовое законодательство.
“Каждый трудовой конфликт в результате приводит к очень неприятным последствиям.”
И поощряет не очень честные действия со стороны предпринимателя. Последнее крупное и интересное трудовое дело очень показательно. Независимое отделение профсоюза «Защита» создали в отделении Российских железных дорог Подмосковья. И создали его в первую очередь контролеры-ревизоры — те, кто ходят проверять билеты. Если пассажир не взял билет, когда проходит контролер, он должен заплатить штраф и получает квитанцию. На контролеров стали жать, им спустили план — не меньше тысячи ста рублей. Контролеры возмутились и создали профсоюз. Когда этот конфликт начал раскручиваться, профсоюзные деятели поставили такой вопрос: какой план на штрафы? РЖД — это ОАО, частное предприятие. Кто должен штрафы-то брать? Деньги же должны идти фирме.
Я вошел в это дело. Мы вместе с депутатом Шеиным подняли графы бюджета ОАО РЖД, и оказалось — такой графы просто нет. Огромные суммы уходят в никуда. Стали поднимать этот вопрос в Подмосковье. И как только там поняли, что этот вопрос открыт, деньги появились в местном бюджете. Типа их обналичили. А сумма, которую они за год обналичили, оказалась, если я правильно помню в переводе на доллары, три с половиной миллиона долларов. В бюджете все доходы у нас фиксированы, значит, этот перевод должен быть очень прозрачным. То есть люди, платя штраф на железных дорогах, платят их неизвестно куда. Грубо говоря — это прямой, не облагаемый налогом, доход руководства РЖД. Максимум, чего нам удалось добиться, это — предписания от прокуратуры прекратить такую практику. Но прокуратура отказалась возбуждать уголовные дела. Иначе ей пришлось бы возбуждать дело против одной из крупнейших олигархических компаний России. То есть нарушение было, мы им отправили предписание, но уголовного дела не будет. Все. Так маленький конфликт перерос в общероссийское дело. Но руководитель профсоюза уволен, и его до сих пор отказываются восстановить. Административный рычаг находится в руках у власти. Сам суд находится «на территории» РЖД, то есть все дела РЖД проходят только в нем. У администрации региона нет интереса ссориться с компанией, которая приносит ей основной доход.
— Тебе известны примеры успешной организации профсоюзного движения работников в университете, школе, академической среде?
— Сейчас идет волна — пытаются организоваться работники образования, в первую очередь среднего, и к ним иногда присоединяются вузы. Потому что условия работы — просто бедственные.
Что касается работников интеллектуального труда, был очень интересный момент. Ко мне обратились работники ведущего телеканала, где прошли массовые незаконные увольнения. Я им сказал: «Мне неудобно работать с каждым из вас в отдельности. Ваши требования абсолютно законны. Ваши увольнения незаконны. Вот вы организуйте вместе профсоюз». Они: «Как это мы должны организовать профсоюз? Вы что? Каждый сам по себе – уникальная ценность. Может нам тут еще с красным флагом ходить?» В результате уволили [их] всех.
— Скорее, это неудачный пример.
— Ну да, но он показывает характерное отношение творческих работников в подобной ситуации. Часто они поражены либеральной идеологией.
— А студенческие профсоюзы?
— О, это отдельная тема! В сфере образования [с начала 90-х] был РАПОС, Российская ассоциация профcоюзных организаций студентов, структурное подразделение ФНПР, где студенты вместе с преподавателями во всеобщем дружеском порыве платят взносы. В середине 90-х в левом движении прошла такая идея, что надо нужно делать акцент не на политических, а на социальных лозунгах. Среди студентов наиболее популярные: стипендии, отсрочка от армии, возможности выбирать преподавателей и прочее. И нужно требовать этого, хотя бы до минимального уровня.
“Но даже когда требования были минимальными, они уже воспринимались как какой-то радикализм.”
В противовес 68 году во Франции, где был лозунг: «Будьте реалистами — требуйте невозможного!» После того, как мы стали требовать самые минимальные вещи, нас обозвали «ультрарадикалами», пособниками «красных бригад» и современными «маоистами» — кем только не называли.
С другой стороны, создание профсоюзов на такой основе, то есть с четкой идеологией, способствовало предотвращению даже не раскола, а полного раздробления молодежного движения. Там существовало не пятьдесят, а сто пятьдесят враждующих группировок, которые друг друга терпеть не могли: коммунистам припоминали прошлое, анархисты не любили троцкистов, троцкисты — сталинистов, у троцкистов шаг как влево, так и вправо считался побегом от их идеологии и прочее, и прочее. Но и появление профсоюза «Студенческая Защита» у многих идейных левых вызвало яркую, жесткую антипатию. Потому что в «СтудЗащиту», вошли анархисты, социалисты, комсомольцы, которых тогда терпеть не могли и сейчас многие не переносят, а также часть левых, которые были готовы сотрудничать вообще с кем угодно. За это «Студенческая Защита» подвергалась критике. Но, на мой взгляд, она стала одним из самых удачных проектов не только профсоюзного, но и левого движения. Во-первых, мы резко смогли подняться в численности.
— За счет чего?
— За счет того, что это было весело, это было круто. За счет того, что — никаких взрослых вообще. Все требования реальные, которые выдвигались снизу, сразу поддерживались. Все, что непосредственно вас касается, сразу поддерживалось.
— И это было не только в Москве?
— Во многих городах: Питер, Тула, Новосибирск, Ростов, Москва. Было много. Один из членов исполкома «СтудЗащиты» говорил, что численность доходила до пятнадцати тысяч человек. Естественно, значительная часть, если не большая — абсолютно пассивные, те, кто просто написал заявления. Но крупнейшие акции, которые смогли провести левые — это «СтудЗащита».
— Как это происходило?
— 12 апреля 1994 года митинг РАПОС с требованием «Повысьте зарплату!» Туда приходят СтудЗащитовцы, уводят весь народ от РАПОСовцев, и начинают несанкционированный митинг у Белого дома. Проводят массовое шествие по центру Москвы и доходят до Театральной. Естественно, с массовым винтом со стороны милиции. А в следующем году все повторилось точь-в-точь, только они решили подстраховаться. По наводке РАПОСцев, которые просто показывали пальцем, лидеры «СтудЗащиты» были сразу арестованы. И они подумали, что нас обезглавили. Ну, тут они просчитались немножко.
В результате с лозунгом: «Ребята, давайте повторим, как было весело в прошлом году», — пошли снова от центра. Но на сей раз все оказалось намного жестче. Потому что милиции было больше, появился ОМОН. А год назад ОМОНа не было. Но и демонстрантов оказалось больше. В результате по дороге несколько раз милиция пыталась остановить, отрезала хвосты, хватала людей. Перекрыли Арбат, но переулками, меняя тактику, нам удалось несколько раз обойти кордоны милиции. Вышли на Арбат, разгромили офис «Олби», одной из тогдашних корпораций. Подошли к Минобороны, залили его краской: как раз первая чеченская война уже шла. И решили идти к Кремлю. Вышли и по Знаменке прошли к Манежу. Там ОМОН применил такую тактику: разрезал демонстрацию на три части. В результате две части частично повинтили, частично рассеяли. Но голова колонны, человек сто пятьдесят-двести пыталась пройти на Красную площадь. Она прошла у Александровского сада и вышла к Театральной. Там стояли фашисты, с которыми устроили драку. Последних забирали уже на Никольской улице.
Самостоятельные акции продолжили в традиции студенческих маевок. Когда были события на Тяньаньмэнь [в 1989], в знак солидарности на площадке перед МГУ студенты — и к нам присоединялись другие вузы — разбивали палаточный городок на ночь. Эту традицию мы возобновили. Также устроили палаточный городок, но уже с левыми лозунгами и красными флагами, а не с трехцветными.
“И студенческая масса просто пришла на левую тусовку, как это и должно быть.”
И снова в идеологизированной левой среде эти демонстрации вызвали неодобрение очень многих. Потому что говорили, что общая масса студентов пришла только потусоваться, но не была идейной. Они пришли с бутылками пива и им нравилось, что можно свободно выступить.
Что еще было? 23 февраля 1995 устроили пацифистское шествие от Арбата, вместе с неформалами. Причем его не рассеяли, хотя оно было несанкционированным. На площадке МГУ в октябре 1994, если я правильно помню, устроили несанкционированную демонстрацию и сожгли чучело буржуя. Милиция пыталась натравить тогда местных студентов на нас, типа: это — коммуняки.
Проводили собственные конференции, это все было. Причем конференции превращались, опять же, в тусовки. Также налаживали связи с организациями Украины, Белоруссии, Молдовы, особенно с Белоруссией хорошо получилось. Там как раз начался подъем антилукашенковского молодежного движения.
— А что касается продвижения требований студентов — что удавалось реализовать?
— В основном на социальном уровне, на самом простом. Например, свободное перемещение внутри студенческого общежития, выплата стипендий без задержек, предоставление помещений внутри вуза. У каждого были свои требования. Политическая работа была на очень низком уровне. Более того, о профсоюзе активно распространялась слава, что это только бузотеры. Поэтому мы начали разрабатывать собственный законопроект от лица учащейся молодежи, который пытались официально провести через Госдуму.
— Удалось ли тогда довести его до голосования в Думе?
— Насколько я помню, коммунисты побоялись его выдвинуть на официальное голосование, а других левых тогда не было вообще.
Нелюбовь идейных к профсоюзу сохранялась. Но и без нее после 1995 года «СтудЗащита» резко пошла вниз. Тут было несколько причин. Во-первых, кто мы? Либо мы боремся за социальные права, либо выдвигаем постоянно политические лозунги. Во-вторых, мы получали по тем временам огромную численность. По моим подсчетам, десять тысяч. Что делать с этим? Мы не знали, как аккумулировать эти количества народа. Это была масса пассива: куда его девать?
В-третьих, коммунисты занялись предвыборной гонкой. Член исполкома «СтудЗащиты» Даша Митина вошла в Госдуму от них и стала депутатом. Они переключились туда: в «СтудЗащите» не стало всех этих комсомольцев. Плюс полное отсутствие финансирования. Деньги откуда брать? Их у нас не было. Наконец, если мы себя позиционировали как радикально левый политический профсоюз, это очень ограничивало людей: не надо было трогать идеологию, об этом следовало договориться.
Комсомольцы попытались подвести «СтудЗащиту» под КПРФ — вот это было безумие. Ну, и все, на этом мы застопорились. То есть просуществовали мы где-то полтора-два года. Такие вещи, как «СтудЗащита» не перерастали в систему.
— Вы не попытались разработать механизмы передачи такой активности студентам младших курсов?
— Мы не смогли. Потому что механизмы активности были укоренены в левой среде, а студенческих лидеров, фактически, не появлялось. Все лидеры, весь исполком, были лидерами различных политических групп.
А вся студенческая масса, весь актив реагировали так: «О, с вами весело, круто! Давайте вы нас будете вести, а мы вас поддержим». Я их спрашивал: «Ребята, а вы сами можете что-нибудь организовать?» — «Ну, нет. Мы не умеем». То есть создать такую систему, чтобы произошла ротация, было трудно.
— Как администрация вузов воспринимала студенческий профсоюз и какие техники давления на нее были самыми эффективными?
— На самом деле,
“вузовская администрация всегда очень труслива.”
Она очень боится, что сама будет наказана. Они очень боятся боевых студентов — всегда. И у них всегда есть жесткий рычаг давления — отчисление. Как студент потом будет доказывать, что его неправильно отчислили? Чьему слову будет больше доверия — ректора вуза или студента? А в отношении людей извне: сразу начинали искать, кто их заказал. Раз создали профсоюз, это либо чтобы снять их с должности, либо происки конкурентов. Они никогда не понимали, что это могут быть действительно законные требования.
— Как могут действовать профсоюзы, чтобы влиять на ситуацию в масштабе всей страны, а не отдельного предприятия? Тот же вопрос — в отношении интеллектуальной и студенческой среды.
— Я думаю, что в студенческой среде надо создавать не профсоюзы, а движение. Профсоюзные вещи, включая защиту, могут брать на себя отделения межотраслевых профсоюзов в вузах. Где это к этому такой более традиционный профсоюзный подход. А движение в студенческой среде организовать с политической привязкой. Потому что она неспособна постоянно работать по профессиональным вопросам. Почему нужна эта работа двух типов? Потому что студенты сейчас очень нацелены на трудоустройство. Это — их основная проблема. И наличие межотраслевого студенческого профсоюза очень поможет организовать эту связку, когда ты будешь в среде представителей твоей же профессии, на которую учишься. Молодому человеку это поможет побыть в среде, завязать контакты.
— Тогда главный вопрос — это как начать? То есть как сделать интеллектуальных работников более чувствительными к идее коллективного взаимодействия?
— Здесь важно, чтобы профсоюз имел позитивный опыт, который он мог бы показать. Чтобы были какие-то предприятия, в той или иной степени находящееся под контролем профсоюза. Это может быть участие в управлении, владение каким-то пакетом акций, пускай и не контрольным, но существенным. То есть, чтобы это были не разрозненные миноритарные акционеры, которых взяли для проформы, а те, которые могут оказывать финансовое влияние. Чтобы было влияние на кадровую политику, что для профсоюза особенно важно. Тогда человек, вступающий в профсоюз, будет понимать, что потом профсоюз поможет ему выдвинуться. А когда этого нет…
Но в нашем законодательстве специально сделано все, чтобы этого не было. Помимо запрета забастовок солидарности, введен принцип, что все решается не федеральным трудовым законодательством, а практически спущено на низовой уровень, на уровень индивидуальных и коллективных трудовых договоров.
Обычная ситуация — когда на предприятии есть юрист, способный написать грамотный коллективный договор. Но у кого он есть? У работодателя. Сейчас низовой уровень — это основной уровень правовых оснований в трудовых отношениях. И в чью пользу делается договор? В пользу работодателя.
На Западе, если возникает конфликт, с одной стороны сразу появляется профсоюз федеральный или земли, департамента, с его юристами, а с другой — ассоциация предпринимателей или работодателей. И получается, что сами стороны конфликта отходят в сторону, а за ними две большие силы выясняют отношения.
— Профессиональные борцы.
— Да, совершенно верно. А здесь и ассоциации предпринимателей у нас как таковой нет. И работники — это просто кадровый состав всех профессионалов, разделенный между работодателями. Соответственно, Вася Пупкин должен бороться против профессиональных юристов, против администрации, у которых вся власть против потенциального профсоюза. В результате, по трудовым делам сейчас наиболее серьезные и реально интересные конфликты, они же судебные дела, происходят только в очень узких специальных сферах.
Но в целом, расщепленность рабочего движения просто чрезвычайная. Несмотря на то, что каждый понимает причины низкого материального уровня, основная задача — это выполнение своих материальных требований.
Автор вступления и интервью Александр Бикбов
C предыдущей и расширенной версией этого интервью можно ознакомиться на Opendemocracy.
