— Чем вы занимались до вторжения, как оказались в Черногории и почему принялись помогать другим уехавшим?
Светлана: Я приехала в Черногорию полтора года назад: брат моего мужа занимается здесь образовательными проектами, и поступил запрос на создание первой международной школы в Черногории. До этого я жила в Москве, занималась гражданским просвещением и была антивоенным активистом. Мы проводили акции в защиту политзаключенных, за обмен Олега Сенцова. Так как я погружена в эту тему, в прошлом году мне сразу стало понятно, что вскоре будет совершенно новый виток агрессии. Я взяла билет в Москву, прилетела туда 20 февраля, 23 февраля вышла с пикетом против войны с Украиной, оказалась в ОВД, а 24 числа началась полномасштабная война. 25 февраля я вернулась в Черногорию. Для меня как для активиста было ясно, что здесь будут украинцы, спасающиеся от войны. Мы понимали что появятся и люди из России, потому что будут усиливаться репрессии. Будет новый поток эмиграции из Беларуси. При этом Черногория — это страна, где не было никакой государственной поддержки беженцев. Поэтому мы и открыли дома для граждан трех стран. К 5 марта сняли несколько домов, просто чтобы физически поселить людей, закупили какие-то продукты. Потом у приехавших людей появились какие-то вопросы, мы стали искать способы помочь им. Затем появились дети, им нужны школа, детский сад, детские программы и т. д.
Андрей: Я из Мелитополя, из Украины, Запорожская область. Город был фактически оккупирован с первого дня российскими войсками и находится сейчас под этим игом. До 24 февраля была обычная жизнь: я работал, проводил привычный досуг, никогда никуда уезжать не планировал. Обычная жизнь, наверное, как у всех была. И 24 февраля я понял, что все это закончилось.
С самого начала не было никаких иллюзий, что Россия приходит нас спасать. От кого меня спасать? Я 37 лет прожил в Украине, немного, но поездил по стране, общался с людьми и на русском, и на украинском языке, проблем никогда не было. И вот кто-то пришел ко мне в город, пришел «освобождать» меня от работы, от привычной жизни, от быта, от друзей, от родных. Я общался с этими солдатами — среди них тоже встречались люди, которые сначала с таким недоверием спрашивали, мол, а вас тут правда ущемляют? Нет, говорю, нас тут никто не ущемлял, и пока вы сюда не зашли, я себя чувствовал тут абсолютно нормально и спокойно.
“Мы назвались Pristanište, на черногорском это значит «пристань». Смысл в том, что на две недели ты можешь просто остановиться, это тихая гавань, безопасное место”
Долго находиться в той атмосфере, которая была в городе, не было возможности. Я не мог видеть военных, флаги, эти лозунги, что «Россия здесь навсегда». Постоянное давление, блокпосты, проверки документов, проверки телефонов, тревога, ночные перестрелки, обстрелы города. 27 сентября мы собрали все, что поместилось в машину, и я со своей мамой, старшей сестрой, с племянником уехали, просто закрыв дом.
Ехали изначально через Россию в Нидерланды, потому что были знакомые, которые уехали туда раньше, весной. Многие спрашивали: ну а как вот ты через Россию поедешь? Как? Да вот так, сяду и поеду. Там же тоже люди, не все же враги кругом. И, к слову сказать, да, действительно, везде шло нормально, везде люди, никакого враждебного отношения я не ощутил со стороны простых граждан.
А вот при въезде через Крым — эти так называемые «фильтрационные мероприятия», беседы с пограничниками, с сотрудниками, наверное, ФСБ. Проверка телефона, досмотр машины, долгие беседы с расспросами о контактах в телефонной книге, с бессмысленными для меня вопросами. «А не служите ли вы?» «Не служат ли ваши знакомые в ВСУ, в ТРО?» «А кто такой Вася в телефонной книжке, а кто такой Андрей, а кто такой Иван, а за кого они голосовали, а за кого ты голосовал?» «А куда ты едешь, а почему в Нидерланды, а какой там язык?» «А как ты относишься к “специальной военной операции”?» Вот это вообще самый абсурднейший вопрос, который я слышал. Ну как я могу относиться?
Приехал на границу с Латвией. Увидел колонну из 200 машин на украинских номерах, которые стояли вдоль трассы. Я встал замыкающим, пошел спросить у ребят, как обстоят дела, долго ли нам ждать. На что получил ответ: ну, ребят, неделю где-то придется проезжать вам, жить в машине, в душ ходить в кафе «Русь», в туалет ходить на заправку, еду готовить где хотите, за продуктами и лекарствами — в соседний город Себеж ездить. И вот когда ты понимаешь что тебе семь суток нужно стоять в колонне из-за того, что ты украинец и у тебя машина на украинских номерах, я почувствовал себя человеком не то что второго, а третьего сорта, и вообще бесправным.
Но во всем этом есть какая-то судьба. Вечером приехал местный парень Вова, привез самовар, наколол дров, раздал кипяток, а жена его приготовила кашу и суп. Разговорились, и оказалось, что он приезжает после своей работы, бросает семью и едет к нам. Чем может, тем и помогает. Это тогда меня очень сильно поразило, у меня что-то такое пошатнулось. Он помогает нам, и я тоже захотел как-то помочь. И так началась моя волонтерская деятельность. Так получилось, что Тая [моя девушка] была одной из тех, кто в России помогал украинцам в тот период. Познакомились по телефону, — она меня координировала, а я, получается, был связующим звеном между группой местных волонтеров и теми людьми, которые вставали в колонну.
Стоял на границе российской пять суток, потом часов семь еще находился на пограничном пункте: досмотр машины, опять те же вопросы, расспросы. И только выехал из России, проехал 500 метров, въехал в Латвию. И там пограничники очень любезно попросили документы, показали, где припарковаться, попросили подождать минут 15 — и все, «добро пожаловать, ребята, милости просим». Отвез близких в Нидерланды, как и планировалось.
Ну а потом начались отношения с Таей, надо было где-то встретиться, но Нидерланды — это не та страна, куда можно было гражданам России [въехать без визы]. Договорились встретиться в Черногории. Уже после Тая случайно узнала о фонде Pristanište, где дают помощь жителям Украины, России, Беларуси.
“Pristanište — это в первую очередь волонтерское движение”
Мы остановились в этом фонде, сначала думали просто осмотреться, как, в принципе, все и делают. Вскоре администратор фонда спросила, не хочу ли я попробовать себя в ее роли? Она собиралась уходить и предложила занять ее место. И я подумал: если я могу быть кому-то полезен, то почему бы и нет? На какое-то время приобщиться к этому движению — все же это тоже какая-то своего рода помощь и украинцам, и русским, и беларусам. Так я остался с фондом.
С одной стороны, это все давит, все трагично, все больно, все это как-то абсурдно и непонятно. С другой стороны, если бы не все это, то я бы не встретил Таю. Я бы не познакомился с другими людьми: я здесь общаюсь с ребятами и из России, и из Украины. Если человек говорит на украинском, общаюсь на украинском и наслаждаюсь тем, что есть возможность здесь, вдали от дома, разговаривать на родном языке, хотя большую часть жизни я и общался на русском. Понимаю, что здесь, в Черногории, я надолго и нужно как-то здесь становиться частью общества.
— А кто приезжает в Черногорию? Это ведь не основное направление для беженцев, ведь государственной поддержки для украинцев и тем более для остальных, нет.
Светлана: Очень разные люди. Украинцы — тут есть несколько вариантов. С одной стороны, это те люди, которые остались без всего, им нужна помощь на первых порах, но они стремятся к самостоятельной жизни, то есть работать, снимать свою квартиру. А мы помогаем им в этом. С другой стороны, это могут быть украинцы, которые никогда-никогда не выезжали за границу, среди них много пожилых людей, которые в первую очередь нуждаются в государственной поддержке, но не могут сориентироваться в западных странах, им тяжело. А Черногория более привычна: черногорский язык похож на украинский, к тому же у нас есть экспресс-курсы.
“В соседних номерах живут люди из Украины, из России, из оккупированных Россией территорий, из подконтрольных Украине территорий. И не возникает никакого напряжения”
Если говорить про россиян, то у них не так много выбора. Черногория — безвизовая страна, где можно находиться бессрочно: раз в месяц нужно выезжать, но потом можно сразу возвращаться назад. Либо Черногория выступает как перевалочный пункт для политических беженцев, которых преследуют российские власти. Они приезжают сюда и ждут документы, чтобы дальше поехать в ту страну, которая их примет.
Мы назвались Pristanište, на черногорском это значит «пристань». Смысл в том, что на две недели ты можешь просто остановиться, это тихая гавань, безопасное место, дружелюбная среда, и ты можешь подумать, что делать дальше.
— Как организован ваш фонд? Кто в нем участвует, в чем заключается ваша работа?
Светлана: Pristanište — это в первую очередь волонтерское движение. Сейчас это около 500 человек, которые нам помогали за этот год. Это и разовая помощь, и регулярная, в самых разных направлениях. Первые волонтеры — те, кто непосредственно подключается к семьям, это система тьюторства, мост между фондом, нашими возможностями и конкретным человеком, с которым знакомится наш волонтер, становится его другом, сопровождает его. Это могут быть сообщества водителей, которые помогают нам с трансфером людей, это могут быть психологи, это отдел SMM, это отдел дизайна, потому что мы организуем события. И все это — волонтеры.
Что касается сбора средств, то фонд возник на учредительные средства, многие из учредителей родились в России, и мы чувствуем свою ответственность. Дальше мы стали собирать средства с помощью публики, которой интересны наши мероприятия. За счет них мы собираем треть от необходимой суммы, что немало. И, конечно, есть самые дорогие нам донаты от беженцев: совокупно 5 000 евро за все время задонатили наши бывшие жильцы. Как только они встают на ноги, они возвращаются с маленькими, но очень важными для нас пожертвованиями.
Андрей: В мои обязанности входит координировать свободные номера, если поступают заявки на расселение. Нужно проконтролировать, что номер будет свободен, будет убран, обеспечить людей на первое время стандартным продуктовым набором.
— А сама структура фонда какова? Как принимаются решения?
Андрей: Все дружественно, минимальные административные моменты в плане регистрации. Если нужны какие-то решения — да, все регулируется, но оперативно и с минимумом административных проволочек, не нужно писать никаких служебных записок.
Светлана: Это самоорганизация и горизонтальная структура. Я считаюсь директором фонда, но в реальности я первый его волонтер.
— 5 марта исполнился год официальной работы фонда. Что за это время удалось сделать?
Светлана: Через предоставляемое нашим фондом жилье прошло 700 человек, одновременно находится 30 семей, они живут в отдельных апартаментах, но с общей зоной для общения. Еще 2 000 человек получили прочую помощь (те, кому именно жилье не требовалось). Мы организуем мастер-классы для детей, чтобы занимать их и заодно родителей освобождать, чтобы они могли в это время искать работу. Много мероприятий и для взрослых. Это и просмотры фильмов, и чтение, и изучение истории искусств, и английский язык, и математика.
“Хорошо, когда у человека появляется не просто вынужденная новая жизнь, а такая новая жизнь, за которую ты хочешь держаться, хочешь ей жить, она тебе нравится”
Андрей: Кроме того, у нас есть возможность помогать психологически. Волонтеры, так называемые тьюторы, как правило, находятся здесь уже долго, кто-то с самого начала этой бессмысленной агрессии, и они уже больше понимают, больше знают. Могут помочь с регистрацией, с документами, с поиском работы.
— А что происходит с детьми, которым нужно продолжать образование?
Светлана: У нас есть специальная детская программа, одна из самых трудных программ. Я думала, что нам будет просто собирать средства на нее, потому что это для детей, но оказалось, что образование считается излишком для беженцев. Бывает, что мы оплачиваем детям кружки. Если ребенок в Мариуполе играл в футбол, хорошо, если у него и здесь будет футбол, привычное занятие, которое он любит. Бывает, оплачиваем частные школы. В черногорские школы можно попасть, но в старших классах детям трудно: у них и так потрясения, и еще надо окунуться посреди года в черногорскую школу, где вообще ничего не понятно.
Андрей: В одном из домов, которые арендует фонд, есть пространство для встреч и коворкинг, где можно свободно встретиться, посидеть, пообщаться и где проходят регулярные мероприятия. Например, курсы математики для детей и взрослых, курсы черногорского языка, есть еще курсы английского. Сейчас для детей проходит история искусств. Есть гончарная мастерская, которая нам помогает, где взрослые и дети сами делают посуду. Я знаю парня, Глеба, ему 10 лет, он слепил обалденную чашку. Есть склад вещей, которые приносят другие люди, и любой из постояльцев может взять себе то, что ему нужно. Нужно, приходишь, берешь, ты ничем при этом не будешь обязан.
— Русские и украинцы живут в одних и тех же домах? Возникает ли между ними напряжение?
Андрей: Нет, не возникает абсолютно. В в соседних номерах действительно живут люди из Украины, из России, из оккупированных Россией территорий, из подконтрольных Украине территорий. И не возникает никакого напряжения.
Вплоть до того, что Света — она такой открытый человек, и в Новый год, 31 числа, позвала всех отмечать к себе. Я из Украины, Тая из России, мы живем в одном номере, рядом — ребята из России и Украины, девушки, парни. Мы пришли к Свете, было человек 30. Праздновали, смотрели обращение Зеленского, не смотрели обращение Путина, все плакали, всех это тронуло, все это было душевно. Потому что здесь все на одной волне, все понимают, что, как и почему. И, благо, не подвержены этой чудовищной пропаганде. Здесь все понимают трагизм ситуации, сложность ситуации.
Светлана: Расскажу, почему так получилось, что у нас россияне и украинцы живут вместе. Первая пара, которая добралась до нас, была из Харькова. Это были Диана, она гражданка Украины, и Саша, признанный иностранным агентом в России. Раньше они жили в Харькове. Мы сначала обсуждали: может быть, один дом будет украинский, а один — еще какой-то. Но, к счастью, этого не произошло, как мы видим, и это хорошо. Люди общаются и находят друг в друге взаимную поддержку.
“Мы не уравниваем горе, не уравниваем беду. Россияне и украинцы находятся в совершенно разных ситуациях — одно дело тюрьма, совсем другое дело снаряд”
— А коммуникация ведется на каком языке?
Светлана: У нас в домах звучит и украинский язык, и русский, кто как может, так и разговаривает, и все друг друга понимают.
— Поделитесь какой-нибудь историей, о которой важно знать?
Светлана: За каждой человеческой судьбой — невероятная история.
Особо запомнилась такая. Три подруги из Харькова, которые выехали, прямо когда снаряд попал в их общий двор. Втроем выехали, но в дороге две подруги остались вместе, а одна потерялась. С ней была потеряна связь, и было непонятно, смогла ли она вообще выехать из Украины. По дороге они приняли решение, что доберутся до Pristanište, потому что слышали про наш фонд. Добрались до нас, и только волнуются, где их подруга, Татьяна, куда она пропала? А на следующий день им удается созвониться, они спрашивают: «Где ты? Ты из Украины выехала? Мы выехали». Она отвечает «И я выехала». «А ты в какой стране? Мы в Черногории», она говорит «И я в Черногории». «Мы в Pristanište, а ты где?» «И я в Pristanište». И вот они все трое оказались у нас в здешних домах, представляете? Это была встреча, когда мы все просто плакали от радости. Потому что она жива и потому что они увиделись. И дальше они уже вместе продолжили свой путь.
Или еще одна история. Сейчас у нас живут Инна и ее дочка Саша, ей двенадцать лет и у нее ДЦП. Мы единственный фонд в Черногории, который принимает людей с дизабилити. Инна жила в Одесской области, в маленьком домике, где у нее пропало электричество, и поэтому мы ей дистантно помогали перебраться. Ведь нужен был специальный автобус, который их повезет. Она двенадцать лет не отходила от Саши, была с ней один на один: Сашин папа с самого начала отказался от дочери. А здесь у нее 100 друзей, она впервые за свою жизнь побывала на концертах, на вечерах, она гуляет. Они ходят с Сашей вместе, а мы помогаем с коляской. Хорошо, когда у человека появляется не просто вынужденная новая жизнь, а такая новая жизнь, за которую ты хочешь держаться, хочешь ей жить, она тебе нравится.
— Каким вы видите послевоенное будущее России и взаимоотношения с Украиной?
Андрей: Сложный вопрос, он и меня сильно заботит. Много горя, много судеб поломано, много домов разрушено, многих людей, к сожалению, уже не вернуть, и это, конечно, накладывает огромный отпечаток на всех.
“Войне можно противостоять, не пропускать ее, когда это возможно. Где-то есть черта, граница, которую война не переходит”
Во-первых, моя твердая позиция, она была, она есть и она будет в будущем, что Украина победит, Украина выстоит, Украину не сломить ничем, никак и ни при каких обстоятельствах.
А взаимоотношения с Россией… Вот как мы здесь сейчас общаемся, мне хотелось бы, чтобы это было так. Но, к сожалению, так, наверное, не будет. Возможно, если люди, которые сейчас кричат, что спецоперация идет по плану и Россия борется за правое дело, — если они осознают чудовищность этой ситуации, чудовищность своих слов, то тогда, наверное, как-то небыстро, очень небыстро, но можно будет говорить о каком-то нормальном сосуществовании. Если у россиян хватит смелости осознать и попытаться попросить прощения, если у украинцев хватит силы попытаться простить, то, наверное, что-то когда-то будет. Но в то же время я пойму тех украинцев, которые не простят и не пойдут на этот контакт. А в ближайшие годы, даже после окончания войны, к сожалению, прямо вот дружеских отношений, «братских народов» — этого, наверное, не будет.
Многие удивляются мне, моей позиции, как я могу нормально общаться на русском языке или общаться без агрессии с ребятами из России. Не язык нас разделяет, а поступки. Если кто-то может помочь в данной ситуации, то он помогает, и неважно, на каком языке он общается, на русском, на украинском, на беларуском, на грузинском или на английском.
Светлана: Вообще, именно выстраивание комьюнити является миссией фонда. Понятно, что у человека должна быть крыша над головой, еда, одежда, — это просто не обсуждается. Но то, что мы делаем совершенно осознанно, — это дружелюбное сообщество, где люди друг с другом разговаривают. Мы не уходим от болезненных тем. У нас каждый вечер люди открыто разговаривают про свой опыт, что в России, что в Украине. И опыт этот говорит, что война эта закончится, это раз. Два — что все равно люди после войны будут общаться, им нужно будет общаться. И я уверена, что будут появляться программы про этот диалог. А мы уже сейчас создаем для этого среду.
Но мы не уравниваем горе, не уравниваем беду. Россияне и украинцы находятся в совершенно разных ситуациях — одно дело тюрьма, совсем другое дело снаряд. Но мы все понимаем, что источник нашей проблемы один, а люди должны объединяться. Войне можно противостоять, не пропускать ее, когда это возможно. Где-то есть черта, граница, которую война не переходит. Pristanište — это территория, где нет войны.
