— Вы много исследовали российское общество, в особенности переплетение неолиберальных и неоконсервативных тенденций в управлении населением. Ваши недавние публикации развивают эту тему еще более решительно. Что изменилось после 24 февраля 2022 года?
— На протяжении последних двух десятилетий неолиберальную компоненту российского госуправления часто не замечали. Апологеты-державники отрицали ее существование, приписывая неолиберализму исключительно западное происхождение. Либеральные критики режима уделяли почти все внимание авторитарным трендам. В результате радикальные сдвиги в структуре рынка труда, рынка культуры и управления общественными благами оставались практически без внимания.
По мере узурпации власти Владимиром Путиным и закрепления диктаторских тенденций многим стало казаться, что сегодня лишь авторитаризм определяет почерк российского руководства. Между тем и неолиберальные институты, заложенные еще в 1990-е, и неолиберальная рациональность, которая воцарилась в российской экономике и культуре в предвоенный период, никуда не исчезли. Прежде неоконсерватизм выполнял служебную функцию в неолиберальном управлении населением. После начала полномасштабного вторжения в Украину произошел переворот: неолиберальная экспертиза теперь обслуживает авторитарное правление. Это самая важная перемена, которую обозначила война. О ней свидетельствуют сдвиги в организации управления, которые затрагивают самые разные сферы — и не только политическую. Так, например, в рамках «тихой» военной мобилизации, которая продолжается в России, контроль за военной обязанностью наемных работников вменен руководителям предприятий. Они обязаны проверять у подчиненных наличие военного билета под угрозой экономических санкций.
— Туда же можно отнести списки тех, кто получает бронь от мобилизации. И кнут, и пряник одновременно?
— Здесь легко увидеть тень кнута, занесенного правительством над всеми работниками и работодателями, и интерпретировать увиденное исключительно в авторитарном ключе. Однако сам инструмент принуждения как раз не авторитарен, так как он не предполагает (по крайней мере, на настоящий момент) уголовного наказания предпринимателей или увольнения «неэффективных» менеджеров государственных предприятий за неисполнение предписаний. То есть в этой модели отсутствуют прямые бюрократические, командные санкции. Она выстроена на экономической, пусть и отрицательной, мотивации — на штрафах. Такая модель задействует одну из главных механик неолиберального управления — добровольное и заинтересованное исполнение населением предписаний правительства. Среди прочего это означает, что по предприятиям не ходят карательные отряды с черными шевронами. Правительство уполномочивает самих предпринимателей передавать на нужды фронта часть своей продуктивной силы.
Предприятия управляют балансом мобилизованных и немобилизованных, порой прибегая к изощренной игре. Например, после объявления сентябрьской мобилизации 2022 года руководители некоторых предприятий хотели сохранить наиболее квалифицированных работников, особенно если для их обучения требовалось много времени. Для этого руководители нанимали дополнительный персонал, от которого тут же избавлялись, передавая его в военкоматы. Это в полной мере неолиберальная модель, только приведенная в действие во время войны и в контексте государственного насилия. Именно она — а не жесткое авторитарное принуждение — задает сегодня баланс между эффективностью и танатополитикой, приговаривая целые группы населения к смерти.
— Но вчерашних мигрантов, недавно получивших российское гражданство, сейчас везут в военкоматы, да еще в полицейских автобусах. Брутальный механизм мобилизации действует против тех, кто не может себя защитить. Пока невозможно себе представить, чтобы так задерживали работников какого-нибудь столичного офиса.
— Офисных работников задерживали на рабочих местах, военкомы приходили за ними даже в рестораны — и это вправду расходилось с неолиберальными техниками управления. Понятно, что именно такие молниеносные рейды в первую очередь становятся предметом медийного и коллективного внимания, а не рутина медленной и тихой мобилизации, которая возложена на самих работодателей. Дело в том, что операторами необъявленного военного положения выступают два крыла государственной бюрократии: гражданское, которое продолжает использовать неолиберальные техники управления, и силовое, наследующее бюрократической структуре власти. Такая структура с легкостью вписывается в авторитарную модель. Однако у нее есть и скрытое измерение, которое обязано почти откровенному признанию неэффективности авторитарно-бюрократической модели. Вспомните историю с централизованной оцифровкой списков мобилизованных военкоматами: она так и не была завершена. Тем самым авторитарный порядок продемонстрировал свою зависимость от рынка технологий.
Другой пример неолиберальной в своей основе рациональности — утечки 2023 года из правительственной коммуникации. Из документа, попавшего в руки журналистов, следует, что нынешняя «тихая» мобилизация, которая избегает автократического жеста всеобщей и неразборчивой отправки на фронт, предполагает жесткое социальное разделение населения. Те, кого власти относят к категории «социально бесполезных» или «менее эффективных», оказываются первыми кандидатами на мобилизацию. Что это за люди? Это безработные, недавно потерпевшие банкротство, долгое время находящиеся на учете в органах социальной опеки, имеющие большие задолженности. А еще это трудовые мигранты, недавно получившие гражданство РФ. Прежде объектом неолиберального управления была в первую очередь производящая и конкурентная, то есть «эффективная» часть населения. В условиях войны категории «бесполезных», «неэффективных» и «непроизводящих» вышли на передний план управления. Правительство пытается восполнить нехватку живой силы на фронте, превращая «бесполезное» население в смертельно «эффективное».
Это иллюстрирует важный сдвиг, о котором я уже упомянул. На фоне войны модель управления из неолиберальной превратилась в неомеркантилистскую. Теперь управленческие приоритеты отдаются ресурсам, которые ассоциируются с государственным суверенитетом: численность и плотность населения, военная безопасность и экономическая самодостаточность территории. Последнее, с одной стороны, предполагает импортозамещение и достижение страной товарной автаркии, а с другой — рост экспорта.
С 24 февраля 2022 года, несмотря на все санкции, сальдо торгового баланса значительно выросло по сравнению с довоенным годами. Этот эффект заставляет вспомнить о неомеркантилистских политиках колониальных держав XVII–XVIII веков, таких как Англия или Франция. Я имею в виду не только суверенизацию экономики за счет импортозамещения, но и колониальное пополнение запасов за счет присоединяемых территорий, в том числе пополнение «запасов» населения. Именно в этом ключе следует рассматривать вывоз жителей с украинских территорий.
— Вы имеете в виду вывоз украинских детей в Россию?
— Да, вывоз и детей, и взрослых, который продолжается с 2014 года. Детей «русифицируют» как в лагерях для беженцев, так и в рамках специальных программ средних школ. Взрослых вывозят не только принудительно, но и соблазняют опциями пособий и расселения на российской территории. Такой импорт населения — повторное утверждение меркантилистской рациональности, которая господствовала в колониальных европейских державах XVII–XIX веков. Тогда эта рациональность приобрела отчетливые милитаристские черты.
«На фоне войны модель управления из неолиберальной превратилась в неомеркантилистскую»
Точечные всполохи меркантилизма можно было наблюдать и относительно недавно в демографической политике стран Западной Европы. Так, в 1960–80-е годы из бывшей французской колонии, с острова Реюньон, были перевезены две тысячи детей. Их забрали из родных семей и расселили в семьях французского региона Крез, который отличали крайне низкие показатели плотности населения и рождаемости. В абсолютных показателях этот эпизод выглядит куда менее драматичным, чем депортация 20 тысяч украинских детей в Россию. Однако за обоими стоит одна и та же рациональность: демографическое «укрепление» пустеющей национальной территории. В российском случае эту крайность следует рассматривать в контексте куда более массовой политики, которая преследует три цели одновременно: удержать российскую молодежь в пустеющих регионах, обеспечить максимальную занятость и избавиться от остатков (или даже «избытков») малопродуктивного населения.
В этой связи показательна схема пригожинского рекрутинга в ЧВК «Вагнер». В начале войны в украинских тюрьмах объявили амнистию заключенных, готовых добровольно идти на фронт. Российские пропагандисты подняли тогда невероятный шум: посмотрите, «у них» никто не хочет идти воевать, их надежда — уголовники! Когда эту схему заимствовал Пригожин, его пресс-группа и пропагандистские СМИ поначалу отрицали этот циничный контракт: оплату свободы ценой жизни в завоевательной кампании. Секретность, окружавшая условия этого контракта, диктовалась не только попранием законности и очередным ударом по репутации российского правительства. Пригожинская схема разрушала прежнюю рациональность управления: пренебрегая законами мирного времени, «кремлевский повар» коммерциализировал чрезвычайный запрос времени военного. Позже эту практику «утилизации» непродуктивного населения подхватил государственный орган, Минобороны. То есть, исчезнув со сцены, дирижер оркестра оставил в арсенале правительства свои рецепты и инструменты. Схема Пригожина и сама конструкция его сценического персонажа выявили неочевидное прежде обстоятельство. А именно: за последнее десятилетие при российском правительстве сложилась новая прослойка операторов государственных ресурсов — уже не олигархи, а откупщики.
Олигархи ельцинского периода, оставшиеся и при Путине, — это частные владельцы крупных состояний, которые инвестируют в государственную машину, получая более высокие и защищенные от рисков дивиденды. Откупщики действуют прямо противоположным образом: они выполняют государственные функции на частном подряде. То есть они редко выступают владельцами средств, которыми распоряжаются, хотя, выкупая функции государства и отправляя их вместо правительства, основательно на этом деле наживаются.
Сама фигура генерального откупщика переносит нас в меркантилистскую и колониальную историю европейских монархий. Это крупные, при этом корыстные игроки: владельцы коллекторских агентств в роли налоговиков, спекулянты, распоряжающиеся поставками продовольствия, ростовщики в должности таможенников. Они собирали финансовую жатву с населения, часть которой возвращали двору в виде налогов и личного содержания знати, они же при необходимости кредитовали правительство, взамен получая новые откупы. Условием продолжения работы их предприятий была и снова оказывается сегодня высокая степень лояльности государственной знати. Ее диктует объем ресурсов, передаваемый им на откуп, в том числе по теневой линии.
Когда в публичном поле проступили контуры экономического архипелага Пригожина, стало очевидно, что это близкий к откупщикам тип предпринимателя, «новый» в сравнении с ельцинскими олигархами. Больше того, Путин признал, что ЧВК «Вагнер» — не частное предприятие Пригожина, а теневой госпроект, полностью финансируемый правительством. Вероятно, схожие черты приобрели сегодня и другие предприятия приближенных к Путину фигур, проводников государственно-частного партнерства: и многопрофильная империя Ковальчуков, и медиаимперия Габрелянова. В сравнении с прежними олигархами, это уже не самостоятельные игроки, которые присоединились к путинскому альянсу, а скорее распорядители того государственного капитала, который переведен из публичного фонда в частный откуп.
С меркантилистской эпохой эти фигуры и схемы сближает еще одна интригующая материя. Ярче других она проявляется в африканских проектах Пригожина, где она в буквальном смысле блестит. Речь о золоте. Том самом золоте, которое зарегистрированные на Пригожина предприятия добывали легальными и нелегальными способами в Судане и Конго. Затем его грузили в самолеты под видом питания и колониальных товаров и вывозили в РФ, тем самым нелегально пополняя золотой запас в подвалах Центробанка.
«Откупщики действуют прямо противоположным образом: они выполняют государственные функции на частном подряде»
Золото — один из фетишей меркантилистской эпохи. Это пассивный запас, который обеспечивал стабильность национальной валюты и ассоциировался с суверенной властью. Это химерический эталон, иллюзия автаркии и богатства, которая выступает одновременно и физическим, или финансовым, и символическим выражением суверенитета. В меркантилистскую эпоху, в XVII–XIX веках, чем больше золота находилось в распоряжении той или иной казны, тем больший вес и большую власть приобретала монархия на международной арене.
Отсутствие разделов о меркантилизме в современных учебниках истории и обществоведения, наследующих советскому канону, усиливает эффект невидимости радикальных сдвигов в экономике и администрировании, с которого я начал разговор. Всем трудно признать тот факт, что подготовка к «внезапной» для нас войне шла уже с конца 2000-х годов, причем далеко не только и не столько в армии. Словно в затянувшемся приступе мании преследования, правительство лихорадочно копило золотой запас, избавлялось от внешнего долга, а чуть позже, с конца 2010-х, восстанавливало силовой аппарат — армию и полицию, — подсушенный прежними реформами. В тени партнерства между государством и частным сектором формировались ЧВК, о существовании которых мы узнали едва не десятилетием позже. Все это оставалось неузнанным, для происходящих радикальных сдвигов в публичном обороте не было подходящих понятий и ясных индикаторов. Они тонули в бесконечно растянутом комментарии политических экспертов и журналистов о «гибридном режиме», авторитарной ли демократии, демократическом ли авторитаризме, при том что эти комментарии неизбежно спотыкались о вопросы представительского мандата и истоках массовой поддержки режима населением.
На этом фоне анализ, прибегающий к словарю критической политэкономии, часто вызывал у авторитетных комментаторов аллергическую реакцию. Именно так масштабные неолиберальные реформы российских институтов управления прошли незамеченными для подавляющего большинства экспертов и наблюдателей. Эта слепота еще очевиднее в отношении неомеркантилистского поворота. Между тем к началу 2020-х уже некоторые неолиберальные институты успели мутировать или даже были напрямую замещены меркантилистскими структурами. Принцип эффективности уступал место принципу суверенитета. Это привело к тому, что была создана обширная сеть управления суверенными ресурсами, не только экономическими, но и культурными, где неолиберальные техники были подчинены меркантилистским целям. Ее узлами стали и государственно-частные структуры, такие как, например, Российское военно-историческое общество Мединского, и программы Министерства образования, нацеленные на патриотическое воспитание. Они вовсе не отбрасывали критерии продуктивности: напротив, рентабельность и эффективность были объявлены их основой. При этом и те, и другие получали весомую финансовую поддержку, сопровождая накопление пассивных суверенных фондов в экономике и предлагая их идейное оформление.
«Всем трудно признать тот факт, что подготовка к «внезапной» для нас войне шла уже с конца 2000-х годов, причем далеко не только и не столько в армии»
К 2020 году золотой запас, похоже, достиг критического уровня, достаточного для суверенизации национальной валюты. Платежная система «Мир», замкнутая на национальной территории, устойчиво обеспечивала финансовые транзакции. Преобладание экспорта над импортом росло. Одновременно с экономикой происходила суверенизация публичной сферы. Репрессии против НКО и СМИ сопровождались растущей нагрузкой патриотического воспитания в школах и вузах. То есть менеджмент эффективности остался управленческой тактикой, тогда как стратегией стала суверенизация власти. В 2022 году Владимир Путин произвел следующий логический шаг — необъявленный государственный переворот. Этот переворот заключался в том, что 24 февраля 2022 года президент публично разорвал связь с бюрократической и коллегиальной структурой управления в стенах самого Кремля.
Объявив о начале войны министрам в тот же день, что и всей стране, Путин обозначил свое новое положение — военного князя, узурпатора государственной власти. В результате вся государственная машинерия была переориентирована на новые задачи, сформулированные уже в рамках неомеркантилистской рациональности. Это завоевание новых территорий, принудительная поставка населения в зоны высокой демографической убыли и постановка недостаточно эффективной российской промышленности на суверенные военные рельсы.
— Если мы сейчас находимся в начале неомеркантилистской фазы, можно ли обрисовать, что ждет нас в будущем?
— Строго говоря, мы находимся уже не в начале, а в фазе быстрого роста неомеркантилистского тренда. Важно при этом учитывать, что в российском управлении сохраняются и неолиберальные тенденции, которые действуют не только в аппарате управления производством. Они сохраняются одновременно в образовательном секторе, с его наваждением «эффективными контрактами», они же затрагивают, например, торговлю. Так, теневой экспорт нефти, газа и прочих ресурсов, которые исторически обеспечивают России (а ранее СССР) основную экспортную выручку по крайней мере с конца 1970-х, функционирует в рамках системы свободной торговли.
«В 2022 году Владимир Путин произвел следующий логический шаг — необъявленный государственный переворот»
Здесь, наверное, нужно отступить на один шаг назад и напомнить, что система свободного обмена в послевоенной Европе с конца 1940-х годов конструировалась как прямая антитеза меркантилистским остаткам того управления, которое и привело мир к большой войне. Одним из ключевых инструментов послевоенного мира стало совместное франко-немецкое управление в Рурской области углем и сталью — основными стратегическими ресурсами Второй мировой. Это было одно из первых соглашений, с которого началась новая, объединенная Европа.
Совместное заявлении американского президента и британского премьер-министра в 1957 году о роли свободного обмена в послевоенном порядке тесно увязывало таковой с идеей гражданского мира. Еще раньше, уже в конце 1940-х годов, ту же цель преследовали соглашения о свободном обороте наемного труда в Европе и снятии внутриевропейских таможенных барьеров, как и планы введения единой европейской валюты. Европейский банк реконструкции и развития создавался как финансовый орган, действующий поверх национальных границ. Эти и другие меры были так или иначе направлены на введение, утверждение и даже навязывание модели свободного обмена, которая прямо противопоставлялась меркантилистской политике и была призвана предотвратить будущую войну. То есть наднациональное принуждение к свободному обмену не подчинялось стремлению финансовых лобби лишь увеличить капитализацию европейских рынков, как это могло бы происходить в мирное время. В послевоенном порядке такое принуждение служило страховкой против фатальных последствий меркантилизма.
Хотя меркантилизм сейчас на подъеме, в мировой экономике по-прежнему доминируют либеральные и неолиберальные модели. Они предполагают все ту же свободную циркуляцию капитала, рабочей силы и по возможности снятие таможенных и визовых ограничений для наиболее доходных ресурсов, включая их производителей. В конечном счете эта модель воспроизводится в рутинном ритме — как в России, так и за ее пределами. Так, несмотря на резкий меркантилистский поворот и настойчивую антизападную риторику, российское правительство до сих пор не ввело выездные визы (их отмена когда-то стала неотъемлемым условием свободного оборота рабочей силы в послевоенной Европе). До сих пор возможны и поощряются крупные трансферы капитала через границы России. Частным лицам перевести сегодня деньги на поддержание родственников, уехавших за границу, весьма проблематично, но для крупных клиентов Газпромбанка или Райффайзенбанка это не составляет никакой проблемы.
Презумпция свободного обмена действует в обоих направлениях. До марта текущего года от SWIFT не были отключены формально подсанкционные банки ВТБ и «Россия». При этом последний создан «банкиром Путина» Юрием Ковальчуком и служит своего рода темным символом кремлевской финансовой политики. Ряд российских товаров, имеющих стратегическое назначение, с самого начала был исключен из санкционных экспортных списков. Среди них — удобрения, пшеница, газ, редкие металлы. То есть это не операции «теневого флота», который перевозит российскую нефть под чужими флагами, и не почти контрабандные поставки электронных чипов в Россию через третьи страны. Это белый и глобальный оборот товаров и капитала, который к концу XX века стал базовой моделью. От нее уже почти невозможно отказаться изнутри действующей системы экономического обмена в пользу новой меркантилистской изоляции.
С одной стороны, это означает, что построение неомеркантилизма в отдельно взятой стране невозможно. С другой, суверенизация экономик на том полюсе, который сегодня ассоциируется с глобальным Югом, включая Россию, неизбежно ведет к ответным мерам по суверенизации на глобальном Севере. Это и санкции, канализирующие циркуляцию товаров и капитала, и протекционистские меры национальных правительств в отношении «своей» сельхозпродукции, рабочей силы и наукоемких производств. Вслед за Центробанком РФ финансовые регуляторы других стран глобального Юга стали наращивать запасы физического золота. Эта тенденция пока умеренна на глобальном Севере (если на время забыть, что самый большой золотой запас находится в хранилищах США). Но одного или двух новых экономических кризисов может оказаться достаточно, чтобы подтолкнуть и эти экономики к решительным суверенистским шагам.
«Хотя меркантилизм сейчас на подъеме, в мировой экономике по-прежнему доминируют либеральные и неолиберальные модели»
Поле нового меркантилизма, конечно, не ограничивается экономической политикой. Приход к власти новых правых правительств в Европе, которые во многом взошли на критике либеральных элит и антиэгалитарных политик, теснейшим образом ассоциирован с изоляционистским соблазном. Некоторые из этих правительств, в частности итальянское, регулярно пытаются опротестовать европейские директивы, пускай и в очень умеренной форме. В Голландии, по наблюдениям одного моего коллеги, сокращается не только легальный рынок легких наркотиков и секс-услуг, но и рынок университетского образования для иностранных студентов. Последнее сопровождается риторикой об утрате специфики голландской национальной культуры, голландского языка и — что, наверное, самое поразительное — религии. Исторически религия в Нидерландах воспринимается, конечно, не так, как в сегодняшней России — не как суверенный ресурс, а как ресурс толерантности. Но в этом повторном утверждении «европейскости» через религию есть и скрытая полемика с исламом, которая сопровождает правые идеологии «европейской крепости».
Вне зависимости от мотивов и даже от политической принадлежности тех, кто оказывается сегодня у власти, можно все чаще наблюдать попытки изоляционистских решений в ответ на издержки свободного экономического обмена. Я имею в виду в том числе и тех левых, кто озвучивает желательный возврат к национальной политике без евробюрократии. То есть суверенизация ресурсов, включая культурные, постепенно находит свое место в публичной дискуссии и в странах глобального Севера, и не только справа. Вопрос о том, сохранит ли свободный экономический и культурный обмен свой антивоенный потенциал, снова оказывается частью актуальной повестки.
«Приход к власти новых правых правительств в Европе, которые во многом взошли на критике либеральных элит и антиэгалитарных политик, теснейшим образом ассоциирован с изоляционистским соблазном»
Нельзя исключать, что суверенизация глобального Юга в ближайшие годы подтолкнет глобальный Север настолько, что в европейских странах, как и в США, сформируется настоящая, полнокровная партия войны. Сейчас такая партия отсутствует на публичной сцене европейской и даже североамериканской политики. Это будут не те министры, которые сегодня осторожно соглашаются с ростом военных бюджетов, но при этом не выполняют взятых обязательств. Это будут даже не те редкие чиновники и политики, кто громко требует лучше вооружаться в целях самозащиты от России. Настоящая партия войны, которая еще не создана, будет требовать от США и Европы наступательной и победоносной войны на российской территории. В составе такой партии, как всегда, будет крупный бизнес. Ведь война — это огромный рынок.
За последние два года мы регулярно узнаем о немецких и французских предприятиях, которые продолжают участвовать в снабжении воюющих сторон по обе стороны линии фронта. Эти тайные дела могут быть потенциально, и с большой выгодой, переведены в открытую идеологию. В этом случае неомерканлитистской экспансии глобального Севера будут содействовать уже не кремлевские угрозы, а внутреннее развитие неолиберальных трендов. Интерес в расширении рынка оружия способен радикализировать военный истеблишмент, разведку и весь государственный аппарат. Он ведет к милитаризации европейских экономик и к появлению новых политических сил, настаивающих на необходимости «освободительной» войны.
Все это показывает, в какой мере ресурсы международного мира, как и наши ожидания, с ними связанные, вписаны в послевоенную европейскую конструкцию. При взгляде на экономическую карту сегодняшней Европы, включая Украину и Россию, невозможно избавиться от мысли, что многочисленные газовые трубы, соединяющие Россию с Европой через территорию Украины, играют роль, в чем-то схожую с механизмом послевоенного соглашения об угле и стали. Если бы не эти трубы, то, возможно, гражданских жертв в Украине было бы еще больше? Просто потому, что сохранность украинской территории имела бы меньшее значение для российской и европейской экономик. То, что механика экономической выгоды может сохранять жизни, вызывает большие опасения. Ведь это совсем не та модель, которую готовы отстаивать все те, кто озабочен вопросами социальной эмансипации и справедливости.
— Вы уже упомянули, что в неомеркантилистской оптике население — один из ключевых суверенных ресурсов. Причем не в смысле производительности, а просто как физическая масса. Как и когда российскую власть перестали заботить трудовые навыки населения, а только его численность?
— Это произошло уже в начале нулевых. Первоначально выразителями программы были даже не кремлевские чиновники. С одной стороны, это были консервативные демографы и публицисты. Некоторые из них настаивали на совершенно прокреационистских и меркантилистских тезисах: не разрешать иммиграцию (то есть свободную циркуляцию рабочей силы), а стимулировать российских женщин к рождаемости, вернув им место у плиты и колыбели. С другой стороны, значительный вклад в неоконсервативный консенсус внесли некоторые церковные иерархи и околоцерковные агитаторы, которые еще 20 лет назад проводили публичные кампании против абортов. С середины 2000-х наметились первые альянсы региональных и федеральных властей с этими ультраконсервативными группами. А с начала 2010-х укреплению альянсов активно способствовали «экспертные» встречи, подобные ультраконсервативному «Изборскому клубу» под председательством Александра Проханова.
«Интерес в расширении рынка оружия способен радикализировать военный истеблишмент, разведку и весь государственный аппарат»
Контакты на почве демографической политики между крайне правыми интеллектуалами, моральными активистами и государственной бюрократией восходят примерно к тому же периоду, когда в российской экономике закладывались защитные механизмы в виде суверенных фондов, таких как Фонд национального благосостояния. Причем последние возникли не в фантазиях ультраконсерваторов, а в планах либеральных экономистов, желавших защитить национальную экономику от последствий международных финансовых кризисов. Политические различия между этими силами постепенно растворились в общем диспозитиве безопасности. И те и другие говорили о безопасности. Безопасности в разных сферах, экономической и культурной, и первоначально понятой очень по-разному. В итоге второстепенные, служебные техники безопасности сами стали диктовать кардинальные — и опасные — политические решения. Сегодня мы наблюдаем апофеоз этого слияния, когда, например, кампании против абортов ведутся в рамках региональных парламентов под Z-лозунгами и с призывами к молодежи записываться добровольцами на фронт.
Сцепление между интересами крайне правых, фундаменталистских активистов и правительственными чиновниками очень показательно. Что оно показывает? Что сегодня федеральная политика не только в ее демографическом и финансовом, но и в культурном измерении заимствует многое из крайне правых ниш, долгое время остававшихся уделом маргиналов. В 2014 году, на волне, порожденной аннексией Крыма, этим маргиналам предоставили широкую публичную сцену, чтобы оправдать первую войну в Украине. Очень немногие из них сделали государственную карьеру, но именно они оставили настоящую рецептурную книгу государственным идеологам, парагосударственным публицистам и пропагандистам, подобным Соловьеву. В свою очередь, «эффективная» пропаганда в значительной степени обязана своим успехом неолиберальной логике стартапов, таких как Russia Today и «патриотические» телеграм-каналы. Сегодня неолиберальные тенденции туго сплетены с идеологией «русского мира».
— Из неомеркантилистской логики, которую вы описали, становится понятно, почему беженцев и депортированных людей из Украины отправляют на Дальний Восток.
— Это в первую очередь повторное заселение пустеющей территории под лозунгом обеспечения ее безопасности. Особенность импорта украинского населения, в частности украинских детей, состоит в том, что правительство намерено не просто их русифицировать, а превратить в «русских». И здесь нас ждет очередной сюрприз. Раскрыв доклад российской уполномоченной по правам ребенка за 2022 год, вы обнаружите в нем программу ренационализации демографического генофонда. Подобная терминология там не используется, но речь идет о том, что нужно сделать с украинскими детьми, которые перемещены на российскую территорию. Казалось бы, если следовать логике похищения и мести, это должна быть репрессивная или радикально евгеническая перековка человека. Но там речь идет лишь о том, чтобы довести до нормы знание детьми институционального устройства РФ и русского языка. Получается, достаточно приобрести языковую и культурную компетентность, чтобы стать «природным» русским.
— То есть это не органический расизм?
— Определенно нет. И именно поэтому кремлевское руководство нередко выступает мишенью для критики со стороны российских ультраправых. В каком-то смысле это не самая плохая новость: кремлевская установка, характеризующая население как ресурс, все-таки пока задается не с позиций органического расизма. В ней достаточно явственно звучит конструктивистский мотив гражданской нации, подхваченный еще в 90-е. Но есть в этом и основание для тяжелого пессимизма, потому что у колонизаторских амбиций текущей политики нет никакого «естественного» предела. И в следующем цикле модель культурной и политической русификации может быть легко опротестована более радикальными органическими расистами, которые уже давно томятся в очереди на государственные позиции и ресурсы.
