— Вас и ваших товарищей иногда называют «этноязыковыми активистами». Что это значит?

— Действительно, я порой называю этноязыковыми активистами коллег и соратников по общему делу, но это определение не совсем точное. Здесь нужно разделять, собственно, языковой и этнический компоненты. Кто такой языковой активист? Это человек, вовлеченный в низовую работу, направленную на то, чтобы миноритарные языки продолжали существовать, развивались, преподавались и т.д. Это может быть организация языкового клуба, разработка мобильного приложения со словарем, выпуск настольной игры на одном из миноритарных языков, перевод детских мультиков или написание статьи в Википедии на том или ином языке. Языковой активизм подразумевает любое взаимодействие с языком и его распространение, которое, в свою очередь, предполагает перевод, создание контента, преподавание и формирование разговорной среды. Обычно люди делают это по зову сердца, хотя для некоторых языковой активизм в какой-то момент и становится работой. Чаще всего активисты работают со своим этническим языком, но здесь стоит оговориться: необязательно этот язык для них родной в строгом смысле — необязательно, что они говорят на нем с детства. Это язык той этничности, с которой они так или иначе себя ассоциируют. Именно таких активистов, наверное, большинство, причем как в России, так и в мире. Есть языковые активисты, которые не входят в соответствующие этнические сообщества. Например, сооснователь «Страны языков», объединения активистов разных языков народов России, Вася Харитонов. Он этнический русский, родился в Москве, но уже много лет учит нанайский язык, на котором говорят в Приамурье. Он часто туда ездил, делал группы в WhatsApp, чтобы нанайцы из разных сел обменивались голосовыми сообщениями. Недавно он устроился работать в нанайскую школу. Таким образом, он нанайский языковой активист, но не нанаец и нанайцем себя не считает. А этноязыковой активист совмещает заботу о своем языке с этнически ориентированными посланиями, действиями и политическими требованиями. Этнический аспект может возникнуть не сам по себе, а внутри аргумента о защите языка — рассуждения вроде «вот он, язык наших предков, наше наследие, нужно сохранить наш язык, чтобы сохранить наш народ». В то же время языковой активист вполне может считать подобное отношение к языку вредным, отвлекающим от главного и даже опасным. 

— Можно ли рассматривать языковой и этноязыковой активизм как своеобразный вариант политики идентичности?

— Скорее, этноязыковой. Языковой актвизм все-таки не всегда увязан с идентичностью, хотя от политики здесь не скрыться в любом случае просто на уровне бытовых вопросов, даже если человек занимается социолингвистикой. Например, я некоторое время занимался марийским языком: инициировал перевод интерфейса VKontakte на марийский язык, перевод Telegram на марийский. Координировал эти процессы: сам перевел не так много, но собрал носителей, которые втянулись в переводческую работу. Пока я этим занимался, я не мог и не хотел писать лозунги вроде «Просыпайся, марийский народ! Борись за свою свободу!». Но при этом я писал, что в различных городах республики Марий Эл жители склонны считать марийский язык некрасивым и что с подобным пренебрежением надо бороться, в том числе идеологически. Это не равно политике идентичности, но, безусловно, ее затрагивает. 

— А можно заниматься языковым активизмом и не оказаться в какой-то момент на территории защитников национальных традиций с соответствующими традиционными ценностями? 

— Сейчас, наверное, не время ссориться по таким вопросам. Есть башкирский активист Руслан Габбасов, фактически один из лидеров башкирского национального движения в изгнании. Человек серьезный и интересный, работа его вызывает уважение. Насколько я понимаю, человек он при этом консервативный, религиозный, традиционный. Я с ним никогда не обсуждал его отношение к ЛГБТ+ активизму и подозреваю, что если мы это дело обсудим, то вряд ли придем к согласию. Однако я считаю, что сейчас эти люди наши союзники и не время с ними ругаться перед лицом общего врага — обобщенной Москвы. Как самим активистам не пронести вперед традиционализм, да еще и незаметно для самих себя?

“Разговор о защите культуры коренных народов и миноритарных языков может быть разным, он может быть современным и не паразитировать на прошлом”

Мне встречались языковые активисты, в частности работающие с марийским, крайне городские, современные и одновременно советские — в том смысле, что они сторонились архаики и национальной религиозной культуры, не говоря уже всяческих разговоров о предках. Чем они занимаются? Например, человек работает на марийском радио. Приходит к нему русскоязычный рэпер и говорит: «Поставь, пожалуйста, нашу песню в эфире». А тот ему отвечает: «Только если ты запишешь еще одну по-марийски, чтобы мы обеспечили языковой баланс». Языковые активисты могут вообще не трогать прошлое, а думать о том, как к работе с языком приспособить компьютеры, программы, искусственный интеллект, и никакого парадокса здесь нет. Существует множество людей, заинтересовавшихся тем или иным языком или даже своими корнями независимо от своей семьи и полученного воспитания. Они приходят к этому уже через современный, глобализованный и во многом западный постколониальный и феминистский дискурс. Иными словами, они входят в тему, миновав стадию национального романтизма. 

— Но они при этом могут объединяться и с «романтиками», и с «традиционалистами»?

— Да, и объединяются. Я сейчас плотно взаимодействую с Конгрессом ойрат-калмыцкого народа. Большинство его лидеров были избраны открыто и легитимно еще тогда, когда подобные конгрессы и съезды проходили в Калмыкии и их еще не разгоняли менты. Люди там высказывались, голосовали, выбирали себе представителей. Своего рода координационный совет оппозиции, только в Москве он не удался, а в Калмыкии удался и много лет работал. Начиная с 2021 года стали задерживать не только участников Конгресса, но даже блогеров, ведущих трансляцию с их встреч и заседаний. Вышеупомянутые лидеры этого Конгресса — люди постарше (им больше 40, а то и больше 50 и 60 лет). У них, наверное, более традиционное и примордиальное понимание культуры и этничности. Но в этом году в конгресс вошел молодой калмыцкий активист и юрист Даавр Доржин. Он сторонник защиты прав ЛГБТ+, борьбы с сексизмом и расизмом. Это современный и прогрессивный активист, следящий за глобальной повесткой, и при этом он устроился в организацию, где, наверное, преобладают люди более традиционных взглядов. Союзы возможны. Так, Даавр, заботясь об интересах калмыков, помимо прочего, много работает с Украиной и украинскими медиа. 

— Вы сказали, что их объединяет борьба с Москвой. Можете пояснить, почему именно Москва фигурирует в качестве врага?  

— Москва — это образ, но у него есть несколько слоев. Это образ действующей российской власти, которая в Москве заседает и в последние годы заведует российской политикой. Кремль, Путин, кабинет министров и т.д. Почему это образ врага? Во-первых, потому что это система власти авторитарной, она подавляет свободу слова: калмыцкие активисты попросту не могут свободно говорить о себе и своей работе. Во-вторых, это система власти централизованной, она несправедливо распределяет бюджет и вполне целенаправленно развивает только столицы и крупнейшие города. Низкий уровень зарплат, низкая покупательная способность, плохая инфраструктура, включая плохие дороги и грязные улицы — вот результат. Именно Москва распоряжается деньгами всей страны. Например, Астрахань — нефтегазодобывающий регион, который мог бы жить гораздо лучше, чем живет, если бы деньги за газ и нефть оставались внутри региона. В-третьих, Москва — враг этносов и языков, она ведет открытую политику ассимиляции. И ранее, и сейчас, во время войны в Украине. Неслучайно в центре Элисты недавно появились плакаты с провоенным лозунгом «Я калмык, но сегодня мы все русские». Стоит также отметить запрет на преподавание национальных языков в качестве обязательных, который был спущен из центра в 2018 году. До этого шло планомерное сокращение школ, где эти языки преподавались в том или ином качестве. Показательно также общее отношение московских чиновников и властей: если человек говорит на родном языке, он, наверное, националист, сепаратист и его нужно посадить. Конструкция российского государства в его нынешних границах, с его нынешней символикой, историческим мифом — по своей сути имперская конструкция, и здесь уже не так важно, какие именно люди стоят наверху этой конструкции, сколько денег они посылают в Астрахань и сколько языков дают преподавать. Она предполагает имперскую, завоевательную идентичность. Так что без уничтожения этой государственности добиться полной свободы и автономии невозможно. Даже если завтра возникнет альтернативный кандидат в президенты и президентом по какой-то причине станет, он просто скажет: «Мы сохраняем устройство России, территорию, миф, флаг, гимн и так далее, но вы сейчас будете жить лучше». Я считаю, что эту конструкцию нужно сломать раз и навсегда. Повторить процесс, который был начат союзными республиками в 91-м году, повторить требование автономии. Безусловно, возникнут проблемы, но они будут уже свои, независимые от Москвы. И их будет немного проще решать. 

— Такую стратегию можно назвать регионалистской?

— Вообще говоря, регионализм — комплексная штука. Не стоит видеть в нем исключительно политическое движение или набор определенных политических взглядов. Он выходит за пределы непосредственно политики, затрагивает идентичность, интересы, хобби человека, его личную историю и бэкграунд. Регионализм — это восприятие мира и пространства вокруг себя. Регионалист прежде всего ориентирован на понятие малой родины. Бывает, человек родился в Псковской области, у которой своя интересная история — тевтонские рыцари, литовские князья, ганзейские города, наконец, период Псковской республики. Приграничный регион, из которого человек может быстро добраться до европейской Эстонии, осмотреться и сразу вернуться. Регион интересных диалектов. Регион, для жителей которого этническая языковая граница долгое время не совпадала с государственной. Но, к сожалению, наша система образования и телепередачи москвоцентричны, или по крайней мере городоцентричны, они показывают сельчан как недотеп и пьяниц. В результате этот образ проецируется на огромные и разнообразные пространства, в том числе некоторыми жителями соответствующего региона, они транслируют такое отношение и предпочитают ассоциировать себя с Россией в целом, а не с малой родиной.

“Регионалист — тот, кто сумел преодолеть это пренебрежительное отношение к себе и окружающему пространству”

Он ценит место, в котором живет, и оно, повторюсь, необязательно должно быть местом рождения или местом, где человек вырос. Это регион, который стал человеку дорог, в котором он нашел или ищет себя, на благо которого ему хочется работать. У кого-то регионализм вырастает из краеведческих увлечений. Он часто идет рука об руку с урбанистикой и желанием как-то обустроить среду вокруг, особенно в условиях плохого управления и безденежья. У кого-то регионализм подпитывается интересом к местной литературе, у кого-то — к местной природе, птицам, растениям, экологии в целом, а у кого-то к языковому разнообразию, которое можно, на самом деле, обнаружить повсюду. 

— А как отличить пламенный интерес к малой родине, которую человек внезапно обрел на определенном этапе своей жизни, от экзотизации? 

— Опасность экзотизации действительно есть, но это вопрос позиционирования себя и особенностей организации своей деятельности в том или ином регионе. Если ты переехал в другой регион и запускаешь там краеведческий проект, то предоставляешь площадку местному населению. Организуешь, скажем, фестиваль, лекции и презентации тех или иных языков или культурных проектов, но не выступаешь в роли единоличного эксперта. При этом не просто любуешься и потребляешь, а делаешь и слушаешь, поначалу не претендуя на взгляд изнутри. В качестве человека, который физически живет, ест, спит и принадлежит этому пространству. 

— Регионализм — необходимое, но недостаточное условие для возникновения сепаратизма? 

— Пожалуй, что так. Здесь уже надо говорить о политической стороне регионализма, о том, как от краеведения и любви к малой родине перейти к политическим требованиям. Политически регионализм — это требование автономии и децентрализации. Положим, ты полюбил тот или иной регион, но как объяснить своим соседям, что он замечательный и из него вовсе не обязательно уезжать в Москву в поисках лучшей жизни? Для этого нужно, чтобы жители могли что-то изменить вокруг себя. Чтобы там работало местное самоуправление, региональная дума. Чтобы решения принимались демократично и осмысленно. Ну и очевидное требование — справедливое распределение бюджета.  Затем уже возникает вопрос о том, как в школе преподносить историю и литературу не с имперских позиций. Мне однажды довелось проходить педагогическую практику в школе в селе Растопуловка, это Приволжский район Астраханской области. Туда когда-то переселили ногайцев, чьи села исчезли из-за разработки газового месторождения. Ученики считали себя ногайцами, говорили на ногайском, а я должен был у них вести уроки. Только в учебнике было написано: наши предки верили в Перуна, наши предки разбили татаро-монгольское войско, и пр. Чьи предки-то? Причем здесь ногайские дети? Их предки ни в какого Перуна не верили — что мне им говорить? Непростой вопрос, но он подводит нас к еще одному требованию — требованию признания региональной самобытности и включения ее в систему пропаганды, историко-культурной работы, медиа-повестки, образования. Сепаратизм — это логическое продолжение всего этого набора политических и социальных требований. Он возникает, когда ты понимаешь, что удовлетворить требования иным путем кроме полной сепарации невозможно. Я думаю, что для многих начало войны в Украине стало сепаратистским триггером: люди поняли, что центр не изменится и улучшений оттуда не предвидится. 

— А вы согласны с тем, что агрессивная мобилизация в некоторых регионах страны фактически напоминает этнические чистки? 

— Это трудный вопрос. Объективно, если мы смотрим только на эффект мобилизации, все это действительно выглядит так. Я постоянно занимаюсь мониторингом количества погибших в Астраханской области и веду этническую статистику. Первые 7 погибших были этническими казахами. Подряд 7 человек, при том что казахов в области всего около 16%. Затем среди погибших ногайцы и татары, при том что ногайцев у нас 1%. Я не склонен считать это осознанной политикой Кремля. Но понимаю, почему люди так говорят — они видят, как у них забирают половину села и отправляют на верную смерть. При этом военкоматы работают своеобразно. Это на удивление нецентрализованная система. Они не то что Путина, а даже губернатора своего зачастую не слушаются. Процесс повышенной смертности этнических меньшинств был заметен и до мобилизации, то есть еще среди контрактников. Правда, здесь Россия не уникальна: если взять Америку или Канаду, то там абсолютно то же самое. Самоанцы и представители народа чаморро служат гораздо чаще, чем любые другие американцы. Это довольно часто случается с коренными народами и этническими меньшинствами. Когда у тебя ограничен доступ к рынку труда и образованию, не говоря уже о целом ряде других социальных проблем, контрактная служба оказывается простым и понятным путем. В России астраханских казахов или, скажем, тувинцев иной раз даже не берут на работу, называя их, российских граждан, мигрантами и нелегалами. Представим молодого человека из казахского аула в степи, который находится в глубине дельты Волги и отделен от Астрахани тремя паромными переправами. Как ему ездить на учебу? Нужно снимать жилье в городе, нужен минимальный набор продуктов. А какой у родителей заработок? Только сельское хозяйство, скотоводство. Как им прокормить себя и еще посылать деньги своему ребенку, чтобы он жил в городе, имел телефон и компьютер? Вот такая лесенка. Люди, оказавшиеся на войне, часто не имели другого пути, кроме как идти в полицию или армию, когда государство тебя кормит, обучает, одевает, привозит и отвозит куда надо. К тому же в этой среде еще работает советская пропаганда и литература, а также пропаганда современная, согласно которой полицейский и военный — это благородные профессии. Так что человек не только получает гарантированное трудоустройство, зарплату, образование, еду и одежду, но и возвращается в село защитником и героем в глазах соседей — если возвращается. Что касается именно периода мобилизации, там уже есть вопросы. Например, я видел письмо, посланное из районного военкомата в сельсовет, где-то под Туапсе в Краснодарском крае. Там есть село, в котором половина армян, а половина русских. В списке было 12 армян и 1 русский, и это не контрактники, это указание военкомата. Навряд ли, конечно, это централизованная политика, скорее инициатива на местах. А вот повышенная мобилизация в самых отдаленных и бедных районах, не обязательно этнически окрашенных, похожа на сознательно проводимую политику. Мобилизуют раскиданные по степи или по тундре маленькие деревни, в которых старшее поколение не пользуется интернетом, не читает оппозиционные СМИ, а младшее, если и читает, то все равно не знает, к какому адвокату обращаться и как защищать свои интересы. Да и протест там сложнее организовать.

“Представители коренных народов чаще прочих попадают в мельницу войны”

Только вот причин тому множество — это целый комплекс социальных и экономических проблем. 

— Каков, по-вашему, наиболее реалистичный сепаратистский сценарий и каковы перспективы сепаратистских движений?

— Наиболее реалистичный сценарий не предполагает, что от сепаратистских движений и активистов сразу понадобится что-то конкретное. Скорее губернаторы, главы республик и часть местного истеблишмента поймут, что Москве подчиняться больше не выгодно и подчиняться ей перестанут. По экономическим или личным причинам. Но это возможно в ситуации, когда Москва очень сильно ослабнет. Массовое вооруженное восстание для этого не понадобится, как и подрывная деятельность (хотя я вовсе не призываю деятельность прекращать, если она ведется). Сепаратистам нужно ждать своего момента. И сейчас он вероятнее, чем когда-либо.