Мы поговорили с главным редактором журнала «Гендерные исследования», доктором философских наук Ириной Жеребкиной, которая решила остаться в Украине, несмотря на войну, и сейчас находится в зоне наступления российской армии. Ирина рассказывает о том, как можно жить и преподавать под обстрелами, а также о важности феминистской перспективы для антивоенного сопротивления.
— Ирина, многие из академического сообщества в Украине, России и за рубежом внимательно следят за вашими заметками в фейсбуке, где Вы живо и проникновенно описываете опыт пребывания в зоне военных действий. Почему Вы решили остаться в Харькове? Продолжаете ли Вы по-прежнему преподавать?
— Сразу после того как российская армия стала обстреливать жилые дома украинских городов — а в Харькове это началось уже 24 февраля, когда обстреляли многоэтажки Северной Салтовки — миллионы украинцев устремились на Запад в надежде спасти не просто собственные жизни (ведь просто «выживших» потом неизбежно настигает стыд перед погибшими), но жизни своих детей. Я прекрасно понимаю и разделяю их страх за детей, но у нас нет маленьких детей, а бросить свой город и страну мне лично показалось унизительным — это как предать любовь. Более важной я посчитала организацию низовой соседской солидарности. Уехали мы в село под Харьковом тогда, когда бомба попала в наш дом.
У меня 3 рабочих дня в неделю, и эти дни невероятно интересные, поскольку мы со студентами пытаемся связывать изучаемых философов и теоретиков культуры с попытками объяснения этой войны.
— В одном из своих постов Вы заметили, что многие из уехавших коллег призывают в качестве помощи Украине не использовать русский язык. Некоторые из покинувших Россию оппозиционеров озвучивали похожие призывы. И в это же время оставшиеся в Харькове «волонтеры и кассиры» говорят по-русски. Было ли у Вас желание перестать говорить и писать на этом языке? Какая судьба ждет русский язык в послевоенной Украине?
— Сейчас, с началом войны России против Украины естественной реакцией украинского общества становится отторжение всего, что связано с Россией и с так называемым «русским миром». Ряд деятелей украинской культуры приветствуют эту реакцию как жест деколонизации и окончательного освобождения Украины от колонизаторской русской культуры. Однако парадоксальным образом ведущую роль в реализации политик деколонизации Украины играет сейчас именно русскоговорящий украинский юго-восток, который принял на себя главный удар агрессора и продолжает жить и сражаться под непрекращающимися ракетными ударами. Война показала, что граница между «украинским миром» и «русским миром» проходит отнюдь не на уровне языка и литературы. И я считаю, что Украина только тогда сможет окончательно освободиться от колониальной зависимости и станет по-настоящему независимой и демократической, когда она перестанет делить жизни своих граждан на более и менее «правильные» и значимые по критерию языка и культурного бэкграунда.
“Война показала, что граница между «украинским миром» и «русским миром» проходит отнюдь не на уровне языка”
— 14 марта в Boston Review была опубликована ваша статья, посвященная осмыслению задач, которые ставило себе академическое и, в частности, феминистское сообщество в постсоветских странах. Вы пишете, что «были искренне уверены, что феминизм и гендерные исследования позволят освободить советских людей от травм репрессивного тоталитарного прошлого». Однако оказалось, что эта стратегия имела недостатки: вторжение России в Украину обнаружило, что угроза либеральной демократии исходила не столько от коммунистической идеи, сколько от идеи фашизма. Насколько, в свете закрытия Мемориала и запрета отождествления роли СССР и Германии во второй мировой войне, можно говорить о тождестве между идеями декоммунизации и десталинизации?
— Для меня тоталитаризм и идея коммунизма не только не являются тождественными, но прямо противоположны. Здесь я исхожу из классической концепции коммунизма Маркса, сформулированной в «Экономическо—философских рукописях 1844 года», в которой коммунизм понимается как 1) упразднение самоотчуждения человека и 2) реализация родовой сущности человека, и не разделяю точку зрения своего учителя и друга Михаила Рыклина, выводящего политику тоталитаризма и сталинские репрессии из идеи коммунизма. Поэтому я всегда напоминаю своим студентам, что в СССР коммунизма никогда не было, и поэтому декоммунизация в постсоветских странах — это совершенно бессмысленный проект.
— Следующий вопрос тоже касается статьи. Вы ссылаетесь на предложенное Джудит Батлер определение «нового фашизма», согласно которому его адептами выступают не средние классы, как это было в двадцатом веке, а наименее состоятельные слои населения. Может ли оптика гендерных исследований быть полезной для того, чтобы понять, почему изменилась классовая основа фашизма?
— Батлер, на которую я ссылаюсь в своей заметке, пишет о «новом фашизме» как освободительном, легализующем аффект ненависти у новых «угнетенных» в странах так наз. первого мира — представителей рабочего класса и низкооплачиваемых работников в США, ставших ресурсом массовой политической мобилизации, осуществлённой Трампом. Когда я применила понятие освободительного фашизма Батлер к оценке путинской агрессии в Украине, Батлер эту идею поддержала, но сейчас я думаю иначе. Ведь сейчас ненависть, или «ненависти», по выражению американской феминистки Зиллы Айзенстайн, обнаруживаются как метастазы повсюду, становятся мощнейшим ресурсом массовой политической мобилизации, в том числе расистской, националистической, сексистской. Но в том режиме чувственности, который устанавливается в ситуации войны в Украине, легализация ненависти имеет, на мой взгляд, несколько другую конфигурацию, чем в странах условного «Запада». Ненависть, освобождаемая и легитимируемая войной, поражает здесь не только малообеспеченные социальные группы. Эта ненависть не знает классовых различий и объединяет людей независимо от их социального статуса, культурных различий и образования. (Недавно я прочитала пост в фб русскоязычного священника из Италии, который сообщает, что самый распространенный грех, в котором сегодня ему признаются на исповеди все без исключения иммигранты из Украины и России — это ненависть. И этот священник признаётся, что ему трудно найти слова, чтобы как-то поддержать людей, исповедующихся в грехе ненависти.)
За несколько лет до начала войны Батлер, размышляя (в книге «Сила ненасилия: этическое внутри политического», 2020) об аффективных причинах, вызывающих войны, и о том, возможно ли и как противостоять силам войны и насилия с помощью сил ненасилия, называет в качестве главной аффективной силы войны влечение к смерти, которое Фрейд характеризует как наиболее фундаментальное и мощное из человеческих влечений. Более сильное, чем влечение либидинальное. Тогда она считала, что противники войны могут противопоставить самоубийственному влечению к смерти как главной онтологической причине войны другое, ещё более мощное влечение, способное превзойти по силе влечение к смерти. В то время Батлер считала, что таким антимилитаристским влечением, способным стать альтернативой влечению к смерти, может стать … мания, понимаемая Фрейдом как противостоящий разрушающей меланхолии протест живого организма против его деструкции или самодеструкции. Мания, проявляющаяся в маниакальном желании жить, — это, по мнению Фрейда, шифр, открывающий новую возможность: ведь мания утверждает желание существовать и выстоять, которое не имеет под собой никаких реальных оснований в рамках конкретного политического режима. Поэтому если люди доброй воли и противники войны смогут найти формы воспитания людей определенным («маниакальным») образом, то у них можно развить, по предположению Батлер, маниакальное отвращение к насилию и войне как способам уничтожения органической жизни.
Насколько убедительно звучат эти аргументы в поддержку ненасилия сегодня — в ситуации путинской агрессии в Украину, грозящей человечеству третьей мировой войной и ядерной катастрофой? Можем ли мы полагаться на силы ненасилия в условиях угрозы тотальной войны и распространения аффекта военной ненависти, или сегодня для спасения человечества нам оставлены только ресурсы сил насилия? Возможны ли сегодня какие-то успехи антивоенного гражданского движения в России, или российским антимилитаристским интеллектуалам, если они хотят быть эффективными, не остается ничего другого как создавать боевые диверсионные группы внутри страны или уезжать в Украину, чтобы противостоять российской агрессии с оружием в руках?
— Наверное, вы знаете, что сегодня в России именно феминистское движение наиболее активно выступает против войны. Самый яркий пример, наверное, «Феминистское антивоенное сопротивление». Почему именно феминистский взгляд оказывается востребованным, когда необходимо противостоять насилию и агрессии?
— Традиционно «Женщины в чёрном» (на стратегии которых по видимости ориентированы антимилитаристские акции российских феминисток), организовывавшие антимилитаристские акции в Израиле и в странах бывшей Югославии, делали ставку на подрыв милитаристской национальной суверенности, выставляя собственные жизни под удар своих же режимов (см. статью Атены Атанасью). Скорбя не о «своих», но о «чужих». И не на дистанции от ситуации войны, а под обстрелами.
Способен ли современный российский феминизм к акциям такого уровня? Готов ли он к ним?
