Традиционные ценности — одна из наиболее устойчивых риторических конструкций современного российского режима. Появившись в речах президента, патриарха и парламентариев задолго до начала российского вторжения в Украину, эта конструкция явно обозначила консервативный поворот в российской политике. Сегодня она неизменно присутствует в государственных документах, официальных распоряжениях и пропагандистских материалах.
Содержанием фраза «традиционные ценности» наполнялась постепенно, приобретая то или иное значение по случаю. Каким бы это значение ни было, растущая популярность этой риторической фигуры среди спикеров режима сигнализировала о стихийном согласии с общим курсом на традицию и самобытность. Неслучайно «традиционные ценности» иногда рассматривают либо как манипулятивную конструкцию, имеющую технический смысл, либо как содержательную концепцию, формулирующую общие консервативные ориентации социальной политики, то есть в первую очередь охватывающую вопросы семьи, сексуальности и т. д.
В ноябре 2022 года, на фоне неутихающей войны, Путин подписывает Указ о традиционных ценностях, в котором эти ценности, наконец, указаны: жизнь, достоинство, права и свободы человека, патриотизм, гражданственность, служение Отечеству и ответственность за его судьбу, высокие нравственные идеалы, крепкая семья, созидательный труд, приоритет духовного над материальным и пр. В соответствии с Указом, эти ценности обязаны своим происхождением христианству, исламу, буддизму, иудаизму и другим религиям, которые традиционно исповедовались в пространстве российской государственности. Ценностный субстрат этих религий, по мнению российской власти, идентичен и фактически неизменен. Более того, пройдя сквозь время и процессы секуляризации, ценности сохранили свою силу и смысл, который разделяют друг с другом как верующие, так и неверующие россияне. Такие ценности представляют собой основу общества и позволяют укреплять государственный суверенитет, а потому нуждаются в защите от деструктивного воздействия.
Вся эта невероятная конструкция показывает, что «традиционные ценности» — это не только политизированное клише, но и идеологема. За ней стоят представления, увязанные определенной логикой, какой бы абсурдной или противоречивой она ни казалась. Кроме того, «традиционные ценности» — неотъемлемая часть идентичности режима, которая сформировалась по мере утверждения культурного суверенитета России. И если сперва она могла восприниматься как прихоть стихийных консерваторов во власти, то после начала вторжения в Украину ее политический смысл заиграл в полную силу.
Смысл этот заключался в подмене дискуссионных политических установок общим и безусловным мироощущением. Утверждая квазирелигиозную мораль, «традиционные ценности» предвосхитили агрессивную военную пропаганду, апеллирующую к нравственным чувствам россиян, которые должны спасти Украину от западного разврата и нацистского зла. Так откуда взялось представление о «традиционных ценностях»? Какова их политическая предыстория? Какое отношение все это имеет к религиям в светском государстве?
Религиозная этика против прав человека
Выражение «традиционные ценности» и рассуждения на эту тему впервые можно обнаружить у митрополита Кирилла, который в 2009 году нарекается патриархом. За десять лет до наречения, в 1999 году, в «Независимой газете» он публикует обширную статью о либерализме, традиционализме и моральных ориентирах Европы. Статья с ходу формулирует политическую задачу, равностоящую перед Западом и Востоком: соединить «неолиберальные ценности» и традиционалистское мировоззрение. Под первыми понимается глобальное расширение прав и свобод человека, под вторым — консервация культурно-религиозной идентичности, характерной для определенной общности. Гармонизировать их «драматически разнонаправленные императивы» — дело не из легких. Однако именно таков «вызов посткоммунистической эпохи», без ответа на который мир рискует погрузиться в череду неразрешимых конфликтов.
Митрополит Кирилл здесь критикует идею прав человека как «либеральный стандарт», продвигаемый международными организациями. Проблему он видит в том, что такой стандарт выставляется обязательным для организации жизни внутри стран, традиции которых (культурные, духовные, религиозные) от этого стандарта далеки и в его формировании никак не участвовали. Выражаясь современным языком российской власти, в покушении на культурный суверенитет. И проблема эта, по мнению Кирилла, становится тем острее, чем шире и восточнее становятся границы Объединенной Европы. Напомню, что на момент публикации Кириллом статьи ни одна из стран бывшего Восточного блока еще не была членом Евросоюза, но заявки на членство большинством из них были уже поданы (в 1994–96 годы) и находились на стадии рассмотрения.
Итак, либеральный идеал, предполагающий расширение прав человека, не совместим с «национально-культурными и религиозными ценностными ориентациями» ряда стран. Как заявляет Кирилл, предложить миру альтернативный вариант — дело России, и даже ее нравственный долг. Будучи, оказывается, теоцентричной в истоке своей духовной традиции, она не может безоговорочно принять антропоцентричный гуманизм, находящийся в сердцевине западного либерального стандарта. Вместо этого она должна встать на защиту культурного многообразия мира, вступив в диалог с Европой с ее традициями многоукладности.
Главные оппоненты в статье просматриваются ясно: США и потворствующие их амбициям силы, а также революционеры и коммунисты вроде Максима Горького, пытавшиеся в свое время, как пишет Кирилл, по-своему переосмыслить и утвердить западный антропоцентризм. Неслучайно позднее митрополит будет объяснять долг России спасти Европу от безнравственности живой и трудной памятью о советском социализме — «уникальным опытом строительства общества без бога». Ведь безбожным и безнравственным, полагает митрополит, сейчас оказывается не советское, а европейское общество под влиянием Америки, и потому именно Россия ответственна просветить и предостеречь растерянную Европу.
В последующих выступлениях и статьях митрополит Кирилл будет развивать эти тезисы с неизменным припевом о традиционной морали. Пик его творческой активности приходится на годы, предшествующие становлению патриархом. В 2006 году Всемирный Русский Народный Собор, выступая от имени «самобытной русской цивилизации», принимает написанную при его активном участии Декларацию о правах и достоинстве человека. В ней приводится ряд ценностей (вера, нравственность, Отечество и пр.), которые не могут попираться под эгидой прав человека, а также провозглашаются опасными права на поведение, осуждаемое «традиционной моралью и всеми историческими религиями».
Кирилл также участвует в разработке «Основ учения Русской Православной Церкви о достоинстве, свободе и правах человека», комментируя их публично в 2008 году. Это документ, в котором уже тогда были между собой увязаны ценности, государственные интересы, традиционная мораль и культурный суверенитет. Покушались на них, как водится, безнравственные эксцессы развития института прав человека: «Индивидуальные права человека не могут противопоставляться ценностям и интересам Отечества, общины, семьи. Осуществление прав человека не должно быть оправданием для посягательства на религиозные святыни, культурные ценности, самобытность народа».
С того же 2008 года «традиционные ценности» начинают все чаще фигурировать в темах официальных встреч, саммитов, писем и коммюнике РПЦ. Надо сказать, что прежде это выражение мелькало в речах и других представителей церкви (от патриарха Алексия II до диакона Кураева). Но вот пропагандистский заряд оно получает именно благодаря Кириллу, для которого эти ценности обладают специфическим генезисом и являются приоритетными в процессе укрепления религии в современном обществе — попросту говоря, важны для задуманной им десекуляризации. Именно эта цель соответствует важнейшему документу РПЦ —ее первой в истории общественно-политической доктрине («Основы социальной концепции»), разработка которой шла с 94-го по 2000 год под руководством тогдашнего патриарха Алексия II и митрополита Кирилла.
В политической работе Кирилла того времени стоит отметить одну вещь: показушную открытость РПЦ к иным конфессиям и религиям. Причем речь идет не столько о развитии межконфессионального и межрелигиозного диалога, сколько о стремлении опереться на другие религиозные институты как на политических союзников. В современном мире, как утверждал митрополит, православному человеку иной раз ближе мусульманин, чем секулярный человек Запада, не способный отличить добро ото зла. Эта мысль частично разъясняет интригу Указа о традиционных ценностях — общность ценностей для всех россиян гарантируется их происхождением от наиболее распространенных в России религий при всей разнородности последних.
Однако открытость митрополита Кирилла другим религиям предполагает, по меньшей мере на российском пространстве, наличие гегемона — ведущая и объединяющая роль в общественно-политическом сотрудничестве религий отводится РПЦ. Точно такая же логика присутствует в конструкции «русского мира» как решении национального вопроса — русской культуре и языку отводится роль собирания культур народов России. Выходит, что общерелигиозную мораль описывают и отстаивают прежде всего представители института одной конфессии. Это хорошо заметно в деятельности Межрелигиозного Совета, созданного по инициативе митрополита еще в 1998 году. Кирилл председательствует в президиуме Совета с момента его основания, и нет никаких сомнений в его руководящей роли.
Весной 2008 года Межрелигиозный Совет направляет письмо Томасу Хаммарбергу, тогдашнему комиссару Совета Европы по правам человека, с просьбой не оказывать поддержку гей-параду, который в Москве планируют провести активисты. Совет полагает, что российское общество в большинстве своем не признает гомосексуальность как норму, а в основе этого поразительного общественного единодушия — «уходящие в глубь веков моральные представления традиционных религий России». Такого рода представления и будут впоследствии названы «традиционными ценностями».
Выходит, что патриарху, который сегодня повторяет все телодвижения Кремля, использующего церковь как декорацию, принадлежит авторство идеи защиты традиционных ценностей в борьбе с Западом. Об этом почему-то говорят крайне мало, хотя в РПЦ этот факт не скрывают. Недавно на то, что само выражение было вброшено в общественную дискуссию патриархом Кириллом, указывал Александр Щипков, первый зампред Синодального отдела по взаимоотношениям церкви с обществом и СМИ.
Интереснее здесь, правда, концептуальная составляющая, то есть происхождение традиционной морали от религий и важность этой морали для развития российского общества — идея, которую, как оказалось, Кирилл отстаивает давно. Степень влияния его интуиций на Путина и его администрацию сегодня проследить сложно (для этого потребуется даже не исследование, а расследование). Однако фиксация Кирилла на ценностях как идейной опоре постсоветской России, причем ценностях, восходящих к религиозной этике и потому противостоящих «нетрадиционным» тенденциям, привносимым в Россию извне, говорит сама за себя.
Семейные ценности против безнравственности
В светской официальной риторике «традиционные ценности» впервые появляются в контексте обсуждения ценностей семейных. Вообще, семья становится одним из приоритетных объектов госполитики еще в середине нулевых, тогда же, когда митрополит Кирилл разворачивает бурную деятельность по подготовке программных церковных документов. В ту пору Путин, цитируя Солженицына, говорит о необходимости «сбережения народа» (эта фраза без указания источника войдет в Указ о традиционных ценностях 2022 года). Президент использует ее, чтобы заявить о защите семьи как института, традиционно связанного с воспроизводством населения. В итоге демографическая политика приобретает пронаталистский характер, начинают разрабатываться директивы, направленные на воспитание уважения к семье.
На рубеже 2007–2008 годов готовится Концепция госполитики в сфере духовно-нравственного воспитания детей. К ее разработке привлекают ряд специалистов, включая представителей РПЦ. В этом документе от традиционных ценностей уже не спрятаться. Согласно концепции, нравственность детей претерпевает пагубное влияние информации, «разрушающей традиционные нравственные ценности народов России», что ставит под угрозу безопасность государства. Далее следует риторическая комбинаторика, нередко свойственная официозу: слова «нравственный», «традиционный», «ценности» и «семья» образуют различные сочетания друг с другом.
Так или иначе, «традиционные ценности» объявляются основой воспитания детей и защиты их интересов. Происхождение этих ценностей от религий пока не обозначается, если не считать установки на взаимодействие по вопросам детства с организациями «исторически представленных» (в иных местах — «традиционных») в России религий. Примечателен также эпиграф, фрагмент выступления Дмитрия Медведева 2007 года: «Мы закрыли печальные страницы, которые длились 80 лет, суррогаты морали не смогли создать чего-то такого, что заменило бы веру, нравственность, которые в значительной мере связаны с религией.<…> Выдумывать что-то новое — в этом есть что-то искусственное». Здесь уже пережитки неуточненной религии предлагается понимать как непреходящую и органически сложившуюся мораль — в поиске естественной основы нравственности Медведев, по сути, занимается натурализацией культуры. Это общий идеологический прием Кремля, к которому в дальнейшем будет прибегать и Путин.
2008 год объявляется Годом семьи, тогда же появляется День семьи, любви и верности (в 2022 он станет официальным праздником). Под патронажем Светланы Медведевой организуются торжества в разных городах России. В президентском приказе, утверждающем Год семьи и сопутствующий комплекс мероприятий, речь идет об укреплении «базовых семейных ценностей» — непосредственно о традициях ничего не сказано. Однако семью, четко в соответствии с упомянутой выше Концепцией воспитания, начинают повсюду пропагандировать как крепкий союз разнополых взрослых, имеющих двух и более детей. Такая семья сама по себе становится эмблемой традиционности — ее теперь противопоставляют другим формам партнерских и сексуальных отношений.
В Концепции семейной политики, принятой в 2014 и действующей до 2025 года, традиционные ценности уже фигурируют вовсю, причем их утверждение объявлено приоритетом. Так через семью, которую государство рассматривает как личный выбор, как обязывающий к лояльности институт и как объект регулирования, традиционная мораль крепко связывает между собой частное, общественное и государственное. В этом состоит политическая прагматика традиционных ценностей как идейной опоры режима. Она хорошо просматривается на примере семейной политики Кремля в силу того, что на момент своего появления меньше всего заигрывает с метафизикой религий, пусть и не упуская их из виду.
Духовность и ее дефицитные скрепы
Что касается Путина, то морализаторские эскапады о приоритете духовности можно обнаружить еще в первые годы его правления. Конечно, риторика президента за все это время менялась. С точки зрения превращения его разрозненных интуиций о важности духовной жизни в идеологию традиционных ценностей можно выделить несколько этапов.
На первом этапе, который соответствует 2000–2007 годам, слова «духовность», «нравственность» и «ценности» появляются вразброс, между ними почти отсутствует смысловая связь. Например, как констатирует Путин в своем первом послании к Совету Федерации, новая Россия открыта миру, но ищет и находит «собственные ответы на вопросы духовности и морали». А в новогоднем обращении 31 декабря 2004 года он заявляет, что «все наши приоритеты связаны с интеллектуальным и духовным развитием человека». В послании 2005 года появляются ценности, которые «в течение многих веков оставались на российской земле непреложными и непреходящими». Здесь ценности — мерило нравственности, альтернатива институту репутации. Это взаимовыручка, доверие, надежность и пр., которые пока еще не связаны с духовностью и традицией.
В Послании 2007 года ценности и традиции, наконец, сближаются. В этом выступлении, завершающим цикл посланий, которые в те годы с подачи «Единой России» было принято называть «Планом Путина», президент оставляет своего рода завет перед тем, как переместиться в кресло премьера. Он заявляет, что российское общество едва не утратило свои духовные традиции в силу экономических трудностей переходного периода. Коротко отчитавшись о преодолении этих трудностей, он подчеркивает, что духовное единство и моральные ценности не менее важны, чем политическая и экономическая стабильность. Более того, не социально-экономический базис определяет общественные настроения, а «самобытные культурные ценности» и «общая система нравственных ориентиров» образуют «фундамент экономических и политических отношений». Налицо полный разворот от экономического материализма к вульгарному идеализму — недаром слово «духовность» появляется в этом послании чаще прочих.
Любопытно, что в первые годы правления Путин вспоминает о духовности в рамках своих бесед с журналистами чуть ли не чаще, чем в официальных речах — и всякий раз говоря лично о себе. Например, в одной из первых его биографий, Путин с гордостью открывает журналисту-биографу, что именно духовность компенсировала скромный быт и невеликие возможности его родителей, и вообще стояла в его семье на первом месте. Но что имеется в виду под духовностью?
Слово «духовность», разумеется, восходит к религиозному языку. Как понятие оно оформляется уже у славянофилов в результате взаимовлияния немецкого романтизма, православного канона и культур-национальных чаяний. Так начинаются поиски особой русской духовности, которые затем продолжаются в религиозной мысли конца XIX–начала XX века. Если выводить общий знаменатель всех этих мыслительных исканий (что, конечно, чревато несправедливым упрощением), то духовность есть внутренняя жизнь, в которой, выражаясь словами философа Владимира Соловьева, непрерывно соотносятся истина, добро и красота. Это внутреннее движение к высшему идеалу, которое реализуется в обыденной жизни и привносит в нее смысл.
Однако и в советских текстах и контекстах слово «духовность» периодически встречается. Применительно к советскому народу оно прежде всего означало способность поставить нематериальные ценности выше материальных и убежденность в необходимости это сделать. Здесь духовность не свойство внутренней культуры, а моральный выбор: отказ руководствоваться меркантильным интересом. Выбор универсальный и социально одобряемый, который описан в Указе 2022 года в качестве одной из ценностей. Ровно об этом выборе Путин с гордостью отзывался, описывая идеалы, привитые ему в семье.
В некотором смысле такой выбор представляет собой психологизированную трактовку положения №9 из Морального кодекса строителя коммунизма, утвержденного в 1961 году: «Непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству». Путин, кстати говоря, не раз вспоминает Моральный кодекс в своих выступлениях, сожалея об утрате заложенных в него ценностей. Однако никакой оригинальности в Кодексе он не видит: взамен он предлагает обратиться к религиям России, которые, оказывается, придерживались и продолжают придерживаться схожих предписаний еще с дореволюционных времен.
Переход от материализма к идеализму, а от советской духовности к духовности квазирелигиозной, да и само их уравнивание Путин, вероятно, произвел самостоятельно, безо всякого участия патриарха Кирилла. Тексты цитируемых им по случаю авторов вроде Ильина и Бердяева могли бы этому способствовать, но навряд ли они составляли круг его внимательного чтения. По крайней мере, до второго этапа своего правления в его речах русские религиозные мыслители не фигурировали.
Однако одного крупного автора, который вполне мог поддержать озабоченность Путина духовностью, стоит упомянуть. Это Солженицын. Путин не раз говорил о его значимости, вручил ему госпремию, заботился о разработке школьной версии «Архипелага» и всячески выражал свой пиетет по отношению к писателю. Но главное, в 2000–2007 годы президент несколько раз навещал Солженицына в его подмосковном доме и, как писали в прессе, вел с ним длительные неформальные беседы. В прошлом году на Валдайском форуме Путин процитировал знаменитую речь Солженицына «Расколотый мир», в которой великий почвенник указал Западу на его «ослепление превосходством» и бездуховность.
Второй этап — 2008–2011 год, то есть период, когда Путин занимал кресло председателя правительства. В это время кремлевская политика характеризуется двумя тенденциями, которые впоследствии будут усиливать друг друга. С одной стороны, разрабатываются госпрограммы, призванные воспитывать общественные нравы. Помимо уже упомянутой политики семьи стоит отметить программу «Патриотическое воспитание граждан», принятую в 2010 году и направленную на «возрождение духовности». С другой стороны, Кремль продолжает курс на политическое сближение с РПЦ. Причем речь идет не о поддержке интересов церкви в рамках религиозной культуры, а о ее вовлечении в светскую общественно-политическую работу как союзника государства, о наращивании ее медиа-присутствия, о символических жестах. Члены правящей партии все чаще принимают демонстративное участие в православных ритуалах и оказывают поддержку церкви. Путин постоянно показывает, что живет религиозной жизнью и почитает русские святыни. Одно из самых медийных событий того времени — его поклонение поясу Богородицы, увидеть который пришли миллионы российских верующих.
Примечательно, что говорит о духовных ценностях в этот период Путин несколько реже. Он занят собственным имиджем, готовится к будущему президентству. В медийных кампаниях ставка делается на его силу, смелость и уважение к древностям, которые он утверждает личным примером — например, ныряя за амфорами на дно Азовского моря. Указы и поручения президента Медведева тем временем продолжают исполнять заветы, данные Путиным в Послании 2007 года — сохранять «духовную самобытность», укреплять «духовное единство» и не забывать о «моральных ценностях» как факторе развития страны. В 2009 году принимается решение привести в 18 регионах России эксперимент по введению в школах «Духовно-нравственного воспитания» — нового предмета, представляющего собой основы религиозной и светской этики. В том же году впервые с дореволюционных времен возрождается институт военного духовенства.
2012 год — третий и переломный этап, с которого берет отсчет не только эпоха непрерывного путинского президентства, но и резкий консервативный поворот всей государственной политики. Последовавшая оккупация Крыма в 2014 году и военные действия на востоке Украины не поменяли идейный вектор, а скорее укрепили общий курс Кремля, все более и более агрессивный. Так в 2012 Путин громко заявляет о «дефиците духовных скреп» в российском обществе. Выражение сразу становится мемом и воспринимается как нелепый архаизм. Его действительно можно отыскать аж у Ключевского и Бердяева, но, на самом деле, употребляют его и позднее, особенно в 90-е годы. Любимый президентом Солженицын использует фразу «скрепа нации», говоря о национальном языке в своей Нобелевской лекции.
Смысл самого выражения понятен, ведь Путин духовные скрепы перечисляет: милосердие, сочувствие, сострадание друг другу, поддержка и взаимопомощь. Это нравственные ориентиры, которые якобы издавна разделяют все обитатели «русского мира». Так общая нравственность как регулятивный идеал и как нравственное чувство должна наконец сплотить людей, сделать их одним социальным целым. Иными словами, превратить атомизированное общество в консолидированное. Эти нравственные ориентации уже есть, присущи каждому, формируют российскую духовность органическим образом. Проблема, по Путину, заключается в том, что они перестали служить скрепляющим приспособлением.
Путин даже знает, когда и почему это произошло, и произошло это как минимум дважды. Во-первых, в результате революции 1917 года, поколебавшей вековые устои народа, и гражданской войны, расколовшей общество. Во-вторых, если говорить о новейшей истории, в результате экономических потрясений 90-х. Необходимость выживать материально привела к забвению духовных приоритетов, вынудила людей поступиться нравственным чувством. Это своего рода травма, нанесенная «шоковой терапией» и теми процессами, которые сопутствовали рыночным реформам и переходному периоду в целом. Возвращаясь на пост президента в 2012 году, Путин заявляет, что экономическая стабильность установлена, тяготы позади и теперь можно заняться содержательной стороной политики — духовными ориентирами российских граждан.
На пути у высоких чувств
Аналитики и комментаторы на протяжении нулевых и десятых годов подчеркивали, что у России нет национальной идеи. Под ней в ту пору, как правило, понималась большая идеология, которая ассоциировалась с идейно-политическим противостоянием Холодной войны. Сам Путин впоследствии отмечал, что нацидеей России может быть только патриотизм, в государственной идеологии страна не нуждается — нуждается в «объединяющем начале». В противном случае неизбежна идеологизация, давление схемы, вторжение в сферу людских убеждений сверху. Короче говоря, идеологический прессинг в духе всем известной тоталитарной политики, которой в России допускать никак нельзя.
В противоположность политическим идеологиям Кремль предлагает опираться на то, что якобы и так уже существует с незапамятных времен — а значит, следуя путинской логике, не требует навязывания и вмешательства в вопросы свободной совести. Такой опорой и становятся морально-нравственные ценности, производные от «традиционных для России религий». Парадокс только в том, где эти ценности находятся: это буквально нравственность «в духе», о котором, оказывается, позабыли россияне, либо занятые экономическим выживанием, либо околдованные Западом. Ее нужно вынуть из внутреннего мира граждан с тем, чтобы продемонстрировать им, что она у них есть. Поэтому российские власти полагают, что не устанавливают нравственность, а обнаруживают и защищают ту, что уже имеется. В «скрепном» послании 2012 года Путин уточняет, что законом нравственность установить нельзя. Разумеется, нельзя — если речь идет даже не о мировоззрении, а о мироощущении и мирочувствии. Для чувств закон не писан.
Апеллировать к чужим чувствам, о существовании и содержании которых сложно судить однозначно, — таков прием эпохи позднего путинизма (можно вспомнить закон об «оскорблении чувств верующих», принятый по следам дела Pussy Riot, или защиту хрупкого внутреннего мира российских детей от «пропаганды нетрадиционных отношений»). Это даже не чувства, а способ чувствовать сообразно идеалу. Такому способу чувствовать противопоставляется стремление действовать сообразно доводам, нормам и интересам (политика, право и материальная устроенность соответственно). Чрезмерная забота о политико-правовых процессах (формальной стороне политической жизни), не говоря уже об экономике (материальной стороне), только мешает гражданам слиться друг с другом в едином стремлении к истине, добру и красоте. В мироощущении, будто бы всегда уже данном каждому россиянину, в стремлении столь же естественном, сколь потребность дышать.
В этой подмене заключается главный идейно-политический выверт путинского режима. Кремлевская политика духовности выдается за поддержку естественного положения дел. Будучи идеологизированной программой, она постоянно отрицает свой политический, конструктивистский характер. Геополитические и внутренние резоны путинизма выводятся из квазиестественного порядка, веками складывающихся нравственных устоев, и в конечном итоге находят в этих устоях, которые никто никогда не видел, свое оправдание. Такая логика позволяет власти уклониться от необходимости приводить внятные, убедительные и практические аргументы своим политическим решениям.
По комментариям Путина и других спикеров режима складывается впечатление, что за этим вывертом стоит не только намеренная подмена понятий, но и самообман целой кучи людей во главе с главным самообманщиком. Единственная истина, на которую они сами полагаются в мире экономической и политической вражды и на которую предлагают опереться гражданам, относится к общей, но индивидуально переживаемой морали, которая изначально находится за гранью политической дискуссии. Этим, в частности, можно объяснить процесс планомерной и глубокой деполитизации российского общества сверху и политическое разложение самой верхушки.
Традиционные ценности, как написано в соответствующем Указе, «исторически сложились» — то есть сложились непонятно как и непонятно когда. Их, в соответствии со Стратегией нацбезопасности государства, надо защищать от внешней угрозы. А вот духовность, которой эти ценности питаются, все переживет. Как говорил Солженицын в любимой Путиным гарвардской речи, «душа человека, исстрадавшаяся под десятилетиями насилия, тянется к чему-то более высокому, более теплому, более чистому, чем может предложить нам сегодняшнее западное массовое существование». Нравственные чувства россиянина неистребимы. Правда, на пути у этих высоких чувств все время кто-то стоит — то Речь Посполитая, то Австро-Венгрия, то большевики. Таков долгоиграющий проект «анти-Россия», который, по словам Путина, Запад сейчас в очередной раз разыгрывает в Украине.
Стоять на пути у высоких чувств, конечно, провальная затея. Но когда за чувства выдаются чьи-то представления, политическая дискуссия невозможна, а о сочувствии говорить не приходится. Как видно, система представлений, которая развернулась и окрепла вместе с путинским режимом, вполне поддается хотя бы частичной деконструкции. В ней остатки некогда усвоенных постулатов Морального кодекса бьются с полюбившимися идеями писателей-почвенников вроде Солженицына и реваншизмом лояльных клириков вроде патриарх Кирилла. Они утверждают, что советский опыт бездуховности (что бы под ним ни понималось) остался в прошлом, но в то же время продолжают с этим прошлым бороться, причем заимствованными из него же методами.
Это борьба, характеризующая идейную динамику путинизма, столь же бессмысленна, сколь деструктивна. Так авторитарное стремление полностью контролировать политико-правовые процессы сталкивается с презрением к закону, выше которого нравственное чувство. Необходимость решать вопросы материального обеспечения и экономического развития — с отрицанием материальных ценностей. Наконец, намерение осуществлять реальную политику, руководствуясь сугубо практическими национальными интересами, разбивается об озабоченность идеалами.
Борьба вытесняющих друг друга представлений, с которыми зарождался путинский режим, не находила никакого выхода на протяжении десятилетий. Чем острее становился разлад между ними и чем интенсивнее — взаимное вытеснение, тем сильнее государство блокировало политическую дискуссию, подменяя конкретные вопросы пропагандой ценностей. Постепенная деполитизация идейных противоречий режима привела к тому, что все средства для их артикуляции были намеренно сломаны — начиная независимыми СМИ и заканчивая гражданскими инициативами. Такой режим не подлежит никакому политическому переустройству, но лишь полному уничтожению. У него остались только танки, ракеты и дроны, которые, как сообщает гостелевизор, несут в Украину истину, добро и красоту.
