— До начала полномасштабного вторжения РФ в Украину вы жили в Киеве?
Тоня [они, их]: Я, в принципе, из Киева, но некоторое время пришлось пожить в Петербурге. Мы уехали оттуда в Киев в 2016 году. Стало сложно зарабатывать швейным делом и художественными проектами, да и было морально тяжело из-за политической обстановки в целом. Поначалу нам казалось, что если заниматься антивоенным активизмом, то это стоит делать в первую очередь в России, а не в Украине. Но в какой-то момент пришло отчаяние, и мы оказались в Киеве.
Маша [они, их]: Мы ездили по Украине, поскольку нас приглашали на различные мероприятия: делали презентации нашего швейного проекта ReSew, проводили воркшопы по швейному делу, одновременно обсуждая политические вопросы. Так мы побывали во Львове, Северодонецке, Херсоне и других городах — увидели Украину, познакомились с жителями, активист_ками. Боевые действия, бомбежка или оккупация сейчас происходят в том числе там, где мы были, и это больно.
— Как ваш проект развивался в Украине? Он как-то изменился в связи с отъездом из России?
Маша: В Киеве мы захотели делать кооператив, шить сумки и различные изделия из старых джинсов или уже использованной плотной ткани. Изначально нашлось пять человек, пожелавших в этом участвовать. Мы принялись планировать работу и разрабатывать идею, но когда дело дошло до практики, до швейной машинки, то оказалось, что многие не готовы вкладываться в работу. Мы остались вдвоем. На первый месяц аренды мастерской мы взяли часть денег из фонда арт-проекта Швемы, участницами которого мы стали еще в Петербурге. Иногда его путают с ReSew [прим. оба проекта связаны с шитьем, Маша и Тоня участвуют в обоих].
“Поначалу нам казалось, что заниматься антивоенным активизмом стоит в первую очередь в России, а не в Украине. Но в какой-то момент пришло отчаяние, и мы оказались в Киеве”
Тоня: Швейный кооператив ReSew создавался в Киеве с целью работать, шить одежду и текстильные изделия на заказ, используя метод апсайклинга, т.е. перешивая и переделывая старые предметы в новые. Он имеет горизонтальную структуру без начальниц и подчиненных, ставит экологические и экономические задачи. В свою очередь Швемы начинали как швейный кооператив, но с нашим отъездом в Киев трансформировались в интернациональную художественную группу, которая принимает участие в выставках и фестивалях. ReSew со временем превратился в нечто большее, чем кооператив. В 2018 году мы вместе с квир-инициативой ЗБОКУ вместе арендовали помещение. В одной комнате расположилась швейная мастерская, в другой — библиотека и проводились художественные воркшопы. Это место стало комьюнити-центром, в котором большую часть недели мы работали, а по выходным или по вечерам проходили занятия по шитью, кинопоказы и прочие мероприятия.
Маша: Стоит упомянуть, что на определенном этапе Швемы столкнулись с трудностями, будучи группой из четырех человек из Украины и России. Порой нам отказывали российские институции. В тоже время в Украину проект приглашали — он побывал в Мариуполе, Киеве и Львове.
— Расскажите о центре, который сложился вокруг кооператива в Киеве.
Маша: Пространство стало местом поддержки, куда люди, в основном феминистки и квиры, могли приходить пообщаться, потусить, сделать что-то вместе или для себя. Там можно было, не цензурируя себя, высказываться о политической ситуации, о том, что происходит в мейнстримном феминизме и мейнстримном ЛГБТ-активизме. Есть люди, которые не будут высказывать свои мысли в соцсетях, опасаясь интернет-буллинга. В нашем месте можно было проговорить ситуацию, понять, что тебя поддерживают, что ты не сходишь с ума. То, что люди озвучивали, иногда оставалось частным высказыванием, а иногда выливалось в какую-то идею, тексты или подкаст.
Тоня: Из-за нашей критической позиции по отношению к власти и мейнстримному активизму некоторые пострадали, некоторые пережили выгорание, и лишь немногие смогли вернуться к активистской деятельности в другой форме. Тогда же мы стали практиковать самозаботу и взаимоподдержку, поскольку это важная часть активизма.
— Что вы имеете в виду под активистским мейнстримом?
Маша: Это такой активизм, который предпочитает «эксперт_ок», приглашая их на мероприятия по различным вопросам. Мейнстримный феминизм ориентируется на белых цис-женщин среднего класса. Их модель общественных изменений основана на образе успешной женщины, а если у тебя что-то не получается в жизни, то сама виновата, мало стараешься. Их главная надежда — изменение социальной и законодательной политики. Они забывают про миноритарные группы, про разные условия, в которых живут и работают люди. Многие вещи ускользают от мейнстримного феминизма, поскольку он игнорирует интерсекциональный подход, разбирая те или иные ситуации, проблемы. Возьмем Стамбульскую конвенцию [прим. конвенция Совета Европы о предотвращении и борьбе с насилием в отношении женщин], которую признает мейнстримный феминизм. Эта конвенция важна как событие, но важно и то, как меняется законодательство в целом, выделяется ли финансирование на создание условий для пострадавших от насилия женщин, для создания убежищ. У кого в действительности есть доступ к этим условиям, какая оказывается психологическая помощь, происходит ли борьба с экономическим неравенством? Одной конвенции явно недостаточно.
“Низовые активистки много всего делают из энтузиазма, оставаясь непубличными или известными лишь в узких кругах”
Тоня: При этом у низовых активист_ок никогда не было задачи противопоставлять себя кому-то, в том числе мейнстримному активизму. Они всегда сосуществовали. Главная проблема состоит в том, что либеральные активистки создают НКО на зарубежном финансировании и в итоге становятся более влиятельными. В процессе работы они почти неизбежно присваивают себе начинания низовых активисток — просто из-за того, что располагают ресурсами и большей публичностью. Финансовая поддержка здесь оказывается решающей. Низовые активистки много всего делают из энтузиазма, оставаясь непубличными или известными лишь в узких кругах.
— А ваша активистская позиция как-то сказывалась на швейном деле?
Маша: Изначально мы не хотели делать ReSew политическим проектом, ведь наши взгляды могли сказаться на количестве заказчи_ков. Но так или иначе мы эти взгляды транслировали. Неслучайно наша позиция, которая со временем радикализировалась и становилась все более квирной, привела к тому, что какие-то организации просто прекратили с нами сотрудничать.
Тоня: Выполнять швейный заказ в современном мире — значит делать работу и получать за нее деньги. Когда ты критически подходишь к вопросу об эксплуатации работни_ц швейной промышленности, то не всем это нравится, так как привносит в заказ лишний смысл. Нередко заказчи_ки предпочитают заказывать пошив изделия в цехах, где швеям платят прожиточный минимум в месяц, и они молча и быстро шьют чей-то мерч. Организации хотят сэкономить на готовых изделиях и говорят: мы не виноваты в том, что в Украине дешевая рабочая сила. Однажды к нам обратился человек из правозащитной организации, попросив нас сшить сумки для мероприятия. Мы установили цену в 200 гривен за одну сумку, на что нам ответили, что нашли цех, где согласились работать при цене 25 гривен за экземпляр. И это правозащитная организация!
Маша: На самом деле, нам, ReSew, не хотелось напрямую совмещать швейную работу и активизм.
“Активизм швеи проявляется тогда, когда она отвечает заказчику, что шить изделие ниже определенной ставки — это рабский труд”
Но в какой-то момент все, что ты делаешь, становится активизмом. Например, многие хотели присоединиться к кооперативу, но не все умели шить. Осенью 2017 года мы провели школу швейного кооператива. Она включала обучение швейным навыкам, проектированию, моделированию одежды — прохождение всех этапов шитья. Мы также проводили беседы о том, что такое кооператив и каковы его принципы. Это было сделано для того, чтобы люди смогли понять, близка ли им эта идея. После школы к нам присоединились два человека, которые проработали в кооперативе достаточно долго.
— Вооруженный конфликт на востоке страны как-то влиял на кооператив и трудовые отношения в целом?
Тоня: Вообще, в Украине с 2014 года сокращалось финансирование социальной и культурной сфер, изменилось трудовое законодательство. Многим людям пришлось зарегистрировать себя в качестве ФОП [прим. Фізична особа — підприємець, или статус индивидуального предпринимателя]. Конечно, так ты можешь сами себе составлять рабочий график, но при этом теряешь социальную защиту, регулярную зарплату, оплачиваемый отпуск, пособия на детей и декретные выплаты. Фактически это ситуация прекарного труда, когда трудящиеся крайне уязвимы, потому что начинают постоянно менять работу, жить от заказа до заказа, часто меняют виды деятельности, работают на краткосрочных, но изматывающих проектах. В условиях неблагоприятной политической обстановки и общего смятения правительство может принять какие угодно законы. И многие изменения, которые проводились в то время, аргументировались именно тем, что идет война. Государству нужны были деньги на милитаризацию.
Маша: Об этом хорошо рассказывают в подкастах от аналитического центра Cedos, обозревая изменения в трудовом законодательстве, трудовых правах в разных сферах, в том числе и в сфере искусства.
— А на вашей активистской деятельности военные действия на востоке как-то сказывались?
Тоня: Нас сильно задевало, что многие изменения в обществе после 2014 года происходили на фоне войны и из-за войны. В политике произошел правый поворот, потому что война способствовала росту национализма, стали появляться национальные дружины. Возникла ситуация постоянного ощущения военной угрозы, рос уровень общей милитаризации. До этого необходимость национальных дружин была под вопросом, но когда их ввели, общество довольно быстро встретило их с одобрением. Некоторые феминистки, левые и анархисты возмутились, сопротивляясь правому повороту. Интересно, что отдельные ЛГБТ-активисты стали заигрывать с темой национализма и милитаризма, а мейнстримный либеральный активизм и вовсе принялся вовсю развивать военную тему. В то же время участились нападения ультраправых на ЛГБТ-активист(ов)ок и феминист_ок. Это было своего рода реакция на увеличение количества проводимых активистских мероприятий и их присутствие в медиа. С другой стороны, из-за войны в Украину поступало западное финансирование, и многие ЛГБТ-организации воспользовались разнообразными грантами, расширялись и наращивали свое политическое участие. Эти процессы затронули не только левые, но и ультраправые организации, которых появлялось все больше. Они тоже стали претендовать на зарубежные и государственные деньги и развивать собственную деятельность.
Маша: Вообще, хотелось бы говорить о войне с точки зрения того, как она влияла и влияет на социальную сферу, кто больше всего от нее страдает и кому нужно помогать. Но государство принялось строить патриотический дискурс, говорить о необходимости терпеть и напрячь силы. Многие левые и квир-активист_ки предлагали и пытались говорить про войну в другом ключе.
— Как за эти годы поменялось ваше понимание себя, своих принципов и своего труда? Вы себя все-таки определяли как швей или как художниц? Или как активисток?
Маша: Это больше персональный вопрос. У нас есть общий проект, но есть и желание что-то делать самостоятельно. На мой личный опыт понимания себя повлияло и то, что я жила в Украине с российским гражданством, точнее, сам переезд в Украину и осознание себя мигранткой. Это было непросто, мне приходилось ежегодно подаваться на разрешение жить в Украине. Но у меня были поддержка и помощь по_друг и товарищ_ек.
Тоня: И дело тут не в российском или украинском гражданстве, а в опыте миграции как таковом.
Маша: Это глобальная проблема. То, что переживалось мною в качестве личной проблемы, является проблемой многих мигрант_ок. Но есть ситуации, которые демонстрируют неравенство на политическом и социальном уровне. Мигранты из Европы получают больше преимуществ, чем мигранты из Сирии. А что касается понимания себя как художни_цы, то оно тоже изменилось за это время. В какой-то момент я перестали считать себя художни_цей и взамен решили, что периодически занимаюсь художественными практиками. Тогда мне казалось, что если я шесть дней в неделю работаю швеей, а три раза в год выступаю где-то в качестве художни_цы, то называть себя художни_цей неоправданно. На моем решении отразился отказ примириться с тем, как устроен мир современного искусства и арт-рынок. В этом мире нужно соревноваться и строить карьеру. При этом я отдаю себе отчет о том, что сейчас, в ситуации войны, быть художни_цей выгоднее, чем швеей. Ни одна фирма не звала эвакуироваться украинских швей! Для украинских художни_ц такие возможности были.
Тоня: Соотносить себя с миром художни_ц в определенный момент стало и вправду проблематично. Например, за день участия в художественном проекте я могли получить гонорар, равный моему двухмесячному заработку швеи. Это несправедливо.
“Все, что я обычно делаю каждый день, можно рассматривать как микрополитический жест”
Я не могу быть активист_кой несколько раз в год и от случая к случаю, я хочу быть активист_кой в каждый момент своей жизни. Если я хочу следовать горизонтальным организационным принципам, то это должно быть не только в мастерской. Эти же принципы должны распространяться на все сферы моей жизни и на все уровни взаимодействия с окружающими людьми. Я не могу говорить про интерсекциональный феминизм или про швей, которые получают низкую заработную плату за свой труд и работают в плохих условиях, но при этом забывать о своей сестре, которая воспитывает ребенка одна. Часто случается, что у активисто_к происходит разрыв между публичной и частной жизнью. Для меня активистская практика и художественная практика срастаются с повседневностью. В этом смысле мне чужд элитизм и интеллектуализм художественной среды.
Маша: Добавлю, что мы недавно осознали, что этический вопрос нас интересует больше, чем эстетический. Поэтому я, вероятно, скорее активист_ка, чем художни_ца.
— Как ощущалось происходящее накануне и после 24 февраля?
Тоня: Всем было страшно. Некоторые стали задумываться о большой войне уже в конце 2021 года. Несмотря на всеобщую обеспокоенность, не все обсуждали вероятность активных военных действий напрямую, страшно было это обсуждать. А между собой мы много обсуждали возможный исход событий. Один раз мы говорили об этом и с нашими соседями по мастерской: мы попробовали проговорить вслух, что будем делать, если начнется полномасштабная война. Это оказало поддерживающий эффект. Январь был очень нервным. Мы пытались рационализировать свои эмоции и страхи, пытались шутить. Общение помогало. Но в какой-то момент людей на улицах города и в транспорте стало меньше, они стали уезжать уже с конца января.
Маша: Мы решили, что никуда не уедем, а если будут бомбить, то останемся в нашей мастерской. Она в Киеве, в полуподвальном помещении. Там мы и провели первый месяц войны. Сильный стресс со временем сменился привычкой: привыкаешь видеть людей с автоматами в очередях в магазин, проходить через блокпосты и показывать свои документы.
“Вместе с привыканием приходит и усталость, потому что каждый день думаешь, что война вот-вот закончится, а она не заканчивается”
Тоня: Мне казалось, что нужно сразу включаться в волонтерские инициативы. Люди в городе быстро организовались, создали ячейки помощи, потому что многим стало тяжело делать повседневные вещи, например, стоять в очереди в магазин, в котором не всегда есть продукты, или добывать воду. При тревоге все должны были прятаться в убежище, но не у всех были силы и возможность выйти из квартирф. Поэтому люди в Киеве и стали самоорганизовываться: кто-то шли в территориальную оборону, кто-то просто помогали людям, которым нужно купить и принести продукты, лекарства. Я присоединялись к городским и локальным группам, которые работали по району. Еще немного участвовали в антиавторитарной волонтерской инициативе, где разбирали анкеты волонтеро_к. Удивительно, насколько все-таки общество способно к самоорганизации в такие критические моменты. Пусть и появлялись какие-то мошенники, большинство стремилось помогать другим.
Маша: Кроме того, мы были на связи со своим сообществом и часто созванивались, ежедневно списывались, поддерживали друг друга постоянно. Нужны были продукты и лекарства. Перестал ходить общественный транспорт, товарищ_ки с машинами помогали развозить продукты и лекарства людям из квир-, фем-, левого сообществ. Если была возможность, то они помогали кому-то со стороны, получая информацию из городских чатов. Мы даже вернулись к работе: отшили партию нашивок для теробороны, партию трусов для военных. Перед отъездом мы отдали часть тканей и фурнитуры швеям-волонтер_кам.
— Затем вы решились на отъезд?
Маша: Да, хотя поначалу мы действительно уезжать не собирались и не хотели. Один художник отказался от своего места в финской резиденции в пользу украинского квир-комьюнити. Поскольку нам тогда было тяжело о чем-то договариваться, вести переписку, продумывать дорогу, наши товарищ_ки сделали это за нас. Самостоятельно организовать отъезд было почти невозможно. В первую очередь из-за психологического состояния, а также все силы и время уходили на выживание и помощь кому можешь. И все-таки в отличие от многих людей у нас была возможность немного подготовиться — собрать своих котов и свои рюкзаки. Сначала нам предоставили место в художественной резиденции и мы, как беженцы из Украины, сразу подали заявку на временную защиту. Мы ведь не знали — и не знаем до сих пор — сколько месяцев здесь пробудем.
Тоня: Так мы оказались в Финдяндии, вернулись к активистской и художественной работе. Сшили «Текстильную книгу» — проект о вещах из тревожного рюкзака. Вместе с местными феминистскими активист_ками мы организовали «Бранч солидарности», на котором кормили людей борщом, варениками и другими веганскими блюдами за донейшн в пользу харьковской фем-инициативы Bilkis и проекта Жінка для Жінки. Мы также устраивали кинопоказ фильма «Щасливi Роки» Светланы Шимко и Галины Ярмановой. Мы рассказывали о низовых, негосударственных, левых, феминистских, квирных инициативах в Украине и о том, как их можно поддержать. Сейчас их гуманитарная деятельность направлена не только на обычных людей, но и на тех, кто находится на фронте.
Маша: На государственных каналах сегодня говорят, что государство всех поддерживает и всем оказывается помощь. Но в реальности это не совсем так. Именно поэтому востребована низовая помощь, низовые инициативы работают там, где государство не справляется. Раньше феминистские организации работали с теми проблемами, которые государство предпочитало игнорировать, так происходит и сейчас, во время войны. Только масштаб проблем теперь принципиально иной.
Тоня: При этом многие были готовы приходить в государственные гуманитарные штабы: участвовать в транспортировке продуктов и вообще оказывать помощь тем, кому она была нужна. У меня, конечно, есть вопросы к тому, как помогает государство, но масштаб трагедии действительно настолько велик, что невозможно предугадать, сколько нужно ресурсов, чтобы с этой трагедией справиться. Самоорганизованные инициативы в этой ситуации особенно важны, и пусть многие из них не очень известны — важно рассказывать о них, поддерживать и важно, что они есть.
