— Как вы встретили начало войны и восприняли то, что происходило дальше, на личном уровне?
— Когда началось полномасштабное вторжение, я был в Киеве и, честно говоря, до последнего момента отказывался верить в то, что это по-настоящему. Мой круг общения перед вторжением делился на две группы людей: те, кто отвергал возможность вторжения — к ней относился я и, как я думаю, украинское правительство до последнего момента, — и те, кого мы тогда считали паникерами, но в итоге они оказались правы. Они говорили, что эскалация, массированная информационная война, которую можно было наблюдать в течение нескольких месяцев до начала вторжения в медиа, неизбежно ведет к военной эскалации.
Поэтому все это застало меня врасплох. У меня не было тревожного чемоданчика, который многие собирали, но довольно быстро я собрал вещи и переехал во Львов, как и многие другие киевляне. Людям из моего родного города — Харькова — это было сделать гораздо сложнее. Сложности с эвакуацией начались в Киеве через пару дней, а в Харькове — уже через несколько часов, из-за близости к российской границе. Многие люди оказались заперты в подвалах, бомбоубежищах, из-за постоянных обстрелов им непросто было оттуда выбраться, чтобы эвакуироваться.
У меня не было и мысли продолжать свою профессиональную деятельность, в смысле производства новых художественных работ. Это было невозможно, потому что все мысли были о другом, о насущных вещах: как спастись, как помочь друзьям и семье переехать. Потом начался шквал разной волонтерской деятельности: во Львове был большой наплыв переселенцев, им помогали едой, жильем, женщинам и детям помогали переехать в Европу. Активистская инициатива «Кухня» готовила и отвозила еду на вокзал каждый день. Некоторые мои товарищи присоединились к теробороне, но я не стал вступать, потому что для меня как для человека, который никогда в жизни не держал оружие, не тренировался военному делу, это требовало радикального изменения жизни. Я уже около 15 лет работаю в сфере современного искусства и нашел способ, как говорить об этой войне с международной аудиторией, а с помощью культурных событий собирать донаты и отправлять их украинской армии и волонтерам. В публичных событиях я участвовал дистанционно, выступал по зуму, поскольку выезд за пределы Украины для мужчин был ограничен. После нескольких месяцев во Львове, когда были освобождены Буча и Ирпень, я вернулся в Киев, как и многие другие.
— В вашей видеоработе «Убежище», созданной десять лет назад, показан пожилой учитель в Харьковской области, который объясняет своим ученикам базовые навыки гражданской обороны и обращения с оружием. Вы сняли это тогда, когда военные действия в Украине и, в частности, в Харькове, казались фантастикой, а этот учитель выглядел как анахронизм. Как вы оцениваете эту работу? Это бессознательное пророчество или доказательство недооцененной силы анахронизмов?
— Это касается не только этой работы, но и многого, что сделано между 2014 и 2022 и до этого. Сегодня все это воспринимается как комментарий к сегодняшним событиям. Она делалась как рефлексия по поводу прошлого, времен Холодной войны, убежища как реликта, который странно выглядел тогда. Парадокс школьного учителя в этом видео состоит в том, что он, как человек советской закалки, говорит о защите своей страны, видимо, все еще подразумевая Америку как врага. Но уже после 2014 ситуация изменилась таким образом, что законсервированные пространства, тогда казавшееся декорациями фантастического фильма, стали частью реальности, и их начали открывать и переоборудовать, чтобы защититься от России. Нужно понимать, что до поступления военной и финансовой помощи европейских стран и Штатов в этом году Украина во многом могла защищаться благодаря остаткам еще советских инфраструктуры и вооружений. В советское время Украина была одной из самых развитых республик, и далеко не все за последние десятилетия было продано и разграблено. В целом, ваш вопрос интересен, потому что сегодня нельзя быть уверенным в том, что прошлое осталось в прошлом. Как и убежища, прошлое — это законсервированная субстанция, но консервы можно в любой момент открыть и что-то с ними сделать. Помимо фильма со школьным учителем, в проекте было видео про погреб с консервами под домом, где жили мои бабушка с дедушкой и сейчас живут мои родители. Погреб, запечатленный в видео, они использовали по своему прямому назначению во время войны. В первые дни вторжения они сами оказались в этом погребе, прячась от бомбежки, а когда появилась возможность — уехали на запад Украины.
Мне удалось съездить в Харьков только один раз, в мае этого года. На тот момент там осталось очень мало знакомых, а город был существенно разрушен. В некоторых районах нет ни одного не задетого обстрелами дома. У меня была еще одна работа из прошлого, которая получила продолжение в настоящем, — фильм «Обычные места». В нем запечатлены улицы и площади, где происходили жестокие противостояния активистов местного Майдана и Антимайдана. Так вот, эта жестокость, имевшая место в гражданском конфликте, — ничто в сравнении с жестокостью российского вторжения. В Харькове есть грустная шутка: «после прилета первых российских ракет самые завзятые путинисты полюбили Украину». Так получилось, что многие из тех мест, которые я снимал в 2014–2015 годах, сегодня полностью изуродованы, и я решил снять это новое состояние для продолжения фильма.
Для сегодняшнего российского руководства и, в частности, Путина очень важны мифы. Иначе сложно объяснить то, что в Кремле думали, что украинцы будут рады такому «освобождению». Сейчас мифы вытесняют и замещают реальность. Какая-то группа людей живет в этом вымышленном мире, а есть другие люди, которые на себе испытывают реальность бомбежек и обстрелов, — жизни украинцев являются ценой путинской мифологизации. Работа «Убежище» была посвящена Холодной войне, а сейчас мы наблюдаем новую Холодную войну. Я не сторонник того, чтобы рассматривать эту ситуацию с точки зрения геополитического противостояния двух империй: России и США. Потому что это как раз то видение, которое навязывает Россия: что Запад спровоцировал войну, что это “NATO proxy-war” и прочее. Я за то, чтобы смотреть на происходящее со стороны Украины, потому что именно она защищает свою возможность остаться государством, на что, по версии Путина, она не имеет права. Тем не менее есть более широкие политические процессы, есть более сильные страны и более слабые, и все это играет роль в этой ситуации. Украина не может выстоять только благодаря боевому духу граждан, нам нужны союзники.
— Действительно, Кремль развязал эту войну будто бы ради возвращения прошлого, чтобы воссоздать мифическую «историческую Россию», и ведет захватническую империалистическую войну в духе XX века. Украина же борется за свое будущее. Можно ли сказать, что война идет между будущим и стоящим у него на пути прошлым? Насколько вы согласны с таким популярным утверждением?
— Этот вопрос нужно разложить на несколько составляющих. С одной стороны, постепенное движение Украины в будущее было приостановлено началом полномасштабного вторжения. Война идет с 2014 года, но, как ни парадоксально, в этот же период в Украине удалось построить очень много полезных институтов. Я был свидетелем того, что государство занялось искусством и культурой и перестало отдавать их на откуп частному сектору. Появился Украинский культурный фонд, Украинский институт, наконец-то заработало Госкино, в области литературы много чего происходило. Самоорганизованные инициативы тоже не стояли на месте. Мы с товарищами из движения «ДЕ НЕ ДЕ» достаточно активно участвовали в исследовательских экспедициях на восток Украины, а потом делали там выставки и показы фильмов. Речь идет о Донецкой и Луганской областях, тех местах, которые не были оккупированы в масштабе февраля 2022 года, чтобы работать с локальными музеями. Эти музеи долгие годы были никому не нужны и были готовы к экспериментальным проектам. Несколько лет назад мы сделали выставку «Прялка, сабля и олень» в краеведческом музее Станицы Луганской, показали артефакты из фондов, которые раньше не выставлялись. Например, там был бюст Ленина с пробитой головой от российского ГРАДа. Сегодня Станица оккупирована, а музей собираются посвятить донскому казачеству. Война отбросила все далеко назад, потому что во время войны сложно говорить о развитии экономики и культуры — идет просто борьба за выживание. Когда все направлено на достижение военной победы, это сказывается на гражданских и трудовых правах. Можно посмотреть на современный Израиль, где демократия подчиняется идее обороны и сильной армии и права человека остаются на втором месте. Поэтому этот вопрос противостояния прошлого и будущего — противоречивый, Украину от будущего отбросили сильно.
Однако на уровне риторики такое противостояние действительно происходит. Здесь явно есть поколенческий конфликт. Если посмотреть на Зеленского и его окружение и на Путина с его окружением, эта разница очевидна и очень раздражает последних. Правительство Зеленского отличается от предыдущих украинских политиков и тем, что не боится говорить прямо с европейцами, например открыто критикуя коррупционную связь Германии с Россией. Однако стирание своего прошлого — это тоже проблема. Я боюсь, что в Украине может наступить амнезия в отношении прошлого и идея построения будущего с нуля. Например, стирание советского опыта как чужого, как истории, в которую Украину затащили насильственным путем. Это можно понять, потому что наша ситуация сегодня далека от спокойной и нормальной, мы имеем дело с пострадавшим и аффектированным обществом. С другой стороны, когда говорят, что война неминуемо приводит к росту консервативных настроений, то я здесь стараюсь быть оптимистом. В этой войне участвует небывалое количество людей с очень разными политическими взглядами, бэкграундом. Например, такие организации, как «Коллективы солидарности» и батальон “Unicorn”, занимаются поддержкой большого количества левых активистов и представителей ЛГБТ, служащих в армии. Правые формирования сыграли большую роль в 2014 г., потому что профессиональная армия Украины была ослабленной и неразвитой, но сегодня ситуация другая.
В 2022 году война стала для Украины народной: одни люди пошли воевать, другие участвуют в волонтерских движениях, третьи собирают финансовую помощь. Я надеюсь, что когда война закончится и наступит момент идеологической борьбы за будущее, в ней уже будет гораздо больше акторов. Я верю, что это будет именно конкуренция, потому что все в той или иной степени участвовали в войне.
— Получается, что у всех будет право голоса и возможность предлагать свои альтернативы?
—Консервативное правое движение, возможно, в своей традиционной манере будет пытаться заглушать голоса других, но это будет сложно сделать, потому что способов видения будущего будет много.
— 24 февраля окончательно подвело черту под постсоветским состоянием, когда страны бывшего советского блока продолжали воспринимать себя как общее культурное пространство, где было огромное количество горизонтальных связей. Мы приходим в какую-то новую ситуацию нашего сосуществования, общего и уже необщего. Какое все это будет иметь значение для культуры? Постсоветское состояние кончается и для самой Украины. То, с чем работали украинские художники последние десятилетия, так или иначе было связано с рефлексией о советском, о его неоднозначном месте в современной Украине. Очевидно, что все это тоже теперь меняется. Что вы думаете об этих переменах?
— Этот период, который мы называли постсоветским, абсолютно точно закончился. Это связано с провалом проекта, который называли СНГ. Если бы Россия не была авторитарной страной (которая постепенно превратилась в фашистскую), а была бы демократией, то такой проект бы мог существовать долго и успешно. Сегодня из-за войны Украина существенно сближается с Польшей и странами Балтии. Этот раскол зрел на разных границах, не только с Украиной: в Грузии, Армении, Молдове, — и был неизбежен. Возможно, мы станем свидетелями и новых расколов уже в самой России, потому что внутренние региональные конфликты там есть, они были вытеснены и забыты, но могут снова выплеснуться наружу. Российская Федерация никогда не функционировала как федерация, лишая прав отдельные регионы и притесняя целые народы. Существование РФ в сегодняшней политической и географической конституции — это искусственное и репрессивное сдерживание исторического развития. Мы будем свидетелями не нового общего, а нового деления ради освобождения от империи.
Сложно говорить здесь о какой-то художественной рефлексии. Я упомянул об амнезии в обществе, которое аффектировано агрессией. Я и другие украинские художники достаточно долго работали с вопросами исторической памяти, пытаясь усложнять официальный нарратив стирания советского как однозначно тоталитарного и имперского и воспевания национального проекта борьбы за независимость. Хотя СССР декларировал себя как антиимперский проект, на самом деле он быстро превратился в империю. Когда мы говорим об украинской государственности, то возникает тоже много вопросов о том, от какой из идей, существовавших с 1917 по 1923 год, мы отталкиваемся. Говорим ли мы об УНР и Центральной Раде, то есть о социал-демократии, или мы учитываем и то, что был Махно со своим анархистским проектом или группа боротьбистов, которая выступала за независимость Украины, но с радикально левых позиций? Или мы отталкиваемся исключительно от националистов ОУН? То есть важно учитывать эту сложность и конкурентность идей, а не подчинять все одной единственно верной и правильной идее сегодня. С такой установки начинается обычно авторитарная история. Но если говорить о потенциале Украины в плане гражданских свобод, то тут никакое сравнение с сегодняшней Россией абсолютно некорректно.
В Украине роль культуры и искусства очень поменялась с начала войны в региональном смысле. Понятия «центра» и «периферии» сместились и потеряли значение. Когда Киев был под угрозой захвата, все активности переместились на запад Украины. Западная часть страны стала транзитной зоной. Львов в определенном смысле начал восприниматься как Киев — там можно было встретить людей из разных уголков страны: Харькова, Мариуполя, Днепра. Конечно, люди туда приехали не по собственному желанию. Культурные события в той ситуации казались чем-то необходимым — когда люди собирались в общие пространства, например на показы фильмов и их обсуждения. Искусство стало играть терапевтическую роль. Разные институции запустили формат мини-резиденций и убежищ для художников, например с возможностью поехать в Карпаты и поработать там в мастерской какое-то время.
Это отличается от мероприятий за границей, там другое общение с публикой. В Европе культурное событие — это часть культурного фронта. Видимо, понимание этого со временем подтолкнуло Министерство культуры Украины выдавать культурным работникам разрешение на временный выезд в связи с участием в международных событиях. В Европе ты сталкиваешься с непониманием контекста, незнанием деталей. Вначале часто встречалась позиция равнозначного понимания сторон конфликта, хотя должно быть очевидно, кто — агрессор, а кто — жертва. Легко быть пацифистом и выступать против поставок оружия украинской армии, когда ты находишься на безопасной дистанции и думаешь о тарифах на отопление, а не о русских ракетах, которые могут прилететь в твой дом или разбомбить электростанцию. Кроме того, позиция европейских левых на протяжении многих лет сводилась к критике США как главной империи мира и политического гегемона. Конечно, сейчас многим сложно перестроиться и понять новую для себя ситуацию, где Россия как смесь феодальной монархии и фашистской диктатуры с наличием ядерного арсенала представляет гораздо большую опасность. Тщательно изучив агрессивные военные действия США в разных странах, можно увидеть, что российское руководство использует их как кальку, пытается это воспроизводить, только не с посылом борьбы за справедливость, а с посылом «если кому-то можно, почему нам нельзя».
