— Мария, для начала расскажите немного о себе. Вы продолжаете работать в опере? Как Вы начали заниматься волонтерством, и какое место оно занимает в Вашей жизни?
— По поводу моей основной рабочей деятельности — она идет, как и прежде. Я была в Гамбурге солисткой театра — собственно, поэтому я и живу здесь. Сейчас я работаю как оперная певица и перформерка в разных театрах Германии. Помимо концертов и постановок я преподаю вокал. Во время «короны» я устроилась в женскую организацию, которая работает с темами насильственной проституции и трудовой эксплуатации. По-немецки это называется «Zwangsprostitution» или «Zwangsarbeit». Работницы нашей организации оказывают поддержку пострадавшим женщинам. Мы находим им помощь — от юридической до психологической, объясняем различные риски, но решение по всем ключевым вопросам остается всегда за самой женщиной. Понимание этого момента очень помогло мне в волонтерской деятельности. Эти два года, которые я там работаю, научили меня, что позиция «я тебе помогу, потому что я лучше знаю» — очень губительная и для тебя как помощника, и для человека, которому ты помогаешь. У меня ушло много времени на то, чтобы это отрефлексировать.
Было два обстоятельства, из-за которых я пришла в волонтерство. Во-первых, началась война, которая стала страшным ударом для всех, и люди просто впадали в черную дыру. Было совершенно непонятно, кто ты и как вообще дальше жить. И любая помощь была спасением прежде всего себя. Многие волонтеры, как они потом говорили, приходили именно за этим. Война для всех нас случилась «вдруг». Когда война началась, было чувство, что мир рухнул, но благодаря волонтерству получилось вынырнуть из этого ужаса и увидеть мир вокруг. Во-вторых, у меня был опыт работы в созданной нами здесь в Гамбурге активистской группе «Школа активиста», связанной с протестами в России начиная с 2011 года, — некоторые из этой «школы» впоследствии перешли в волонтерство. То была политическая группа, наша нынешняя организация — что прописано у нас в уставе — политически и религиозно нейтральна, хотя, как любой гражданин страны, мы можем и принимаем участие в политике и протестах — ходим на антивоенные митинги и демонстрации в поддержку Украины.
Моя личная история волонтерства началась с того, что я пошла помогать с переводами в пункт первичного приема беженцев, где уже работали мои друзья. Там я выучила всю документацию, поняла, как производится оформление необходимых документов. Параллельно с этим мы волонтерили на вокзале. С первого дня войны на вокзал в Гамбурге стали приходить люди и организовывать помощь для вновь прибывших. Одновременно был создан чат, где в режиме реального времени можно было задать вопросы и узнать актуальную информацию для беженцев в Гамбурге. Сейчас в этом чате состоит более 10 тысяч человек. Сначала в этом чате отвечали на вопросы по поводу оформления, где найти бесплатную еду, одежду, но потом стало необходимо координировать информацию, и мы создали отдельные группы. Для нас очень важно сохранять горизонтальность, у нас нет начальства, которое определяет порядок действий всех групп.
— Опишите основные направления работы вашей организации и состав ее участников. На каких языках вы работаете с беженцами из Украины?
— Мы сейчас называемся «Nordherz Hamburg», «Северное сердце», и некоторое время назад мы закончили процедуру регистрации. Наша работа сосредоточена на Гамбурге и соседних землях. «Nordherz» в основном состоит из людей из постсоветского пространства, проживающих здесь. Важно было наличие общего языка общения в ситуации, когда человек не знает английский или немецкий. У нас работают люди из России, из Беларуси, из Украины, из Грузии, из Азербайджана, из Казахстана, из стран Балтии. Мы также сотрудничаем со многими местными немецкоязычными организациями.
“Позиция «я тебе помогу, потому что я лучше знаю» — очень губительная и для тебя как помощника, и для человека, которому ты помогаешь”
Наши чаты ведутся на русском и украинском. Задают вопросы на разных языках, но основной поток — именно на этих двух. В большом чате работают 30 админов, люди обращаются с любыми вопросами, и, если мы видим, что ситуация сложная, мы начинаем работать с запросом индивидуально, и админ, имеющий соответствующую квалификацию, берет этого человека на себя. Многие наши волонтеры имеют соответствующий опыт, они могут дать экспертный совет, и мы тоже у них учимся. У нас также есть множество профильных чатов. Я, например, кроме прочего, веду квартирный чат и чат моряков.
Самое важное направление нашей деятельности — это получение и предоставление информации и перевод. Помимо работы в чатах есть работа «в поле». У нас есть волонтеры, которые едут в лагеря: мы собираем запросы, но прежде всего распространяем информацию о наших чатах и нашем сайте, где люди могут научиться сами, как действовать дальше. «Hilfe zur Selbsthilfe» — так этот концепт называется по-немецки [буквальный перевод: «помогать людям помогать себе»].
Что касается работы онлайн, то это прежде всего наш веб-сайт и информационный канал, которые обновляются практически каждый день. Эта работа волонтеров может казаться «невидимой», но она одна из самых важных. Это вычитка и проверка информации, постоянные апдейты.
На сайте собрано много информации по нашей земле и объясняется вся процедура: как заполнять те или иные формы, где взять бесплатную еду и одежду, как найти квартиру, как поступить в университет, — все, что связано с жизнью в нашем городе. На информационном канале мы каждый день публикуем новости города и информацию о встречах, курсах, группах взаимопомощи.
При этом нам было важно, чтобы сами беженцы становились частью нашего сообщества. Среди админов большого чата уже больше половины — беженцы. Мы хотели избежать позиции «мы здесь знаем, как надо» — ведь на самом деле никто не знает, как надо. Ситуация сейчас очень сильно меняется: приехало много людей, у них будет совершенно другая повестка, и нам не нужно их «учить», нам нужно, чтобы они пришли к нам и сказали, что им надо, какая поддержка им нужна, как мы вместе можем найти решения и даже поменять что-то в нашем городе. Такова была наша позиция с самого начала.
“Когда война началась, было чувство, что мир рухнул, но благодаря волонтерству получилось вынырнуть из этого ужаса и увидеть мир вокруг”
Если мы сталкиваемся с тяжелой ситуацией, мы забираем человека «в личку», просматриваем все документы, говорим, что и куда нужно написать, если надо, помогаем дальше или перенаправляем в специализированные чаты. Например, у нас есть отдельный чат для студентов, где собрана вся информация для поступления. Мы подключили практически все университеты Гамбурга, и с нами работают их представители. Раз в неделю проводятся онлайн-столы, где можно задать вопросы о разных вещах, которые помогают сориентироваться вновь прибывшим. Есть чат, где собрана информация о медицинской помощи в Германии, и в нем же работают волонтеры-медики. Есть чаты помощи беременным и женщинам с детьми. Наши волонтеры работают с людьми с ограниченными возможностями. Есть также группы, которые помогают с различной техникой, например, с компьютерами.
Мы занимаемся многим, но мы не оказываем, например, юридическую помощь. В Германии невозможно оказывать медицинскую, юридическую, психологическую или налоговую помощь, если у тебя нет специального образования. Мы собираем максимальный объем информации о том, где людям могут предоставить бесплатные консультации. Если мы не можем что-то сделать, то мы перенаправляем людей в другие организации.
— Есть ли проблемы во взаимодействии с теми людьми, которым вы помогаете? Есть ли проблема языка?
— Сразу скажу, что мне политические противоречия с русским языком в Украине более чем известны, но, повторюсь еще раз, в данном случае русский язык как раз помог нам самим объединиться для помощи. Изначально у нас работали в основном русскоязычные волонтеры. Часто вставал вопрос: если мы говорим по-русски, то какое к нам будет отношение? Однако на практике все разрешилось проще — каждый выбирал тот язык, на котором ему комфортнее общаться. Часто в чатах пишут запрос по-украински, а волонтеры отвечают на том языке, которым владеют. У меня такое общение происходило месяцами — человек мне пишет по-украински, а я ему по-русски. Я иногда просила уточнить какие-то слова, сверяла смысл, или мне объясняли.
В самом начале кто-то из наших волонтеров говорил: «зачем они нам пишут по-украински, ведь мы же не можем это прочесть?». А потом это сгладилось, русскоязычные волонтеры стали просто намного лучше понимать украинский. В нашем чате сейчас работает много украинцев, и у нас нет строгих правил, человек может переходить с одного языка на другой и обратно.
Мы предлагаем помощь, и человек выбирает, нужна она ему или нет. Мы совершенно нормально реагируем, если человек отказывается. На вокзале, при первых взаимодействиях, у людей были очень разные реакции. У меня была установка: если человек что-то [грубое] скажет тебе в лицо, просто отойди, не реагируй. Это не значит, что я должна принять сказанное на себя. Но следует понимать, что человек находится в шоке, и у него может быть любая реакция на твою помощь. Иногда его надо просто оставить в покое.
— На каких принципах строится ваша работа? Как соотносятся принципы и эффективность?
— Горизонтальная структура нашей работы была важна для всех, по-другому работать было бы просто невозможно. Мы работаем группой, и когда один человек начинает пытаться контролировать всю работу, это может стать проблематичным для других участников и участниц. Иногда возникает желание кого-то заблокировать (смайлик), но со временем ты понимаешь, что нужны разные люди. Поэтому в каждой группе складывается своя атмосфера, которая комфортна участникам именно этой группы, и нет постоянного внешнего начальственного контроля со стороны.
“Следует понимать, что человек находится в шоке, и у него может быть любая реакция на твою помощь. Иногда его надо просто оставить в покое”
У нас есть штаб, в котором присутствуют организаторы всех рабочих групп. Со штабом общаются представители других организаций, когда возникает необходимость совместного решения проблем. Например, мы сотрудничаем с украинским «хот-лайн» сервисом в Гамбурге — это телефонная линия, по которой человек из Украины и из Германии может бесплатно позвонить и обратиться с вопросом. Например, когда беженцы обращаются к хот-лайну или к нам с какой-либо проблемой, то мы объединяемся и начинаем «давить» на городские власти, пишем совместную жалобу.
Что касается денежной составляющей, то в Германии я как входящая в правление организации не могу получать деньги за свою работу. Волонтеры — да, они могут что-то получать. Периодически мы что-то выплачиваем тем, кто работает в чатах или «в поле», но это не зарплата, а так называемая минимальная компенсация за потраченное личное время волонтера. Если кто-то сам покупает необходимое для лагеря, то мы оплачиваем чеки. В целом, у нас не так много денежных отношений.
По поводу модерации чата, у нас есть определенная граница — мы не допускаем расистских комментариев, разжигания розни по религиозному, национальному и гендерному признаку. Однако мы понимаем, что если ты начинаешь «фильтровать» каждое слово, это не приводит к желаемым результатам. Дискуссии происходят каждый день.
Что касается «вертикали». Я бы не сказала, что у нас имеется такая тенденция, но, может быть, мне не все видно, поскольку я сама на высоте этой вертикали [смеется]. Впрочем, при таком большом объеме работы, как у нас, никто не хочет нести ответственность за всё, поэтому у нас скорее тенденция к анархии. У нас есть много таких людей, которые сидят во всех наших чатах, но не числятся в наших волонтерах. Реальных членов организации, которые что-то подписывали, не более 30 человек, но тех, кто что-то делает для сообщества, — их несколько сотен. Люди входят в нашу структуру не только потому, что мы классные, но и потому, что для того, чтобы решать проблемы на определенном уровне, лучше быть представителем организации, например нашей, «Nordherz», чем выступать от своего лица: человеку попросту могут не дать доступа к информации и никуда не пустить.
— Могли бы Вы пересказать особенно запомнившиеся истории людей, которым Вы оказывали поддержку?
— Это сложный вопрос, потому что эти истории происходят каждый день. Моя любимая история, поскольку она стала личной, — о L [прим. Имена по этическим причинам изменены. Истории рассказаны с согласия участниц события]. Мы встретили ее на оформлении в самом начале, она была с детьми. Мы с ней разговорились, и буквально в этот же вечер мне позвонили и сказали, что есть квартира на месяц, куда я предложила ей переехать. Так мы начали общаться. L. — наполовину украинка, наполовину ливанка. Во время войны в Ливане она и ее родители уже приезжали в Германию как беженцы. Здесь она ходила в школу и поэтому хорошо знает язык. Потом через несколько лет их выдворили, поэтому у нее не было «розовых очков» в отношении Германии и ее политики по делам беженцев. L. с семьей жила в Украине, у нее был свой бизнес и прекрасная жизнь, но теперь тот горький опыт в Германии ей снова пригодился. Пройдя две войны и став второй раз беженкой, она не потеряла силы духа. Дети L. пошли в маму. Почти с самого приезда девочки волонтерили на станции, разливали суп, их мама помогала другим с переводами. И через эту помощь они по-настоящему узнали наш город, а город узнал их, они стали его прекрасной частью. Недавно мой друг устроил их на секцию кикбоксинга, которую бесплатно ведет для детей мигрантов беженец-курд, и детям так это нравится, что они говорят, что больше никуда отсюда не уедут.
“Мы работаем группой, и когда один человек начинает пытаться контролировать всю работу, это может стать проблематичным для других участников и участниц”
Когда люди приходят к нам, то они не просто решают свои формальные проблемы, — часто они хотят рассказать о себе и поделиться страхами, и ты начинаешь погружаться в эти истории. Я театральный человек, это представляет для меня особый интерес. Ты каждый день проживаешь эту трагедию войны с разных сторон, ты видишь потери и разрывы, и это страшно, но ты также видишь красоту человечности, ты видишь, как люди проживают это вместе и поддерживают друг друга.
Еще одна история. К вопросу о том, что ты не можешь ничего за другого решить. Это было во время моих дежурств на вокзале в конце смены, мы дежурили с волонтеркой из Одессы. Приходит женщина и просит таблетку от боли, и говорит, что ей срочно нужно в Берлин. А мы видим, что у этой женщины вся нога в крови, она не может ходить. Она была с маленьким ребенком и очень большими чемоданами. Мы стали осторожно говорить, что ей нужно в больницу, а не в Берлин. И в конечном итоге мне удалось ее увезти в больницу, хотя ее было трудно убедить. В больнице ей зашили ногу, но ходить она еще долго не могла.
Ее родной город подвергся российским обстрелам одним из первых, и сначала она вынужденно поехала в какую-то глубинку в Скандинавии к подруге. Муж подруги сначала терпел, а потом сказал: «у вас же там [в Украине] все хорошо, — а дело было в мае, — может, вы съедете?» И она решила ехать обратно. По дороге домой с ней случилась такая история: они ехали в течение полутора суток без сна, ее дочка стала от усталости падать с эскалатора, пока она пыталась ее поймать, то свалилась сама и сильно разрезала ногу. Ей требовалась медицинская помощь, но у нее не было никаких документов, и мы начали ее оформлять. В это время у нее сильно болел папа. В какой-то день она зашла ко мне и говорит, что ей надо срочно ехать в Украину. Я в этот день чуть не поседела. Я поняла, что не имею права ее отговаривать. Но я попыталась объяснить: ты на костылях, почти не ходишь, у тебя ребенок, там военные действия. В этот момент приходил наш волонтер, приносивший ей лекарства. Он сказал, что я не должна допустить, чтобы она уехала. Но это ее судьба, я не имею права диктовать, что ей делать в своей жизни. И мы сели с ней и расписали на бумаге возможные сценарии. По ее просьбе одна из наших психологов с ней поговорила — и все улеглось, она все-таки не поехала. Но это было ее решение. В такой ситуации ты не имеешь права делать за человека выбор, потому что это не твоя судьба, а чужая. И прийти к этому очень тяжело, когда от тебя многое зависит, и часто человек хочет, чтобы ты с ним его решение разделил. Через несколько месяцев ее отец умер, и она так и не смогла приехать к нему на похороны, потому что возле города шли бои. И мы сидели вместе в Гамбурге и поминали его. Просто быть с человеком в этот момент очень важно. И то доверие, которое она мне оказала, я не забуду.
— Есть ли проблема эмоциональной усталости? Как вы с ней справляетесь?
— Это важный вопрос, мы им занялись достаточно быстро, особенно потому, что для людей на вокзале работа с беженцами один на один — это очень тяжелый труд. Это иной опыт, нежели общение в чате, хотя и работа в чате тоже способствует выгоранию совсем другого рода. Мы сейчас стараемся каждый месяц проводить общие встречи волонтеров, где можно просто посидеть и поговорить. У нас проводятся супервизии. Кого-то они просто вытянули. Мы обсуждаем разные вопросы — например, в чем разница между услугой и волонтерством. В этих группах можно выразить свой гнев, проговорить, что за этим стоит, и, что важно, получить обратную связь. И так как в нашей структуре есть беженцы, и они тоже приходят на эти группы, то мы видим, с какими разными проблемами сталкиваемся. Когда в России началась мобилизация — а у нас много волонтеров из России, которые когда-то уехали из маленьких городов, где у людей остались родственники, которых мобилизация коснулась напрямую, — по группам стоял плач. Это был очень тяжелый момент, и мы решили, что нам надо поговорить об этом на супервизии. В группе много людей и из России, и из Украины, и чувства были у всех разные. Кто-то сказал, что «им так и надо», а одна волонтерка сказала, что просто ничего не чувствует по этому поводу. Но мы смогли поговорить об этом все вместе и поняли, что, может быть, это единственное место, где мы еще можем восстановить выжженную между нами землю. Ведь совсем не говорить об этом, не иметь такой платформы — это тяжело. Для нас это важный спасительный механизм. Это тот инструмент, который у нас есть, и каждый, кто хочет, может его использовать.
“Ты видишь потери и разрывы, и это страшно, но ты также видишь красоту человечности, как люди проживают это вместе и поддерживают друг друга”
Я не считаю, что мы должны работать, что бы ни случилось. Мы делаем то, что мы можем, и для меня с самого начала было важно поддерживать такую атмосферу, где все бы знали, что никто никому ничего не должен. У тебя есть час в неделю? Молодец. Не можешь — значит, тебе надо отдохнуть. Надо пресекать давление.
Если тебе сейчас тяжело, никто не должен писать тебе: «извини, но мы на тебя надеялись». Никто без твоей помощи не умрет — полно других помогающих людей, люди вообще выживают без помощи, ты не ангел-спаситель. Не бери на себя эту функцию. Поэтому если в какой-то момент наш проект выдохнется и умрет, то что ж, значит, так тому и быть. Значит, у людей больше нет на это сил, и это нормально. Нам нужно поддерживать такую атмосферу, создавать такие платформы, чтобы и нам самим было приятно там находиться, и другим было приятно к нам подключаться. Многие остаются потому, что находят здесь общение, людям просто приятно находиться в одном сообществе друг с другом. Делать из этого некую «фирму» — это путь в никуда.
На каком-то этапе у меня была бессонница, я вставала в четыре утра и начинала работать в чатах, и к девяти вечера думала, что надо бы позавтракать. То есть всё это время я сидела и отвечала на вопросы. И тогда я поняла, что так делать не надо.
Летом на супервизии мы отвечали на вопрос, как мы себя чувствуем, и я написала, что парадоксальным образом я счастлива, потому что мы как будто строим свой невидимый город внутри города. Среди нас столько разных людей — врачи, пекари, художники, айтишники, учителя, такое прекрасное множество. Мы не были друг с другом знакомы, и мы открыли для себя сообщество, сделали его сообществом, и мы можем построить свой город. И когда война закончится — а это самая большая мечта у каждого из нас, — то наш невидимый город не умрет, он просто изменит свои видимые границы. Это та утопия, ради которой я туда пришла и все еще нахожусь.
