— Изменилось ли как-то твое видение себя как художницы после начала российского вторжения в Украину?

— Изменилась вся реальность в которой я живу, поскольку моя страна совершила непоправимое и страшное преступление. В том числе против моих близких и родственников. Это не может быть отменено, забыто или проигнорировано. Жизнь, которой я жила, перестала существовать навсегда. Я была вынуждена уехать из города, где родилась и где прожила всю свою жизнь. Мои работы теперь смотрят люди, которые говорят на другом языке и у которых совсем другой визуальный опыт. Я изменилась — просто как человек. Столько эмоциональной боли, сколько за этого год, я давно не испытывала.  Но при этом я продолжаю как художница заниматься деконструкцией советского культурного кода и буду и дальше этим заниматься. Однако инструменты теперь будут другими. Стало очевидно, что деколониального мышления мне не хватает, поскольку я всю жизнь прожила в Москве, а ведь именно Москва всегда и транслировала нормы, образцы. Но я никогда не ставила это под вопрос. Я впитала эту иерархию «столичное = лучшее», а это полная ахинея. Не хватает открытости. Но это наработаю со временем. Многому нужно научиться.

— Художники, выступающие против войны, сегодня оказываются перед дилеммой: самоотвод (либо по причине того, что искусство российского художника невозможно, либо потому что оно неуместно) или, напротив, неистовый поиск нового языка. Как ты для себя эту дилемму решаешь?

— Мы находимся в очень сложной и травмирующей ситуации, в которой решения могут быть только индивидуальными. Могу рассказать про свое. Я последние пять лет планомерно занималась деконструкцией образов советского детства, меня интересовал этот аспект 70-х, брежневского застоя. Однако когда началась война, я поняла, что надо было (и надо будет впредь) заниматься еще более глубоким и более токсичным слоем художественного пласта. Тем слоем, который по сей день продолжает питать нарциссизм, отрицание, агрессию, политическую инфантильность. Это, безусловно, слой сталинской, даже сталинистской культуры. Так я переключилась на работу именно с ней и соответствующим образом переосмыслила свою практику. Настолько токсичные залежи за нас никто не раскопает и не похоронит, так что чем раньше мы за них возьмемся, тем лучше. Раз у меня есть возможность сейчас работать — значит, я работаю. Такая работа не пропадет втуне и даст свои плоды в свое время, я в этом вполне уверена.

— Как появилась твоя новая работа — серия соцреалистических открыток? 

— Как только началась война, я стала много читать про сталинизм и культуру сталинского периода. Делала свое исследование, собирала нужный материал. Поскольку весь 2022 год был на чемоданах и в переездах, заняться живописью было мало физических возможностей. И тогда я подумала об открытках — открытки помещаются в любой чемодан! Поначалу я их просто просматривала, раскладывала. Потом заметила, что есть повторяющиеся мотивы и композиции и спросила себя: а что будет, если их объединить и сделать эдакий гибрид, чтобы одно изображение проступало через другое, образуя нечто третье? Для этого были нужны только ножницы и клей, ну и понеслось. Сначала я думала, что эта работа может стать своего рода подготовкой к живописи, что я найду какие-то композиционные решения в открытках. Но оказалось что открытки обладают собственной материальностью и интересным пластическим потенциалом. 

Пока рабочее название мой работы — «Ящик», и я хочу выставлять открытки в стальных ящиках. Но сейчас работа претерпевает новый виток развития: я попробую сделать открытки как бы грунтом для своей живописи. 

— А как ты понимаешь соцреализм? Ведь как в литературе, так и в живописи он был очень не однороден, у каждого художника своя творческая история за плечами. Сложно, например, сравнить картины Дейнеки с бесконечными портретами Сталина и Ворошилова (вроде «Сталин и Ворошилов в Кремле» Герасимова)?

— Кажется, эта цитата Игоря Голомштока, но я ее впервые услышала от Нади Плунгян. «Соцреализм — это лесть вождям в визуальной форме». По-моему очень точное определение, но дело не только в лести. Соцреализм (и в живописи, и в литературе) — это система символического производства идентичности советских людей. Как и любая национальная идентичность, она строилась на эмоциональном мифе о самих себе и, конечно, о советской власти. Поскольку опыт тоталитаризма был определяющим, в том числе для правящих элит, то эти элиты стремились контролировать то, как люди представляли самих себя, хотели формировать образ самих себя и применяли жестокие санкции к тем, кто этот образ ставил под вопрос. Контроль был необходим для того, чтобы эта идентичность была встроена в существовавшую тогда властную вертикаль и эту вертикаль поддерживала. Если бы советские люди формировали представления о самих себе более спонтанно, они бы имели возможность поставить под вопрос легитимность власти гораздо раньше. Поэтому соцреализм и в кино, и в литературе был так нужен — именно потребность власти в соцреализме, соцреализм как строительный каркас для власти и для формирования советской идентичности меня интересуют прежде всего.  

В первую очередь я фокусируюсь на картинах, которые были написаны в период позднего сталинизма, после Второй мировой войны, получили сталинские премии или были куплены художественными музеями. Евгений Добренко пишет, что именно в этот момент советская идентичность сложилась и начала работать как национальный миф со своими комплексами и проекциями. Раз этот миф был создан средствами искусства, значит и демонтировать миф можно искусством. 

Конечно, и в Союзе художников, и в Союзе писателей было много талантливых деятелей. Я люблю многие работы Дайнеки, особенно 20-30-х годов. Но будем честны: работы Дейнеки никогда не могут перейти определенную грань — в его картинах не могло быть никакой прямой критики в адрес советской действительности. И конечно, в них не могло быть спонтанности, а также отступления от живописных конвенций, заданных официальными директивами партии. 

— А стратегия присвоить соцреализм, отобрать его у сталинского государства и освободить от задач соцстроительства и производства мифа не кажется тебе рабочей?

— Я не совсем понимаю, что может подразумеваться под этим присвоением. Вот ЛГБТ-активисты США в 80-е действительно «переприсвоили» себе слово «квир», превратив его из унижающего ярлыка в слово, которое звучит нейтрально, не более обидно, чем, скажем, слово «панк». В том случае речь шла о том, чтоб перевести нечто маргинализованное и вытесняемое в нормальное культурное поле, в мейнстрим. Но соцреализм уже находится в мейнстриме российской культуры — эти картины висят в главных музеях страны, которые поддерживает российское государство. По ТВ и сейчас можно посмотреть фильмы вроде «Офицеров». Крупные государственные ВУЗы, где учат художников, так же не были реформированы и, хотя там больше нет (вроде бы, пока) прямой цензуры, за 30 лет после СССР они не сильно пересмотрели подходы к преподаванию и к пластическим канонам. Более того, фильмами вроде «Т-34» и «28 панфиловцев» государство еще и старается активно соцреализм «возрождать». Соцреализм не маргинализован, он лежит в основании советской и постсоветской идентичности, он в нас самих. И он затрагивает важные темы: Вторую мировую войну, трансформацию традиционного общества в модернистское, Октябрьскую революцию — это все для нас важно. Проблема в том, что в нем нет места для обсуждения неравенства, ужаса войны, террора против собственного народа, насилия в широком смысле слова. В соцреализм также вшиты нарциссизм, самоцензура и идея того, что государство может диктовать людям и художникам, что и как они могут думать и чувствовать. Это не безопасные наивные красочные картинки, какими они хотят казаться. Ну вот такая у нас культурная почва, со своим «радиоактивным» фоном. Как можно этот фон убрать? Нужно пересмотреть памятники своей культуры в критических очках, чтоб хотя бы назвать вещи своими именами. Это еще, кстати, ответ но вопрос «Нужно ли отменять российскую или русскую или советскую (или любую другую) культуру» — уничтожать и отменять не нужно, но нам непременно нужно ее перепрочитать, переувидеть. Если это имеется в виду под словом «присвоить» — то я соглашусь.

Сейчас приведу пример. В 1958 году вышла книга Терренса Уайта «Король былого и грядущего», роман на основе саги о короле Артуре, абсолютный бестселлер. Тема —  британский национальный миф, это, если угодно, британский «соцреализм» — про битвы настоящих мужчин в блестящих доспехах. А 30 лет спустя Марион Брэдли написала свой роман «Туманы Авалона» тоже про короля Артура и рыцарей, только от лица женских персонажей. Все те же события, но женскими глазами — и получился феминистский роман, перевернувший представление о том, как можно рассказывать о рыцарях. Представляешь, что будет, если, например, «Иронию судьбы» переснять от лица Нади, девушки Гали и мамы главного героя? Это может быть дико смешно и интересно. А «17 мгновений весны» от лица радистки Кэт? Насколько по-другому россияне смогли бы на себя посмотреть!

— Тот факт, что у открытки с изображением социалистической картины были и другие функции помимо пропагандистской — почтовая, коллекционная и пр. — имеет какое-то значение для твоего проекта?

— Открытка интересна мне не сама по себе, но только как механическая массовая репродукция живописи, а живопись интересует меня прежде всего. Поэтому я имею в виду именно обозначенные функции, но пока все это для меня скорее какой-то потенциал материала, который, возможно, я задействую в процессе дальнейшей работы, а возможно и нет. Могу сказать, что буквально недавно я нашла редкий рэди-мейд — целый альбом с открытками соцреализма, который кто-то когда-то собрал. С этим объектом хочется всерьез поработать.

— Деконструкция открытки — в чем она заключается? Иными словами, что это за метод, как он работает и какую задачу он решает? 

— Для меня это агрессивный жест, который мог бы сделать ребенок играя. Когда тебе предлагают что-то скучное, а ты придумываешь способ, с помощью которого можно превратить нечто скучное во что-то неожиданное У меня есть теория о том, что присущий тоталитаризму нарциссизм лучше всего отменяется свободной игрой. Я делаю из открыток слои, приклеивая их друг к другу, а потом процарапываю их насквозь, получая дыры, осколки  —  и при этом новые композиции, которые сообщают уже нечто совершенно другое.  

— На фоне российской военной агрессии многие вещи из близкого и далекого прошлого (не говоря уже о настоящем) обнаружили какие-то новые грани. Есть ли что-то, что ты увидела на этих картинах или в самих открытках, начав над ними работать?

— Конечно. Я в первый раз по-настоящему серьезно посмотрела — и теперь смотрю — на эту живопись, не отмахиваясь и не дистанцируясь от нее. Прежде я прилагала много сознательных усилий для того, чтоб соцреалистическую живопись игнорироовать, поскольку у меня всегда от нее сводило скулы. И сейчас меня поразили две вещи. Во-первых, оказалось, что на многих картинах изображены именно военные, солдаты в бою и на привалах, есть портреты маршалов, танки, оружие в изобилии. Это прямо одержимость темой войны, фиксация на ней. Во-вторых, это потрясающе нарциссичные работы. Не в индивидуальном смысле, но в смысле культурном, — это такое, с одной стороны, волшебное зеркало, которое тебе постоянно показывает, что у тебя все хорошо, а с другой стороны, это очень назидательные, дидактичные композиции. Ты либо счастливый человек, либо герой, либо карикатурный «плохиш», которому нужно всего-то исправиться. Эти картины определяют тебя и самих себя именно так. Они весьма талантливо скрывают, что возможны другие образы, другие варианты самоопределения, которые могут вырасти спонтанно, без указаний сверху на то, как нужно жить и, главное, кем быть.

— У тебя ведь в 2012-м году была известная серия с народоволками — их трафаретные портреты можно было увидеть на стенах и городских заборах. Эта работа — и стрит-арт, и артивизм. Но сейчас ты имеешь дело с чем-то принципиально иным, почти частным и декоративным — открытками. Связано ли это с историческим моментом?

— Да, это был хороший важный проект. Но это был и мой первый проект, который я делала совсем без опыта и образования, делала интуитивно и на ощупь. Уже много лет я работаю совсем по-другому, работаю с критическим переосмыслением советских произведений. Не могу согласиться с тем, что открытки — это что-то частное и декоративное. Во-первых, это все-таки не просто открытки, а открытки, демонстрирующие официальную живопись — то есть способ «унести с собой» эту живопись, в свой дом, ввести в свой обиход. Кроме того, открытка — это не личное письмо, их же даже часто отправляли без конверта и могли прочитать сообщение. А еще открытки представляют собой часть символического обмена между людьми — это то, что дарят друг другу, чем обмениваются, что показывают в альбомах. Поэтому открытки скорее находятся на границе между личным и публичным, официальным, ритуальным — как раз в том зазоре, где возникает и функционирует идентичность. Вот тоталитарная идентичность, которую мне сегодня нужно переосмыслить и переконструировать — иначе катастрофа насилия будет и дальше воспроизводиться. Однако я не хочу переосмыслять это так, как делали Дубосарский и Виноградов в 90-е или Комар и Меламид в позднесоветские годы — хотя конечно, это были классные и своевременные работы. Сейчас не тот момент, чтобы прибегать к постиронии.

Публикация подготовлена при поддержке Сhto delat e.V.