— Расскажите своем опыте и журналистской деятельности.
— Уже много лет я бессменный редактор портала «DAPTAR: Женское пространство Кавказа». Он был основан в 2014 году, и сначала я работала там как внештатный журналист. Потом я стала главным редактором. Темы, которые мы освещаем в издании, мне очень близки. Я родилась и большую часть своей жизни прожила в Дагестане, и местные реалии хорошо понимаю. Изначально DAPTAR был создан, чтобы показать все аспекты жизни женщины на Северном Кавказе, в том числе культурологические: кто эта кавказская женщина, которая «знает свое место»? Где именно это «место»? Хочет ли она его «знать»? Потом у нас стало больше материалов правозащитного характера.
— У вас на портале есть рубрика о кавказском феминизме. Каков он?
— В кавказском феминизме много внутренних противоречий, и мне очень интересно разговаривать с женщинами о том, что для них такое феминизм, что они чувствуют по отношению к этому понятию, и с чем им приходилось сталкиваться в жизни. Все попытки «столичных» феминисток рассказать нам, как себя вести, «освободить» и «раскрепостить» нас — я говорю «нас», потому что сама себя мало соотношу с крупными центральными городами России, и очень сильно ассоциирую себя с Кавказом — вызывают у наших женщин напряжение.
Например, большие сложности возникают, когда речь заходит о хиджабах. То, как кавказские феминистки уже больше десяти лет говорят о хиджабе, совпадает с современной тенденцией рассматривать различные феномены через деколониальную линзу. Многие женщины считают, что выбор в пользу ношения хиджаба — это результат их собственной борьбы, им приходилось отстаивать это право. А женская борьба, борьба за право иметь свое мнение — это феминистское явление. Это мнение может не нравиться тем, кто считает, что хиджаб — признак подчиненного положения женщины, и в чем-то они правы. Но когда кто-то начинает рассказывать кавказским женщинам, мусульманкам, что они должны немедленно сбросить платок и выкинуть его, они мало чем отличаются от патриархальных мужчин, указывающих женщинам, как им себя вести. Нужно учитывать, что на современном Кавказе никаб [прим. темный головной убор, закрывающий лицо] — это признак свободомыслия. Это кажется опасным и иногда приравнивается к экстремизму. Если женщины решаются на такого рода «закрытость», они сильно рискуют, и, очевидно, для них это очень важно.
— Как возникла ваша кризисная группа «Марем» и чем она занимается?
— Так как я занималась женскими проблемами, и на сайте DAPTAR указаны номера телефонов для тех, кому нужна юридическая или психологическая помощь, мне приходилось сталкиваться с прямыми обращениями за помощью. Так как я к тому моменту была знакома с многими правозащитными организациями и людьми, которые там занимаются женскими проблемами, то могла на какие-то запросы отвечать самостоятельно. К 2019 году у меня накопился достаточный опыт эвакуации женщин и помощи в возбуждении уголовных дел. Я выступала в качестве представителя потерпевшей по делу о групповом изнасиловании. Меня это дело потрясло, это травмирующий опыт. И я видела, как проходят суды по таким делам.
“То, как кавказские феминистки уже больше десяти лет говорят о хиджабе, совпадает с современной тенденцией рассматривать различные феномены через деколониальную линзу”
В 2019 году мы познакомились с Марьям Алиевой, популярной в Дагестане блогеркой. Она ведет страницу «Дневники горянки», которую неоднократно сносили из-за жалоб возмущенной публики. Я делала с ней интервью: хотела написать об этой девушке, которая носит национальный костюм, живя в Москве. Наш разговор от этнографии быстро перешел к правозащите. Мы объединились и потом к нам примкнула еще одна женщина, так мы решили набрать мобильную группу по Северному Кавказу, включающую юристов, активистов и психологов. 20 июля 2020 года мы заявили о нашем существовании в этом формате.
Мы взяли название «Марем» в память о замученной пропавшей без вести молодой женщине из Ингушетии Марем Алиевой. У нее была страшная судьба, с ней произошли все ужасы, которые могут случиться с женщиной на Северном Кавказе. Муж похитил ее совсем молодой девушкой, и к тому моменту у него уже было две жены. Наказывая ее, он отрезал ей фалангу большого пальца, грозился отобрать у нее детей. Она несколько раз сбегала. В 2015 году она пропала после череды физического и психологического насилия и до сих пор не найдена ни живой, ни мертвой. Мне показалось важным взять такое название, потому что о ней пытаются забыть. Мне хотелось, чтобы это имя было напоминанием о том, что любое обращение нуждается в очень серьезном отношении, что нельзя отмахиваться и говорить: «Да она просто себе накручивает!». Ценой такой небрежности может быть человеческая жизнь.
Поначалу работа шла бодро, нас было много и мы совместно решали сложные проблемы. Потом у нас появилась кризисная квартира, куда мы могли на некоторое время селить женщин, бегущих от насилия. Там они имели возможность передохнуть, пока мы решали, куда стоит их отправить дальше и как им помочь. Эта квартира перестала существовать 10 июня 2021 года, когда совместные силы дагестанской и чеченской полиции ворвались туда в поисках Халимат Тарамовой. Все мы, трое человек, в тот момент находившихся в квартире, а также девушка, на которую был оформлен съем этой квартиры, вынуждены были уехать из России.
“Мне хотелось, чтобы это имя — «Марем» — было напоминанием о том, что любое обращение нуждается в очень серьезном отношении”
Однако отдельные люди остаются в поле, в Ингушетии, Чечне и Дагестане. Это те республики, откуда больше всего обращений. Реже бывают обращения из Кабардино-Балкарии, Северной Осетии и Карачаево-Черкесии. Наши люди работают в республиках, иначе бы мы не справились. Они не готовы называть свои имена, потому что все инициативы, направленные на отстаивание прав женщин и детей, подвергаются очень жесткому давлению. Это началось еще до пандемии Covid-19, и с каждым месяцем становилось ощутимее. НКО объявляют иноагентами, они закрываются, сталкиваются с противодействием полиции. Мы не зарегистрированы официально и работаем как партизанская команда активистов и волонтеров — нас закрыть нельзя.
— В одном из интервью вы упоминали, что после начала полномасштабного вторжения в «Марем» стало поступать меньше обращений. С чем это связано?
— Причина меньшего количества обращений точно такая же, как и во время пандемии. Мы тогда ожидали увеличение потока обращений, а их вдруг стало меньше. Мы считаем, что что в таких случаях женщины, которые еще недавно могли проклинать своих мучителей, вдруг остро ощущают, что нужны своей семье и должны терпеть все проблемы. Если им кажется, что брат, муж или кто-то еще из родственников ушел воевать (не чтобы убивать и грабить, а чтобы «защищать родину»), традиционная роль требует их поддерживать и ждать своих родных. Но я думаю, что это ненадолго. Когда эти мужчины вернутся с зоны боевых действий и покажут, чему их там научили, мы, к сожалению, получим гораздо больше обращений.
— Чем ситуация с правами женщин и гендерным, в частности домашним насилием, в республиках Северного Кавказа отличается от ситуации в России в целом?
— Ситуация с защитой прав женщин в России очень плохая. Она стала еще хуже, когда декриминализировали домашнее насилие [прим. в начале 2017 года побои в отношении близких родственников из разряда уголовных преступлений были переведены в административные правонарушения, если такое действие было совершено впервые], что отмечают и аналитики, и сотрудники НКО. На Северном Кавказе ситуация всегда была сложнее, чем в остальных частях России. Здесь очень трудно представить организацию, которая могла бы открыто заниматься защитой прав женщин.
Например, одно из прав женщин — жить со своим ребенком после развода. В Чечне и Ингушетии этого практически невозможно добиться в суде. Ольга Гнездилова, адвокат «Правовой инициативы», обратила внимание на ответ российской власти на претензии ЕСПЧ по этому поводу: «У них так принято. Оставлять ребенка у отца после развода и не давать возможность видеться с матерью — это их традиция». Такой ответ показал, что потакать тем традициям, которые угнетают женщин, чтобы не ссориться с местными мужчинами — это сознательно проводимая политика государства. Высказывания Рамзана Кадырова по этому поводу также говорят сами за себя. Сводятся они к тому, что жену можно бить время от времени. А про культурные нормы, согласно которым женщина должна быть покорна, услужлива, хозяйственна и рожать детей, и говорить нечего.
— Как силовые структуры участвуют в сохранении ультрапатриархального порядка? Почему для женщин Кавказа «правосудие» и закон работает иначе?
— Насколько мы знаем, у силовых структур в России есть неформальное распоряжение не вмешиваться в кейсы с Северного Кавказа, поэтому они содействуют возвращению сбежавших жертв насилия семьям. Мы очень часто с этим сталкиваемся: и московские, и петербургские, и другие полицейские ведут себя в этом отношении одинаково. В нашу кризисную квартиру в Махачкале ворвались совместные силы чеченской и дагестанской полиции. Почему приехала полиция из другой республики? Видимо, к проблеме сбежавших женщин они подходят сообща.
“Женщины, которые еще недавно могли проклинать своих мучителей, вдруг остро ощущают, что нужны своей семье и должны терпеть все проблемы”
Особые правила действуют и внутри самих республик. Адвокатки из Ингушетии и Чечни признавались, что «боевиков легче защищать, чем женщин». На заседаниях суда женщин поддерживают только их близкие, а на защиту мужчин приходит огромное количество сочувствующих. Возьмем дело Шемы Темаговой, которую муж чуть не убил лопатой, ударив по голове сзади. Его выпустили в зале суда! На слушание дела приходило много мужчин, которые его поддерживали. После рузмана [прим. Пятничного намаза] они собирались, приходили в суд, и сидели там, одобрительно кивая. Аргумент о том, что «жена вела себя плохо и доставала мужа» здесь для многих убедителен.
Адвокаткам тяжело работать, потому что на них постоянно давят и стыдят: «Посмотри, за кого ты заступаешься! Ты что, за «проститутку» заступаешься? Да ты из какого рода?» и так далее. Часто адвокатки работают над одним делом в паре, а на суды ходит не чеченка или ингушка, а русская, потому она менее чувствительна к такого рода манипуляциям. Я так работала со своей коллегой над делом о групповом изнасиловании. Мужчины в зале ожидали, что мы просто смутимся и опустим глаза, потому что для нас невыносимо произносить и слышать слова, описывающие сексуализированное насилие. Они всегда рассчитывают на такой ход дела.
Когда женщина пытается сделать так, чтобы дети остались жить с ней или забрать уже похищенного ребенка, она также сталкивается с серьезными сложностями. Она может даже выиграть дело, но на уровне судебных приставов все застопорится. Из солидарности с мужчиной приставы будут саботировать процесс возврата ребенка матери. По ингушским, чеченским и частично дагестанским представлениям, ребенок принадлежит роду отца. Поэтому выиграть дело — это еще не все: нужно еще добиться, чтобы решение суда действительно было исполнено.
— Существуют ли на Северном Кавказе еще какие-то самоорганизованные инициативы или группы взаимопомощи, которые борются за права женщин?
— В Ингушетии есть команда, ведущая канал «Что хочу сказать, Мадо». Там же был дискуссионный клуб, который дерзнул заговорить о феминизме, чтобы разобраться, что именно в нем так беспокоит общественность. Планируемую дискуссию сразу же зарубили. Это настолько возмутило людей, что они начали следить за девушками, угрожать им, выкладывать личные данные, связываться с их родными, призывать «разобраться». Что касается Чечни, то тут говорить о каких-то самоорганизованных группах не стоит, потому что тем самым их можно попросту подставить. В Дагестане полегче, а лучше всего дело обстоит в Северной Осетии. Там есть организация «ХОТÆ» [прим. в переводе с осетинского «Сестры»], которое основала Агунда Бекоева вместе с единомышленницами. Они говорят о проблемах женщин и некоторые из этих проблем пытаются решить. В Дагестане еще была группа девушек, которые вели паблик «Феминисткой Дагестан».
“Потакать тем традициям, которые угнетают женщин, чтобы не ссориться с местными мужчинами — это сознательно проводимая политика государства”
Вообще, на Северном Кавказе много людей, которые не ассоциируют себя с феминизмом, но при этом стоят на вполне феминистских позициях, отстаивая права женщин в тех границах, в которых считают возможным. И я считаю феминистской борьбой любую защиту прав женщин, которую сами женщины инициировали. Защиту любых прав, в том числе в рамках ислама — а с этим на Северном Кавказе тоже не все гладко. Я как-то видела забавные рассуждения в одной из мусульманских групп: «Братья, мы сами виноваты! Если бы уважали женщин согласно исламу, феминистки бы к нам не проникли». И они в чем-то правы, потому что если бы люди следовали мусульманским предписаниям, женщинам реже пришлось бы бежать и обращаться к нам. Например, мне поступило обращение о том, что муж вымогает у жены денег за развод. Вообще-то предполагается, что если женщина хочет развестись, ей нужно выплатить «махр»: в исламском семейном праве — это имущество, которое муж дарит жене при заключении брака. Это может быть квартира, кольцо, все что угодно. Но все эти решения принимаются мужчинами, а они считают женщин недалекими существами и трактуют предписания так, как удобно им. У нас были кейсы, когда мы обращались к представителям исламского духовенства, если от заявительницы есть такой запрос.
— Насколько женщины на Северном Кавказе включены в общую политическую и активистскую повестку?
— Женщины довольно хорошо представлены в разных организациях. Например, в «Команде против пыток» много женщин. В дагестанском «Мемориале» тоже работало много женщин. Если говорить о низовых инициативах, то в Махачкале существует активистская группа с градозащитной и экологической направленностью «Город наш». Она возникла, когда городская власть пыталась уничтожить единственный парк в Махачкале и поставить там музей «истории России». Тогда многие вышли на защиту парка, и активистская группа осталась и работает до сих пор.
В Дагестане женщины политически активны. Это можно увидеть на примере протестов против мобилизации. Перед дагестанским митингом была попытка протеста в Чечне, и нашлись женщины, которые вышли на улицы. Но мы хорошо знаем, чем это закончилось: их притащили куда надо, вызвали мужей и сказали им, чтобы избили своих жен, если не хотят, чтобы это сделали полицейские. Кроме того, сыновьям этих женщин вручили повестки. В Махачкале все прошло мягче, женщины там свободнее. Но надо понимать, что они никогда не выходят ради себя — они всегда выходят ради мужчин в своей семье. Это социально одобряемый протест, и даже силовики считают, что женщины имеют право защищать своих сыновей, братьев, отцов и мужей.
Также нужно понимать, что в целом дагестанский митинг не был антивоенным, он был против мобилизации. Однако были и те, кто имел более четкую политическую позицию, многих из них задержали, и были случаи избиения и унижения женщин в полицейских участках. В таких случаях женщины редко заявляют о побоях. Как замечает руководитель северокавказского филиала «Комитета против пыток» Екатерина Ванслова, для того чтобы возбудить дело, необходимо проходить судебно-медицинскую экспертизу и задокументировать следы насилия. Для мусульманок это может быть недопустимо, потому что, во-первых, потребуется раздеваться (и скорее всего перед мужчиной), а во-вторых, фотографии обнаженных участков тела отправят в прокуратуру. Политически активные женщины на Северном Кавказе более уязвимы в ситуациях столкновения не только с мужским насилием, но и с насилием государства.
