Как нам деколонизировать Россию?
Войну в Украине можно осмыслять как (де)колониальную — как минимум в том смысле, что народ Украины ведет деколониальную антиимперскую войну с Россией. Но что имеется в виду, когда на фоне военной агрессии предлагается деколонизировать саму Россию? Многие россияне, настроенные против войны, говорят о деколонизации России от Путина и провоенных элит: мол, уберем неадекватных милитаристов из власти, и все наладится. Такая позиция была весьма распространена на протяжении первых месяцев после начала военного вторжения и, кажется, до сих пор имеет некоторый вес, хотя с ходом войны она стремительно слабеет.
Польский эксперт Пьотр Кульпа в беседе с украинским политологом Юрием Романенко и бывшим советником Офиса президента Украины Алексеем Арестовичем приходят к выводу, что деколонизация России — это деколонизация наследия Руси и народов России от Московии. Последняя здесь понимается как постмонгольская государственность авторитарного типа, которая победила в борьбе за наследие Древней Руси, назвалась «Россией» и, став империей, колонизировала многочисленные локальные группы. При этом существовали и другие проекты возрождения единой Руси. Так, Великое Княжество Литовское, присоединившее земли Галицко-Волынского княжества и объединившееся с Речью Посполитой, в XV–XVI веках боролось с Московией. Оно иначе подходило к истории Руси и иначе видело «Россию» — основанной не на авторитарном наследии Орды, а скорее на олигархически-республиканской модели (под «Россией» здесь предлагается понимать некоторую территориальную целостность, «собравшую» наследие древней Руси).
Возможно, если бы проект Великого Княжества Литовского и западно-русских княжеств одержал верх, то «Россия» стала бы не автократической, а олигархически-республиканской, вряд ли выходила за Урал и находилась в более тесной связи с Европой. Интересно, что какое-то время Московия, судя по всему, действительно «Россией» себя не считала, и память о наследии Руси скорее хранилась в западно-русских княжествах, не испытавших влияния Орды. Переход Московии в «Россию», трансформация самосознания через «становление другим» — увлекательная тема для исследователей геокультурной идентичности. Великое Княжество Московское начинает фигурировать в качестве «Русского Царства» именно в контексте борьбы с Великим Княжеством Литовским.
Тимоти Снайдер, в свою очередь, указывает на другую поворотную точку — изменение статуса левобережной Украины в середине XVII века. Тогда университетские города Киев и Чернигов с богатыми традициями религиозных диспутов, которых в Москве в ту пору еще не вели, были присоединены к «Московии». По Снайдеру, ряд интеллектуалов из Украины, в частности Лазарь Баранович, индоктринировали Московию идеями о том, что Малороссия — «куколка», или ключ ко всей Великороссии, то есть к проекту «Россия» как таковому. Сделано это было якобы с тем, чтобы в новой конфигурации территорий их родные земли приобрели ключевое значение внутри России. Если развивать мысль Снайдера, то можно сказать, что прежде ордынская Московия таким образом перерождалась изнутри и становилась носителем западно-русского проекта «Россия». Полного перерождения, разумеется, не произошло, хотя фиксация на западно-русских и украинских землях прочно вошла в сознание московитской элиты.
Так часть сторонников деколонизации России пытаются «отлепить» Московию от наследия Руси. Вернуться к другому, «западно-русскому», проекту, попутно освободив ряд народностей и сообществ, особенно за Уралом, от имперского гнета Москвы, с которой перестанут наконец отождествлять Россию. Интеллектуальная конструкция Алексея Арестовича «Русь-Украина» («Пятый проект»), как и ряд региональных российских движений и дискурсивных инициатив, противопоставляющих колонизированные регионы имперской Москве, исходят именно из этого понимания деколонизации России.
В то же время Путин, используя антиколониальную риторику, заявляет о необходимости «деколонизации» России от Запада, как бы вторя стартовому аргументу евразийства, изложенному Николаем Трубецким в книге «Европа и человечество» (1920). Трубецкой утверждал, что «романо-германский мир» находится в позиции мирового гегемона и дело всего остального человечества — оспорить эту гегемонию общими силами (и «провинциализировать Европу», как позже выразился постколониальный теоретик Дипеш Чакрабарти). На фоне колоссальных жертв, вызванных вторжением России в Украину, эти идеи выглядят опасным гротеском. Однако на глобальном Юго-Востоке резкая антизападная риторика по многим причинам кажется обоснованной, поэтому путинское антизападничество или, по выражению Сергея Абашина, «деколонизация по-российски», воспринимается более серьезно.
Почему же сегодня возможны столь разные, в том числе конфликтующие трактовки деколонизации? Одна из причин, на мой взгляд, состоит в том, что начиная с 1970-х годов деколонизация стала все больше пониматься еще и как борьба с колониальностью знания — дискурсивная борьба методами теоретической и художественной спекуляции. В этом случае любой деколониальный процесс предполагает еще и собственную уникальную модель — лишь тогда деколонизация станет подлинным освобождением от колониального знания. Неслучайно теория и современное искусство проблематизируют (де)колониальность именно как свойство знания и представления о мире, становясь важнейшей ареной деколониальной борьбы.
Деколониальный скандал в искусстве
На фоне беспрецедентной военной агрессии России в Украине в 2022 году в немецком Касселе проходила выставка «Документа 15», на которой разгорелся деколониальный скандал. Кураторов выставки, индонезийский коллектив ruangrupa, обвинили в оскорбительной нечувствительности к немецкому контексту, так как они включили в экспозицию ряд антисемитских и антиизраильских высказываний (например, мурал «Народная справедливость» индонезийской группы Taring Padi). Кураторы извинились, но заметили, что антисемитские стереотипы глобального Юга — это побочный продукт его колонизации странами Запада. Индонезийские художники хотели поделиться с миром историей своего сопротивления, на неполиткорректную образность которого они якобы имеют некоторое право, ведь показанные активистские артефакты были сделаны в пылу борьбы с авторитарным режимом Сухарто и его союзниками, включая западные спецслужбы и Израиль. Наиболее проблемные экспонаты с выставки в итоге сняли, но от серьезного осмысления проблемы за пределами вышеприведенных аргументов организаторы отказались. Более того, кураторы в свою очередь оскорбились реакцией немецкой и, шире, европейской общественности, охарактеризовав ее как «цензура, вандализм, враждебность и расизм». По итогам выставки они заявили, что голоса «других», судя по всему, воспринимаются в качестве опасных для «слишком колонизированных» институций Запада, поэтому впредь стоит сосредоточиться на построении своих собственных сообществ за его пределами. Но разочарование было взаимным.
Прямое столкновение немецкой «политики памяти» с неоднозначными артефактами из бывших колоний продемонстрировало, что в обозримом будущем диалог проблематичен. Обвинения во взаимной нечувствительности достигли такого накала, что обе стороны предпочли закрыться и остаться при своем. Характерно, что это произошло на «Документе» — эпицентре деколониальной чувствительности в институциональном искусстве. На фоне войны в Украине аргумент о частичной приемлемости «деколониального антисемитизма» в антиимпериалистической борьбе может кому-то показаться структурно схожим с «деколониальной» риторикой Путина о необходимости борьбы с чужеродным влиянием как внутри своей страны, так и на подступах к ней — в процессе освобождения от гегемонии Запада. При этом если путинская «деколонизация» представляется апроприацией прогрессивного дискурса реакцией, то возмущение кураторов «Документы» указывает на возможность оформления реакционного аргумента в прогрессивной борьбе. Но где проходит граница между ними и как их отличать? Не указывает ли обилие соперничающих моделей деколонизации, как и скандал на «Документе», на некоторые изъяны или противоречия современного деколониального мышления?
Ловушки деколониального мышления
Обилие случаев использования деколониальной риторики современными автократическими, правыми и даже имперскими режимами заставляет исследовать вопрос глубже, чтобы увидеть парадоксы — или ловушки — деколониального мышления. Можно зафиксировать три из них.
Первая ловушка — результат постепенного перехода звания главного критика империализма и колониализма от марксизма к постмодернистской критической мысли. В этом переходе было несколько ключевых фигур. Во-первых, Эдвард Саид, который, по мысли Айяза Ахмада и Вивека Чиббера, и произвел в своем знаменитом «Ориентализме» (1978) эту замену доминирующей критической оптики. Во-вторых, латиноамериканские мыслители, такие как Анибал Кихано и Вальтер Миньоло, которые позже закрепили необходимость и первенство теоретической и художественной спекуляции, перенеся акцент с политической борьбы в традиционном смысле на «деколониальность» как деколонизацию знания и способа чувствования мира. В русле этого же поворота, который можно обозначить как «деколониалистский», исследователи стали говорить о «деколониальном эстезисе» (как деколониальной альтернативе западноцентричной колониальной эстетике), все больше смещая понимание деколонизации в сторону художественной и философской спекуляции. После того как произошло это смещение — поворот к деколониальности, — борьба формально независимых обществ с колониальностью знания превратилась в постоянно расширяющийся набор практик контргегемонии. Так деколониальный процесс стал не только потенциально бесконечным, но и открылся любой политической силе и идеологии.
Вторая ловушка деколониального мышления связана с генезисом деколониального дискурса, который во многом опирается на критику модерности, осуществляемую западной критической мыслью. В широком смысле речь идет об отказе от господствующих ценностей Нового времени: установок на прогресс, рациональность и либерализм. В соответствии с западной критической мыслью, эти установки неразрывно связанны с колонизацией, а потому должны быть демонтированы. Так отказ от нововременных установок, происходящий изнутри западной критической теории, подпитывает, а нередко и продуцирует требования освобождения от гегемонии Запада, выдвигаемые на глобальном Юго-Востоке. В итоге неоднозначные и порой даже откровенно реакционные антилиберализм и антизападничество не просто поверхностно апроприируют (присваивают) прогрессивную деколониальную риторику, но переплетаются как с западной критической теорией, так и с деколониальной энергией. Более того, деколониальные движения глобального Юга, включая деколониальное искусство, часто поддерживаются неолиберальными институциями глобального Севера. В контексте «Документы» говорилось, что сама методология кураторов является продуктом европейского финансирования искусства глобального Юга и европейских планов по децентрализации и аутсорсингу культурного производства. Выходит, что деколониальность как дискурс в немалой степени оказывается продуктом неоколониализма — и в теоретическом, и в инфраструктурном смысле.
Третья ловушка — инфляционная. С переходом деколонизации к постмодернистской ставке на выработку знания и присвоением статуса субалтерна (подчиненного субъекта) потенциально любому сообществу требование деколонизации подверглось инфляции, распространившись на любые отношения власти и подчинения. Оно разрослось и расширилось настолько, что нередко стало терять конкретный исторический смысл. В частности, стало трудно проводить грань между внешней имперской колонизацией и внутренней национальной колонизацией, особенно на спорных территориях с гибридной идентичностью. Например, чем является политика Китая в Синьцзяне и Тибете: имперской колонизацией, или национальным строительством, или и тем и другим? Можно ли говорить о деколонизации общностей, которые были включены в «тело нации» на формально единой суверенной территории? А о тех, кто был включен когда-то давно, еще до эпохи национального строительства и на совершенно других основаниях? Наконец, можно ли деколонизироваться от самого требования деколонизации, поняв ее как западноцентричный дискурс? Именно инфляция деколониальной оптики делает саму постановку этих вопросов возможной.
Все эти парадоксы ярко проявляются в (де)колониальной украинской войне.
Парадоксы современной (де)колониальной войны
В случае России «деколониальная» борьба с западной гегемонией превращается в империалистическую войну по отношению к деколониальному восстанию украинцев. Что делает российский солдат, когда «освобождает» украинцев? С одной стороны, попросту продолжает привычный имперский проект «русского держиморды» в пространстве утраченной империи. Но с другой, если слушать российскую пропаганду, солдат должен чувствовать, что осуществляет деколониальный жест, освобождая себя и других от «коллективного Запада». В итоге со стороны России в этой войне действуют одновременно идеология империализма и деколонизации. Можно, конечно, крутить пальцем у виска, пытаясь отличить риторику от фактов, но я бы вслед за Жижеком призвал относиться к идеологии и механизмам ее реализации крайне серьезно.
Современная деколонизация с необходимостью включает и сознание деколонизируемого. Высказывания Путина и его окружения достаточно однозначны: для них Украина охвачена чуждыми идеями, а мышление ее жителей находится под влиянием колонизирующего ее Запада. В этом смысле Путин пропагандирует «деколонизацию» как очищение, причем как за пределами государственных границ, так и внутри — применительно как к украинскому, так и к российскому обществу. В этой перспективе оголтелая борьба российского государства с «иноагентами» и так называемый «культурный фронт Z» (инициатива ряда провоенных работников российской культурной сферы за «СВО в культуре») оказываются частью программы внутреннего очищения. Здесь помимо прочего проявляется еще дореволюционный невроз российских элит по поводу ощущения своей зависимости и даже подчиненности Европе, в первую очередь с точки зрения знания и ряда культурных практик.
Вообще, процессы борьбы с ненавистным гегемоном в своем государстве, обществе и, стоит добавить, внутри собственного сознания — пусть это процессы совершенно иные, возникшие в других обстоятельствах и по другим причинам, — идут повсюду. Так, например, в государствах Центральной Азии оправданно борются с пережитками русского и советского колониализма. Программы и процессы декоммунизации, которые разворачивались в некоторых странах, некогда входивших в Восточный блок или в Советский Союз, тоже вполне можно рассматривать как версию контргегемонной борьбы. А в современной России «голос деколониальности» инструментализируется режимом в рамках военной кампании имперского завоевания. Украина рассматривается в качестве «внутреннего» очага влияния внешнего гегемона, от власти которого Россия так давно и параноидально хочет освободиться. Элементы имперских и деколониальных идеологий сплетаются в иррациональную комбинацию геокультурного невроза, переходящего в военно-политический психоз.
Что делать в такой ситуации? Предполагать некую «перверсивную деколонизацию», то есть пытаться различить деколонизацию «правильную» и «неправильную», «нужную» и «ненужную»? Без сомнения, это рабочая тактика, но так, согласно логике деколонизации, может делать каждый из участников деколониального конфликта, и разрешение кризиса «переносится на поле боя». Возможно, что выработать некоторое общее понимание деколонизации на стратегическом уровне удастся через анализ и принятие «бессознательного» деколониальности — ее фатализма.
Прогрессистский и космогонический фатализм
Когда мы говорим, что деколонизация (стран глобального Юга, Украины, России и пр.) неизбежна, мы видим деколонизацию объективным и неминуемым историческим процессом, подобно тому как марксисты II Интернационала в конце XIX века предвещали крах капитализма. Это секулярный прогрессистский фатализм, когда деколонизация становится современным олицетворением неизбежного исторического прогресса. При всей нововременной критике прогрессизма как части европейского колониализма от идеи прогресса как движения к универсальному лучшему будущему (более развитому, справедливому, моральному и пр.) многим непросто отказаться — особенно продолжателям марксистского или классического национально-освободительного взгляда на деколонизацию.
Однако деколониализм — эклектичное явление. Став деколониальностью, то есть дискурсивной контргегемонистской борьбой, он обозначил свою новую программную опору — «альтернативные» системы знания, в частности антиавторитарную и нон-конформистскую эзотерику. Это прежде «репрессированное» альтернативное знание, периодически выходящее на поверхность: от гностиков и герметических магов-гуманистов эпохи Возрождения, таких как Джордано Бруно, до раннекоммунистических обществ вроде диггеров, писателей-романтиков, представителей постколониальной литературы, таких как Уилсон Харрис, и даже современных масс-культурных нарративов вроде «Матрицы». Здесь «прогрессистский фатализм» секулярной деколониальной перспективы получает подкрепление: в дело вступает эзотерическое понимание прогресса как движения универсальной космогонической силы. В соответствии с этим пониманием, изначально мир «прогрессирует» из единого во многое (на философском языке, «эманирует»), так нарастают отчуждение людей друг от друга и дифференциация объектов, они как бы выпадают из целостности. Когда дальнейшее дробление мира невозможно, «прогресс» заканчивается «революцией» и начинается возвращение, или регенерация всеединства, собирание мира из разрозненных индивидуированных частей. Это видение, которое можно назвать «космогоническим фатализмом», ведет не просто в эзотеризм, а в эзотеризм антиавторитарный.
Космогонический фатализм действует как своего рода бессознательное прогрессистского фатализма и деколониальности — внеисторичная (т. е. космическая, одновременно природная и божественная) изнанка деколонизации как исторического процесса. На уровне космологии исторический процесс деколонизации — процесс неминуемого обособления географических, природно-культурных единиц, которые постепенно и самостоятельно высвобождаются из чуждой им и репрессивной географической целостности. Такой процесс можно назвать геоиндивидуацией. Базовое для современной географии понятие «земной индивидуал», которое восходит к западному романтизму, возвращается, смыкаясь с эзотерическим восприятием Земли и космоса как живого существа, которое характеризует как западную эзотерику, так и целый ряд деколониальных незападных космологий.
В этой картине мира деколонизация мира и вправду оказывается неизбежной. Это своего рода повсеместная и непрерывная географическая дифференциация, которая заключается в политической и дискурсивной эмансипации все менее крупных географических единиц — национальных государств, этно- и субэтнообщностей, и так далее. В терминах масс-культурного нарратива эпопеи «Звездные войны», в котором можно также обнаружить гностическую антиавторитарную эзотерику, это восстание против Империи, когда на смену единой иерархической целостности (или нескольким целостностям) приходит множественность Альянса повстанцев.
Все однозначно
Однако признать действие деколониальной энергии даже на стороне России не значит сказать «все не так однозначно». Напротив, все предельно однозначно. Силы деколонизации, если понимать их в рамках прогрессистского и подстилающего его космогонического фатализма как неостановимую геоиндивидуацию, неизбежно приведут к эмансипации Украины от России, как, впрочем — будем последовательны, — и России от Запада. На этом процесс не закончится, приведя к деколонизации более мелких общностей внутри обоих государств. Однако хотим ли мы смотреть на деколонизацию как на объективный исторический процесс? Ведь, принимая эту установку, мы вынуждены применять ее и по отношению к тем целостностям, за эмансипацию которых мы боремся, как бы продлевая деколонизацию за любые границы. Тем не менее именно радикализация этой установки может быть одним из путей выхода из кризиса деколониального мышления. Ведь если доводить логику деколониальности в ее прогрессистском фатализме до предела, то в какой-то момент мы оказываемся в мире (или даже космосе) без империй и колоний (неважно, внутренних или внешних). В этом смысле россиянин, хоть сколько-нибудь стремящийся к деколонизации России, должен понимать, что любое имперское сознание обречено на историческое поражение. Украина должна быть свободной, и в том числе потому, что ее суверенитет и свобода помогут России преодолеть имперское сознание, а значит — оказаться на стороне истории.
Как с этим быть сегодня, когда конфликты между разными группами, согласными по поводу необходимости исторической деколонизации, усиливаются, а внутренние противоречия деколониальности как свойства знания и мышления нарастают? Можно, конечно, засунуть голову в песок, отказавшись от осмысления парадоксов и ловушек деколонизации. Можно пытаться бесконечно проводить границы между «друзьями» и «врагами», отделяя «неправильную» деколонизацию от «правильной». Можно, наконец, попробовать «замять» весь деколониальный дискурс как потенциально «опасный» хотя бы в силу возникновения «перверсий», которые демонстрирует российский режим. Однако дискуссия о деколонизации отражает актуальное перераспределение власти в мире как объективный исторический процесс. То решение, которое я предлагаю здесь — радикальная деколонизация с принятием всех ее эксцессов как противоречий неизбежного исторического процесса, — является в первую очередь спекулятивным. В этом смысле оно продолжает «деколониалистский» поворот к деколонизации знания и чувствования. Этот спекулятивный горизонт не отменяет необходимость тактической поляризации «на поле боя», скорее напротив, он ее предполагает, но уже с обоснованной стратегической уверенностью в победе Украины, пока и (лишь) поскольку она является олицетворением сил деколонизации. Деколонизация и вправду неизбежна, но дело заключается в том, чтобы понять, какими запутанными и неоднозначными путями она порой срабатывает в реальности и, несмотря на это, остаться на ее стороне.
Публикация подготовлена при поддержке Сhto delat e.V.
