— Какого рода волонтерской помощью вы занимаетесь, и как вы начали ею заниматься?

— Я занимаюсь волонтерской помощью украинским беженкам и беженцам для того, чтобы они могли выехать из России: покупаю билеты, бронирую жилье, ищу медицинскую помощь и необходимые вещи и т. д. Начала я этим заниматься весной 2022 года, где-то в конце апреля. После начала полномасштабного вторжения в Украину я сразу же начала искать какие-нибудь возможности помочь. Все мои знакомые и друзья в Европе волонтерили, и я ожидала, что и сюда начнет прибывать поток беженцев. Однако до крупных городов России он докатился несколько позже. 

— Получается ли у вас совмещать волонтерскую деятельность и профессиональную жизнь? 

— Нет, совмещать не получается. Наверное, из-за моего внутреннего состояния. До начала полномасштабного вторжения я занималась продажами.  [Сейчас] частично пропали заказчики и изменились рынки продаж, но моя профессиональная деятельность пострадала главным образом не из-за этого. Я просто внутренне не могу больше делать то, чем занималась, пока идет война.

“Я занимаюсь волонтерской помощью украинским беженкам и беженцам для того, чтобы они могли выехать из России” 

— С какими трудностями сталкиваются волонтеры, помогающие перемещенным украинкам и украинцам в России? 

— Всегда сложно выстроить доверие. Помощь основывается на доверии между тобой и тем, кому ты помогаешь. Это очень эмоционально затратно. Я понимаю, что для того, чтобы довериться мне, человеку необходимо выстроить со мной связь, понять, что я живой адекватный человек, не желающий причинить ему боль, и что я действительно пытаюсь сделать все, что в моих силах. У меня же нет ресурса на выстраивание такого рода отношений. Я не пришла в волонтерство для того, чтобы «дружить» с беженцами. Конечно, есть еще много организационных сложностей: нужно многое помнить, быстро реагировать, уметь находить необходимые вещи (например, лекарства, консультации врачей, спецпитание и т. д.), но эти вопросы решаются с помощью приобретаемых навыков и умения спрашивать в нужных местах. Вещи эмоциональные — наверное, самые тяжелые. Волонтерство, особенно такое длительное, приводит к выгоранию. Все волонтеры находятся в состоянии непроходящего травматического стресса. И зачастую мы помогаем сверх своих сил, потому что кто-то должен это делать. Очень бы хотелось, чтобы таких людей было больше, потому что мне бы тогда пришлось делать меньше. 

— Насколько тяжело включаться новым людям в волонтерские сети помощи?  

— Тот, кто ищет, всегда может найти такие сети и включиться. Здесь нет какого-то сокровенного знания. Те, кто давно занимается волонтерством, уже зачастую искаженно воспринимают реальность. С одной стороны, мы, обжегшись на молоке, на воду дуем, а с другой, не видим того, что для новичков — очевидно. Поэтому, с моей точки зрения, приход новых людей — это всегда большой плюс.

— Ощущаете ли вы давление или опасность со стороны российских спецслужб или государства в целом?

— Мне лично не поступали какие-то угрозы. Самой большой угрозой для меня является то, что я, не нарушая ни одного действующего закона Российской Федерации, чувствую себя в ситуации полного бесправия. В любой момент могут поменяться условия игры. Сегодня я могу помогать украинским беженкам и беженцам, а завтра издадут закон, скажем, что я могу помогать, только если буду прыгать на одной ноге и кукарекать. Просыпаясь утром, я не знаю, что случится вечером. Это крайне тяжело. Конечно, кто-то наверняка сталкивается с давлением в тех или иных формах. Для меня же самое страшное — это непредсказуемость. Во многих вещах, которые происходят сейчас, в том числе в том, что касается беженцев, я не вижу никакой логики. 

— Есть ли вещи, которые вам помогают в работе и поддерживают эмоционально?

— Люди, с которыми я сталкиваюсь. И те, с кем я работаю, и те, кому помогаю. Меня мотивирует такая мысль: «Если не мы, то кто?» Есть какое-то количество людей, которые видят, что нужно помочь, и у которых пока есть внутренний ресурс на это. С опытом получают знания, необходимые навыки. Например, знают, как проще заказать такси, где есть дешевый хостел, какой тариф мобильной связи можно посоветовать, какую команду на телефоне нужно набрать, чтобы включить роуминг, какая доставка еды приезжает вовремя, а какая опаздывает. Навыки упрощают жизнь, а вот с надеждами довольно плохо сейчас. Просто делаешь, потому что не делать сложнее, чем делать. 

“Самой большой угрозой для меня является то, что я, не нарушая ни одного действующего закона Российской Федерации, чувствую себя в ситуации полного бесправия”

— Какие случаи в вашей практике вам кажутся особенно сложными?

— Как по мне, каждый случай — тяжелый. Как писал Лев Толстой, «каждая несчастливая семья несчастлива по-своему», так вот, все семьи, с которыми мы работаем, — несчастливы. Невозможно измерить и сравнить боль разных людей. Кто-то лучше ее выдерживает, а кто-то хуже. С некоторыми людьми, на мой взгляд, случаются абсолютно ужасные вещи, но у них хватает сил жить дальше. Война задела всех. А то, [насколько] сложно или легко происходит переезд, зависит от навыков. Например, отвезти кошку без хозяев значительно тяжелее, чем лежачего больного. Потому что в первом случае нужно договориться с намного большим количеством людей. Для того чтобы вывезти лежачего больного, нужны в основном деньги, а для того чтобы вывезти кошку, нужно найти не только деньги, но и людей, готовых сопровождать, встречать и т. д. Когда речь идет о волонтерстве, все проблемы, которые можно решить с помощью денег, — зачастую самые простые. Поэтому нельзя сказать, что возить больных тяжелее, чем здоровых. Ведь кто-то умеет это делать, и для такого волонтера это привычно. Все волонтеры разные, и у каждого свой набор навыков. 

— Насколько важна в вашей деятельности анонимность, и сложно ли работать, не имея возможность присвоить свой труд?

— Лично мне в целом комфортно с анонимностью, но, конечно, в какой-то момент начинает хотеться, чтобы ее было поменьше. Насколько такая деятельность опасна или нет, я не знаю, у меня нет выборки. Ведь много кто помогает людям в сложной жизненной ситуации, беженцы тоже входят в эту категорию. Однако украинские беженцы оказались здесь из-за войны, и мне очень тяжело от того, что я не могу высказать свою точку зрения на происходящее. Чтобы продолжать помогать, мне нужно выбирать молчание. Приходится выбирать между тем, что ты чувствуешь и думаешь, и тем, что ты можешь сказать, и от этого тяжело. При этом люди, которым я помогаю, и те, с которыми я помогаю вместе, знают, чем я занимаюсь. 

“Когда речь идет о волонтерстве, все проблемы, которые можно решить с помощью денег, — зачастую самые простые”

Очень важно понимать, что волонтерская помощь — это не дело одного человека, и его невозможно присвоить. Это делает множество людей, мало друг с другом связанных, не имеющих ни начальников, ни подчиненных. То, что множество людей этим занимается, создает новую ткань пространства, протягивает ниточку связи между реальностью и человечностью. Здесь каждый, кто даже совсем чуть-чуть смог помочь, — уже сделал очень важное дело, поэтому нет смысла сравнивать. Еще бывает, что человек не помогает беженцам непосредственно, но поддерживает того, кто помогает. В общем, значение имеет вся совокупность этих усилий. 

— Случается ли недопонимание между волонтерами, находящимися в России, и теми, кто за ее пределами?

— Конечно, бывают. Люди уехавшие и люди оставшиеся в ряде случаев смотрят на одни и те же действия по-разному. Например, случаются конфликты по поводу публичности, разногласия в том, что можно и нельзя рассказывать. Не будучи неразрешимыми, они сильно изматывают. Однако здесь уже речь идет не про непосредственную помощь, а про эмоции, восприятие, ценности, — то, что существует параллельно помощи. Какие-то из этих конфликтов удается разрешить быстро, на какие-то уходит много времени. Но самое важное здесь то, что помощь не останавливается, пока эти конфликты решаются. 

“Чтобы продолжать помогать, мне нужно выбирать молчание”

— Вы помогаете украинцам выезжать из России. Какое у вас отношение к волонтерам и волонтерским организациям, помогающим украинкам и украинцам интегрироваться в России? 

— Я точно могу сказать, что я категорически против того, чтобы люди, находящиеся в Олешках, продолжали оставаться там, потому что там сейчас неприемлемые для жизни условия. Волонтеры, помогающие украинкам и украинцам, выбравшим оставаться в России, наверное, обладают большей толерантностью, чем я. Понимаете, кто бы что ни говорил, я считаю, что добро нельзя «причинять». Нужно просто помогать тем, кто обратился за помощью. Нельзя решать за человека, где он выбирает жить и почему. Я могу не разделять его выбор, но я не имею права судить. Я могу выбрать только того, кому лично я помогаю. Я никогда не скажу, что российские волонтеры, которые помогают украинцам здесь, помогают им самим становиться агрессорами. В конце концов, люди, пострадавшие от войны, — глубоко несчастные люди. Их выбор зачастую основан на скованности непередаваемыми страхами и болью. Это связано с особенностями [конкретной] истории и [конкретной] личности и с тем, насколько они смогли преодолеть тот страшный опыт, который прожили. Скорее всего, если они выбирают остаться, они просто закрывают глаза на то, что он у них вообще был, и боятся следующих потрясений. Поэтому людям, которые уезжают, в каком-то смысле помогать легче. У них есть желание двигаться дальше, готовность перестраивать свою жизнь. 

— Какие трудности возникают у украинок и украинцев, которые выезжают из России в Европу?

— Проблемы бывают, особенно на европейских границах: на эстонской, латвийской, польской. Конечно, при выезде российские пограничники устраивают жесткие допросы, и какие-то другие проблемы тоже случаются, но на моей практике чаще всего трудности возникают именно при въезде в ЕС. Там украинок и украинцев часто не пропускают, требуя от них доказательств, что они «настоящие беженцы», что они действительно были в Украине на момент начала полномасштабного вторжения. То, что у людей вычищены данные на телефоне [для прохода через российскую границу] и нет документов по разным причинам, не учитывается. Вообще, имеет ли право человек на защиту или нет, должны определять уже иммиграционные органы внутри страны, а не пограничники, то есть по сути это нарушение прав беженцев. На моей практике большинство людей справляются с этими отказами. Однако это очень эмоционально, физически и материально затратно. Приходится ехать с одной границы на другую, а иногда и на третью — бывает по-разному. 

— Как правила ЕС по ввозу животных влияют на беженцев, и как они менялись с начала полномасштабного вторжения?

— Раньше украинским беженцам было можно въезжать в ЕС с животными по упрощенной процедуре. Сейчас процедуры снова «нормализованы» — а в нашем случае это означает, что усложнены. Это усложнение связано с тем, что до разрушения Каховской гидроэлектростанции поток беженцев уменьшался. После разрушения снова начался очень сильный поток беженцев через Россию, и они как раз едут с большим количеством животных. Поэтому люди должны либо оставлять своих питомцев, либо задерживаться на долгое время в России, что стоит денег и нервов. Это трагично. К сожалению, европейцы не понимают, в каком состоянии приезжают беженцы на границы ЕС. В этой ситуации, конечно, странно какое-то недовольство высказывать по отношению к ЕС, но какие-то вещи все-таки надо делать по-другому. Нельзя было совсем отменять упрощенные процедуры, их можно было усложнить —  например, ввести обязательный карантин уже при въезде. Были даже случаи усыпления животных. Конечно, животные не должны быть бесконтрольными и безнадзорными, но и людей не должны вынуждать делать такой нелегкий выбор. 

— Вы помогаете украинкам и украинцам выехать из России в Европу. А с какими проблемами сталкиваются те, кому удается преодолеть этот нелегкий путь?

— На самом деле, делается очень много. Просто масштаб катастрофы такой, что сколько бы не делалось — этого мало. Конечно, нужно больше помогающих организаций, интеграционных процедур. Но я могу рассказать о тех логистических проблемах, с которыми часто сталкиваюсь. Например, не все авиакомпании берут на борт пассажиров с внутренними украинскими паспортами. Не во всех маршрутах наземного транспорта разрешен провоз украинцами животных. У них должна быть целая куча документов, иначе их можно вести только на автомобиле. Было бы хорошо, если бы были бесплатные билеты для украинцев от России до конечной точки в Европе, но они не везде субсидированы, и издержки перекладываются на волонтеров.

“Масштаб катастрофы такой, что сколько бы не делалось — этого мало”