В своей речи накануне войны Владимир Путин назвал Украину «неотъемлемой частью нашей собственной истории, культуры, духовного пространства». Из этого утверждения следовал прямой военно-политический вывод: границы «духовного пространства» должны полностью совпадать с российскими государственными границами. Идея такого тождества — культуры и армии, государства и языка, национальной идентичности и гражданства — известная как доктрина «русского мира», последовательно развивалась Кремлем на протяжении двух последних десятилетий. Сегодня она окончательно превратилась в ключевой элемент оправдания агрессивной войны и отрицания права на существование целого народа. Что стоит за концепцией «русского мира» и как она появилась?
Термин «русский мир» возникает в московской интеллектуальной среде еще в 1990-е годы в ответ на потребность в широком культурном определении российской идентичности, которое можно было бы противопоставить определениям националистическим и реваншистским. Однако уже к началу 2000-х «русский мир» приобретает новое содержание и постепенно превращается в официальную государственную доктрину. В октябре 2001 года, выступая на т.н. Всемирном Конгрессе соотечественников, Путин впервые развернуто излагает свое понимание этой доктрины: «русский мир» — это «миллионы людей, говорящих, думающих и чувствующих по-русски», которые проживают за пределами РФ. Принадлежность к «русскому миру», согласно Путину, определяется добровольно, это «вопрос духовного самоопределения». И так как «Россия последовательно идет по пути интеграции в мировое сообщество и мировую экономику», у «наших соотечественников есть все возможности, чтобы помочь своей Родине в конструктивном диалоге с зарубежными партнерами». По речи Путина заметно, что на тот момент его куда больше интересуют «чувствующие по-русски» жители Лондона, Парижа или Нью-Йорка, чем Донбасса или Северного Казахстана. Стоит вспомнить, что 2001-й год — медовый месяц Путина с Западом: Россия активно поддерживает военную операцию США в Афганистане, а внутри страны проводятся либеральные экономические реформы, в том числе направленные на привлечение иностранных инвестиций. «Русский мир», таким образом, еще понимается как влиятельная и богатая диаспора, которая может стать важным конкурентным преимуществом России в условиях глобализации.
Сама идея «русского мира» как «культурного и человеческого ресурса» на мировом рынке была подробно описана еще раньше, в 2000-м году, близким к Кремлю политтехнологом Петром Щедровицким. Отстаивая «русский мир» в качестве «гуманитарно-технологического подхода», Щедровицкий прямо противопоставляет ее сербскому сценарию «силового решения территориальных и этно-культурных проблем».
Однако к середине 2000-х путинская Россия прочно занимает свое место в мировой экономике как поставщик сырья и развитие «культурного ресурса» уже не входит в ее приоритеты. В то же время победы «цветных революций» в Грузии в 2003-м и в Украине в 2005-м наносят серьезный удар политическому доминированию Москвы на постсоветском пространстве. Ставка Кремля на неформальные связи с представителями местных элит явно не оправдывает себя, а постепенное охлождение отношений с Западом требует активной информационной работы. Теперь «русский мир» полностью определяется политическими интересами государства: русскоязычное население ближнего зарубежья должно стать инструментом влияния, а симпатии к России в силу ее истории и культуры (и именно в этом ключе к России как наследнице Советского союза) необходимо конвертировать в поддержку ее внешней политики. Для этих целей в середине 2000-х создаются такие проекты, как фонд «Русский мир», телеканал Russia Today, Институт демократии и сотрудничества, а также на базе культурного центра при МИД создается отдельное Федеральное агентство (т.н. «Россотрудничество»). За каждым из них было закреплено определенное место в продвижении российской «мягкой силы»: так, RT сосредоточилось на «альтернативных новостях», оспаривая позиции западных медиа и предлагая выгодные Кремлю интерпретации событий, а Институт демократии и сотрудничества создавал сеть консервативных экспертов, видевших в путинской России оплот защиты настоящей Европы от «левого либерализма» и феминизма.
«Русский мир» понимался уже не просто как международное сообщество всех, кто говорит на русском языке, но как корпус «ценностей», продвижение которых соответствует интересам государства. Происходит, по выражению исследовательницы Веры Агеевой «секьюризация русского мира» — когда культурное влияние уже практически не отделяется от «национальной безопасности» и защиты от внешних угроз. Показательно, что еще в 2008 году, замначальника российского Генштаба Александр Бурутин, приветствуя создание Института демократии и сотрудничества, отмечал его значение в «информационных войнах», объектом которых являются «люди и их мировоззрение».
В такой интерпретации границы между «мягкой силой» и «твердой» оказывались незначительными, ведь содержание «русского мира» — язык, культура, осознание «связи с Россией» — становилось не более, чем разновидностью оружия в невидимой войне. С точки зрения Кремля, «русский мир» был лишь ответом на экспансию Запада, который использовал такие понятия, как «демократические выборы» или «права человека» как средство ослабления России. Получалось, что какие-либо «ценности» не могут представлять ценность сами по себе, но неизбежно обречены быть инструментом тех или иных национальных интересов. И если любой правозащитник или оппозиционер внутри России определялся как проводник западного влияния, то любой носитель русской культуры за ее пределами должен был превратится в агента российского политического влияния.
После аннексии Крыма и начала конфликта на Донбассе в 2014 году «русский мир» окончательно лишается признаков «мягкой силы» и становится идеологией ирреденты — то есть программы воссоединения утраченных «исторических земель», если не прямо в составе Российской федерации, то в прямой орбите ее политического и военного присутствия. «Русский мир», как объяснял в одном из своих выступлений патриарх Кирилл, это «особая цивилизация, к которой принадлежат люди, которые сегодня себя называют разными именами — и русские, и украинцы, и белорусы». Принадлежность к «русскому миру», таким образом, не является вопросом личного выбора, но уже предопределена судьбой — происхождением и территорией. Согласно кремлевскому стратегу Владиславу Суркову, «русский мир» находится там, где «ценят русскую культуру, боятся русского оружия и уважают нашего Путина». То есть быть частью «русского мира» — значит быть подданным Путина в той или иной форме, признавать его власть и подчиняться ей. Сложно было придумать формулу, которая бы яснее показывала полный крах всех предшествующих концепций «русского мира» как «мягкой силы»: Россию нельзя просто любить из-за ее высокой культуры, ее политическая и социальная модель не выглядит ни для кого привлекательной — но она способна внушить страх своей военной мощью.
Все государственные организации, на протяжении десятилетия отвечавшие за строительство «русского мира», сработали вхолостую, и оказались очередным механизмом бессмысленного «освоения» огромных бюджетных ресурсов. Моральным банкротом оказалась даже Русская православная церковь, от которой с началом войны мгновенно отвернулись миллионы ее прихожан в Украине. Провал «русского мира» как стратегии «мягкой силы», однако, связан не только с коррупцией — но в первую очередь с антидемократическим мировоззрением российской государственной элиты, глубоко убежденной в том, что обычные люди никогда и ни при каких обстоятельствах не могут сами выбирать свою судьбу. Настоящий «русский мир» — десятки миллионов, говорящих на русском языке, представлялись не как партнеры по равноправному диалогу, но как «актив» государства, которым нужно руководить и который можно использовать в своих интересах. Сегодня этот «русский мир» стал в прямом смысле заложником и жертвой государства, ведущего преступную войну. Именно русскоязычные украинцы гибли под русскими бомбами в Мариуполе и Харькове или превращались в беженцев. Логика Кремля сегодня фактически свелась к страшной формуле: если «русский мир» нельзя подчинить — его остается только уничтожить. А значит, если у русской культуры и языка есть будущее, то его можно построить только на обломках путинского государства.
