Группа Pink Floyd существовала в трех видах. Сначала — с Сидом Барретом —бесформенная команда, которая идеально соответствовала историческому моменту начала широкого распространения синтетических наркотиков. Затем — уже без Баррета, но с Дэвидом Гилмором — в качестве изобретателей заунывного пафосного рока, который нравился прогрессивным кинорежиссерам, будущим физикам/математикам и интеллигентным молодым бюрократам. Перестав быть cool, группа стала альтернативно-коммерческой; альтернативно из-за как бы не мейнстримной культурной ауры, а коммерческой потому что их альбомы отлично продавались. Коммерческой и богатой. Последнее обстоятельство предопределило третий способ существования Pink Floyd, с начала 1980-х по сегодняшний день: там, где всегда скандалят, ругаются из-за денег, авторства композиций, и прочее. Группы вроде бы нет, но она есть как облако раздора и вечных слухов о воссоединении, которые делают ее еще живых участников все богаче.
Но вот из-за политики они поругались, кажется, в первый раз, по крайней мере публично. Дэвид Гилмор поддержал Украину и даже записал вместе с солистом Boombox Андреем Хлывнюком песню “Hey Hey Rise Up” (в основу ее легла «Ой у лузі червона калина»). Собственно, не один Гилмор, а Pink Floyd, так как много лет назад итогом одной из свар стало то, что название отходит Гилмору и еще двум участником. А Роджер Уотерс, собственно, сочинивший большинство гимнов о несовершенстве окружающего мира, остался сам по себе, но может петь эти гимны на своих концертах, что и делает периодически, скажем, исполняя живьем альбом The Wall целиком (тот самый, где “We don’t need no education”).
При этом Уотерс — человек политически ангажированный, один из самых стойких левых в поп-музыкальной индустрии; его претензии к мироустройству обширны; к примеру, в его сознании, как часто бывает, радикальная позиция в палестинском вопросе соседствуют с расплывчатым пацифизмом образца исторического момента начала широкого распространения синтетических наркотиков. Так уже целый год Уотерс не только призывает не давать оружия Украине, которую РФ пытается стереть в карты мира, но и делится этими своими соображениями на Совете Безопасности ООН, причем как бы по просьбе России. Речь его наделала много шума, но сама по себе не очень внятна. В ней Уотерс отыграл назад по сравнению со своим предыдущим публичным выступлением, интервью газете «Берлинер Цайтунг». Вот там-то он высказывается в том же духе, что и какой-нибудь Олег Газманов, – не вторжение, а специальная военная операция, на Украине наци, Донбасс нужно было защитить от геноцида русских, это не Путин начал войну во Вьетнаме и Ираке. Ирак действительно не на его совести, но упоминание его важно — именно это роковое преступление администрации Джорджа Буша-старшего и правительства Тони Блэра создало риторический и моральный претекст к нынешнему преступлению режима Путина. Интервью Уотерса стоит процитировать: «Сейчас я более открыт к тому, что Путин говорит на самом деле. Согласно независимым голосам, к которым я прислушиваюсь, он правит осмотрительно, принимая решения, основываясь на консенсусе в правительстве Российской Федерации. К тому же в России есть критически настроенные интеллектуалы, которые выступают против американского империализма еще с 1950-х годов. И ключевой фразой всегда была: Украина – эта красная линия. Она должна остаться нейтральной буферной зоной. (…) Разве название “Украина” не происходит от русского слова, обозначающего “Приграничье” (Borderland)? В течение долгого времени это была часть России и Советского Союза». Здесь перед нами не просто глупость, а имеющая внутреннюю логику давно сконструированная, готовая к употреблению позиция, которая с успехом мистифицирует свое истинное идеологическое происхождение и содержание. Уотерс считает себя левым, прогрессистом и пацифистом, таковым считают его и окружающие, но каково его истинное место на нынешнем политическом/идеологическом спектре?
Конечно, это не интернационализм, а колониализм. В этой картине мир поделен между двумя-тремя великими державами; остальным народам, территориям, регионам уготована роль быть либо частью империй, либо «нейтральными буферными зонами». Субъектностью они не обладают и обладать не могут.
Конечно, это типичное охранительство, а никакой не прогрессизм. За «норму» выдается порядок, сложившийся в прошлые пару столетий, включая 70 с лишним лет между Октябрьской революцией и распадом СССР. Как бы «левый» Уотерс не видит никакой разницы между Российской империей и СССР. Последний, по идее, должен Уотерсу нравиться, а вот первая – нет. Но оказывается, стоит завести речь о странах, находящихся вне условного «Запада», вопросы социальной справедливости, классовой борьбы, прогресса оказываются совершенно неважными. Важно лишь то, что влияет на положение дел «у нас», в мире, где «мы» — находясь в безопасности — сражаемся с американским (а до этого — с британским?) империализмом. Соответственно: что Николай I, что Ленин, что Путин — все одно. Они правили и правят той самой вечной Россией, что несколько десятилетий называлась Советским Союзом. И какие-то там приграничные земли всегда якобы должны быть под властью этой вечной России. Из этого «всегда» вытекает следующий пункт.
Перед нами старая-добрая крайне правая «геополитика», спекулятивная область, где оперируют исключительно «вечными», онтологически заряженными сущностями. У англофобов «Англия всегда хочет унизить или уничтожить Россию». У русофобов «Россия всегда хотела захватить то-то и то-то». Для геополитиков в Центральной Азии «всегда идет Большая Игра великих западных держав». «Россия никогда не отпустит Украину» и так далее. Геополитиков не смущает что подставь вместо «России» ту же «Великобританию», а вместо «Украины» «Ирландию», то реальность последних ста (!) лет превратит в пыль логику их рассуждений. Главное в этом «всегда» — то, что оно отрицает историзм, пытается свести на нет разнообразие нашего мира и его прошлого, настоящего и будущего, отказывая человеческой воле в возможности что-либо изменить.
И, наконец, это взгляды белого западного человека, который сформировался и сделал карьеру в годы холодной войны. Можно посетовать, что Уотерс подзабыл, как в СССР, где смелые интеллектуалы отважно критиковали американский империализм, а коллеги осмотрительного Путина когда-то запретили Pink Floyd за песню, в которой были слова “Brezhnev took Afghanistan / Begin took Beirut.” С помощью этой песни (“Get Your Filthy Hands Off Desert”, 1983) можно реконструировать распад логики западных леваков, произошедший после конца «холодной войны». В композиции 1983 года военные действия происходят по разные стороны «железного занавеса», все они перечисляются в одном ряду как явления одного и того же порядка: Брежнев вторгается в Афганистан, Бегин штурмует Бейрут, аргентинская хунта захватывает Фолкленды, Тэтчер посылает туда крейсер, чтобы острова вернуть. Данные события являются свидетельствами прискорбного состояния нашего мира с его – по сути, ничтожными – поводами к кровопролитию. Взгляд меланхоличный, имеющий определенные культурные и даже моральные основания.
Уже 9 лет спустя эта позиция оказалась под угрозой. «Холодная война» закончилась и концепция, известная как «чума на оба ваших дома», приказала долго жить. Враг остался один, условный американский империализм и его «лакеи» (плюс британский империализм, конечно, плюс сионизм и пр.). На месте второго элемента бинарного механизма «холодной войны» возникла пустота. Правые быстро заполнили ее «исламским терроризмом», а вот левые оказались в неловкой ситуации; поэтому, когда в России появился Путин и стал использовать риторику «многополярного мира», люди вроде Уотерса вздохнули с облечением. В каком-то смысле все вернулось на свои места; что касается, мягко говоря, консервативного, националистического, репрессивного характера путинской автократии, то их это занимает столь же мало, как зловещий характер советской репрессивной машины мало занимал каких-нибудь колумнистов газеты Morning Star в 1983-м, например, Джереми Корбина.
Джереми Корбин знает о политике и истории гораздо больше Роджера Уотерса. Он в политике уже лет пятьдесят, если не больше. Корбин — радикальный социалист, случайно уцелевший образец чистого левого лейборизма времен, предшествующих поглощению Лейбористской партии гуманизированным вариантом тэтчеризма при Тони Блэре. Хоть он и почти ровесник Уотерса, Корбин провел жизнь иначе: его левая позиция выработалась в результате многолетней практики политической работы по защите прав рабочего люда и уязвимых слоев населения. Корбин знает британскую жизнь от и до. С самого начала российской агрессии он неоднократно высказывался против военной поддержки Украины Западом, призывал к немедленному миру и даже уверял, что это американский империализм вынудил путинскую Россию прибегнуть к крайней мере.
Как и в случае Уотерса, это можно было бы списать на наивность и даже на невежество. Но Корбин вряд ли наивен после стольких десятилетий в одной из самых грязных политик западного мира, и уж точно не невежественен. Отчего же этот моральный образец британского левого вдруг стал столь отзывчив к лжи беспринципного диктатора, который, казалось бы, воплощает в себе все, с чем Корбин борется всю жизнь? Ответ надо опять искать в истории левого движения на Западе, в истории послевоенного левого пацифизма.
Корбин был активным участником движения против войн во Вьетнаме и Ираке, не говоря уже об упомянутых Фолклендах, массовых акций за ядерное разоружение и против размещения американских ракет и баз в Европе. Он же выступает за роспуск НАТО. Корбин — типичный западный пацифист старой закалки; представитель той разновидности пацифизма, с которой ни один разумный человек не может не согласиться. Война — отвратительна. Ядерная война — фатальна для человечества. Все споры надо решать мирным путем. В качестве моральной концепции пацифизм безупречен; он может основываться на Библии (как, скажем, у квакеров или Льва Толстого), или на признании приоритета Разума над страстями (как у Герберта Уэллса), или на смешении первого, второго элементов с неким переизобретенным, к примеру, индуизмом (Ганди). Однако как любая утопическая концепция радикального свойства пацифизм имеет смысл только как горизонт морального и политического мышления, как то, к чему можно стремиться, но никогда не достигнуть, как то, с чем можно сравнивать нынешнее положение дел. Пацифистское движение важно, чтобы сообщать правительствам, что немалая часть общества против убийства, или угрозы убийством в качестве инструмента внешней политики. Однако последовательная пацифистская внешняя политика вряд ли сегодня возможна, ибо приводит к еще большему количеству убийства и насилия. Все дело в конкретной политической ситуации.
Будучи в первую очередь проницательным политическим журналистом, Джордж Оруэлл в самом начале Второй мировой называл британских пацифистов невольными союзниками Гитлера. Война внесла смятение в квакерское движение, которое долго не могло отказаться от одного из своих основных принципов. После Второй мировой практическая и моральная двусмысленность пацифизма для левых вроде бы отошла на второй план. Вместо борьбы с Абсолютным Злом – борьба двух зол, относительных, к тому же, война «холодная», которую было бы неплохо еще сильнее приморозить. В этом смысле левые пацифисты времен войны во Вьетнаме были правы: масштабное преступление против миллионов людей следовало остановить; только вот остановили американские бомбардировки напалмом не молодые идеалисты из Беркли с горящими глазами, а северовьетнамские солдаты, вооруженные советским оружием. И сделали они это потому что сражались в Гражданской войне: если бы они не убили врага, то враг бы их убил. Коммунистический режим, установившийся после 1975 на всей территории Вьетнама, был чудовищен. Но через пять лет после победы над Югом именно этот чудовищный режим сверг другой — еще более чудовищный — режим в соседней стране, «красных кхмеров» в Кампучии. Мир представлял и представляет собой картину, со сложностью которой пацифизм считаться не хочет и не может. Разум против страстей. «Век Просвещения» против романтизма – этот аспект приметил Оруэлл, когда писал о пацифизме Уэллса: «На одной стороне наука, порядок, прогресс, интернационализм, аэропланы, сталь, бетон, гигиена. На другой стороне; война, национализм, религия, монархия, крестьянство, профессора древнегреческого, поэты, лошади. История, как он ее видит, есть серия побед людей науки над людьми романтизма» (Wells, Hitler and the World State).
Уже в августе 1941 года, когда Оруэлл написал это эссе, обе стороны схемы Уэллса безнадежно перемешались: с Гитлером, который пытался установить «мировой порядок» и был помешан на «гигиене», «чистоте», в т.ч. расовой, отважно сражались люди, ведомые вполне романтическим желанием не отдать свою родину врагу. Позже с этим разделением стало еще сложнее: кто в «холодной войне» отвечал за Разум, а кто за Страсть? Советская идеология времен Сталина, Хрущева и Брежнева настаивала на своей научности, а советская репрессивная практика исходила из соображений именно романтических, национальных — отсюда и депортации народов, и антисемитская кампания. По ту сторону железного занавеса демократия с рыночной экономикой настаивали на своей врожденной рациональности и разумности, но уже сам термин «врожденный» вызывает серьезные подозрения в романтизме. Интересно другое: выступая против американских атомных ракет, молодой Корбин делал вид, что не догадывался об очевидном факте: подобный протест был невозможен в Советском Союзе. Там власти организовывали протесты против американских бомб, но беспощадно преследовали даже за разговоры о ненужности собственных.
Конец «холодной войны» дал пацифизму старого образца шанс, и тут же его отобрал. Никаких претензий к сотням тысяч, даже миллионам, которые протестовали против иракской войны в 2003-м, нет и быть не может. Какой бы риторикой ни оправдывал американо-британское вторжение Кристофер Хитченс, каким бы чудовищем ни был Саддам Хусейн, тогда и сейчас очевидно — политическое жульничество и глубочайшая коррупция привели к катастрофе ужасающих масштабов, которая в измененном виде продолжается по сей день. 2003-й стал точкой, где старый левый пацифизм сошелся с новыми движениями вроде антиглобалистов. Только сошлись они не на отрицании империализма, агрессии и несправедливости как таковых, а только американской. С этого момента все пошло не так. Двадцать лет спустя героями немалой части левых стали не борцы за достоинство и независимость Украины (романтики, по классификации Оруэлла), а русские националисты, протофашисты, кадыровские изуверы, пытающие геев. То есть тоже своего рода романтики. Разум в этой схеме и не ночевал.
Можно сказать, что данная нам картина есть часть общего полотна под названием «Конец Западного Просвещения». Можно также заметить, что многие «романтические» зверства были заложены в самом Просвещении, отослав к знаменитой работе Макса Хоркхмайера и Теодора Адорно. И все же, почему, а, скорее, как все это случилось с западными левыми?
Полнокровное левое движение на Западе было убито не разоблачением культа Сталина и венгерскими событиями 1956-го, а крахом СССР. В одном из своих последних интервью Эрик Хобсбаум на вопрос о том, не сожалеет ли он, что не покинул партию после 1956 года, ответил мягко, но отрицательно, дав простое и ясное объяснение. Коммунизм способен на ошибки и даже на преступления, но он все равно лучше, ибо основан на идее справедливости. А значит он лучше капитализма.
Однако после 1991 года надо было либо придумывать совсем другой коммунизм (или «настоящий социализм»), либо переходить к программе, имевшей позитивное содержание. Той, что не была обречена исключительно реагировать на капиталистическую повестку, а задавало свою — к программе зеленых, феминизму и так далее. Левые потеряли инициативу, образ будущего, им стало нечего предложить обществу. Они по-прежнему хороши на местах, защищая «завоевания трудящихся», сделанные в эпоху «холодной войны», когда существование СССР заставляло капитализм становиться человечнее. Но локальная политика, даже вынесенная на государственный уровень, уже никого не удовлетворяет. Поздний капитализм неслучайно использовал правый популизм, чтобы отвратить те самые «рабочие массы» от их насущных интересов. Это особенно досадно для левых, которые прежде были особенно сильны в публичности.
На месте СССР с соцлагерем образовалась пустота, которую многие западные левые попытались заполнить. Так в ней оказались те, кто выступает против главного врага — глобального капитализма, воплощенного в американском империализме. Однако сосредоточив свою ненависть на Америке и ее союзниках, они не видят, что их собственные фавориты («коммунистический» Китай, «суверенная» Россия) есть такие же порождения глобального капитализма, как и США. Реакция носит спонтанно-истерический характер, когда хочется побыстрее отбросить то, что досаждает. Но капитализм не отбросишь просто так, он ведет себя будто он был всегда и будет всегда – что есть обман, но понять это можно лишь оставив эмоции в стороне, обратившись к историческому способу мышления.
Современное западное левое сознание мечется в поисках надежды. Но не преуспела СИРИЗА в Греции, лейбористы Корбина, в конце концов, сокрушительно провалились на выборах, американских левых очень разумно абсорбировал в свою предвыборную кампанию Байден, венесуэльский диктатор Мадуро не перестал быть мрачным жестоким солдафоном, а Даниель Ортега просто всем надоел. Что же до нынешних левых побед в Чили и Бразилии, то сегодня особой угрозы американскому империализму они не представляют. Представляют же эту угрозу Китай (несомненно) и Россия (сомнительно, но пусть будет так). Любить современный Китай западным левым непросто, несмотря на лейбл «коммунистический». Методичный репрессивный характер китайского государства сложно не разглядеть. А вот как раз многое, что могло бы заинтересовать социалиста — масштабные программы по борьбе с сельской нищетой, к примеру — остаются без внимания в силу банальных причин – языковой барьер, недостаток квалифицированной информации, выборочное и случайное освещение в западных медиа. Так что в поле действительного внимания остается только Россия, которая, в отличие от Китая, смогла создать хорошо налаженную машину внешней пропаганды.
Наконец, последний пункт. Если обратиться к истории социалистической и коммунистической политической мысли, то можно увидеть, что в левых теоретических и околотеоретических сочинениях отсутствует концептуальное представление о «коммунистической (или социалистической) внешней политике». Левая теория была блестящей в критике капитализма как способа устройства общества, государства, сознания людей. В сочинениях коммунистических теоретиков можно найти истинно революционные идеи по поводу нового типа государства. Но вот о социалистической или коммунистической внешней политики и системе международных отношений почти ничего нет.
Вроде бы странно, но это можно объяснить. Для практической социалистической внутренней политики лучшая внешняя политика — когда никто не мешает. Потому, например, социализм имеется в той части мира, где внешняя политика не играет принципиально важной роли — в Скандинавии. Или под защитой проклятого американского империализма — в Германии и Австрии. Для такого социализма подходит оппортунистическая внешняя политика, исходящая из конкретного расклада и умения вести себя разумно, надежно и преследовать только скромные цели. Теории здесь нет.
Для теоретиков коммунизма внешняя политика неинтересна: после победы мировой революции государства отомрут, а с ними и функция ведения международных дел. Ориентиры понятны. Когда теоретики коммунизма становились практиками, как Ленин после 1917-го, они конструировали внешний курс также исключительно прагматично. Некоторые в конце концов придумали концепцию «строительства социализма в отдельно взятой стране». Что касается западной левой теории, особенно теории критической, то она и была по преимуществу критической и в меньшей степени конструктивной.
Все это не исключает того факта, что у классиков коммунизма и социализма были внешнеполитические представления и даже предпочтения. Но соотносились ли они с их теориями? Скажем, в статьях Маркса и Энгельса о Крымской войне, да и вообще о международных делах в Европе есть один плохой парень, Россия, и множество неплохих парней, от Великобритании и Франции до Австрийской и даже Османской империй (!).
Объяснение этому простое. Маркс и Энгельс были коммунистами-демократами. Они верили в прогресс человечества. В этом прогрессе Франция жулика Луи-Наполеона была впереди России жестокого Николая I. В середине позапрошлого века левые хотели прогресса, который неизбежно должен был привести к установлению справедливого общества. Скорость этого движения вызывала жестокие споры, но направление движения сомнений не вызывало. Потому Французская или Британская империи казались им гораздо лучше Российской.
Сегодня же под прогрессом левые, как правило, подразумевают исключительно прогресс технологический, а он губит природу. Значит, он плох. Демократия безнадежно испорчена правым популизмом (на левый популизм не хватает сил). В результате путинская Россия, оплот зловещего агрессивного традиционализма становится последней надеждой: вдруг она сокрушит Американскую Империю Зла? И тогда история якобы обнулится — и начнется что-то новое. Что-то словами не выразимое. The Great Gig in the Sky.
Публикация подготовлена при поддержке Сhto delat e.V.
