— Расскажите о своем опыте экозащиты и активизма? На чем вы сейчас концентрируете свои силы?
— Я занимаюсь экологическим активизмом примерно с 2003 года. Как и многие, начал с уборки мусора, но быстро понял, что никакую проблему это не решит. В Мурманске я стал членом организации «Природа и молодежь». Мне кажется, участие в ней повлияло на меня, потому что там были демократические процедуры, регулярно менялось руководство, и она показала мне ценность самоорганизации. В нашем государстве такое редко встретишь. Потом я начал заниматься антиядерным активизмом, разного рода правозащитой. Присоединился к Российскому Социально Экологическому Союзу (РСоЭС) в 2005 году. Это большая сеть, в которую входят организации, эксперты и активисты из разных регионов с разными подходами к решению экологических проблем. После того, как в 2012 году появился закон об иностранных агентах, я понял, что он сильно повлияет на деятельность экологических организаций, и вернулся в экологический активизм, привнося туда правозащитный элемент. В РСоЭС мы с коллегами начали развивать работу по мониторингу давления на экологических активистов и организации.
Потом в результате выступлений против строительства полигона отходов на Шиесе и объединения экозащитников из разных регионов вокруг него, мы совместно с движением «Нам здесь жить» создали Эколого-кризисную группу (ЭКГ). Мы занимается не только мониторингом давления на экологов, но и помощью тем, кто с ним столкнулся. Мы также стараемся способствовать решению той экологической проблемы, которая и стала поводом для преследования. Для нас очень важно разобраться в ситуации и не просто предать огласке, но предложить конкретные шаги: если активистов, скажем, бьет частное охранное предприятие, нужно вызывать полицию, а если из избивает полиция, то нужно обращаться в прокуратуру. Ну и аудитории мы тоже предлагаем не просто ужасаться каждой новости, а направить свои силы в какие-то действия: отправлять письма заключенным в СИЗО, приходить на судебное заседание, звонить в отделение полиции, и так далее.
— Какие тенденции в отношении защиты окружающей среды складывались в России в последние десятилетия? Как менялось природоохранное законодательство?
— С 2000-го года сложилось два устойчивых тренда: поступательное давление на гражданское общество (ужесточение законодательства о свободе собраний, давление на общественные объединения и СМИ) и ослабление экологического законодательства. Один из первых указов, которые подписал президент Путин, ликвидировал Государственный комитет по экологии. Начиная с этого решения каждый год экологические нормативы ослаблялись с целью поддержать развитие бизнеса в сложные нулевые, а потом и в условиях кризиса 2008 года, санкций 2014 года, коронавируса, а теперь — в ситуации новых санкций. Это затронуло законодательство об экологической экспертизе, режим особо охраняемых природных территорий и прочее.
— Что изменилось после начала полномасштабного вторжения?
— Летом 2022 года Российский союз промышленников и предпринимателей (РСПП) поспешил предложить список послаблений экологических ограничений [прим. Подробнее об этом процессе можно прочитать в этом документе]. Тогда экологическому сообществу удалось выступить против этих поправок (почти всегда это происходит через поправки, которые сложно даже отследить), и Комитет Государственной Думы по экологии, природным ресурсам и охране окружающей среды отправил их на доработку. Этот пример показывает, что даже в тех обстоятельствах, в которых мы существуем с февраля 2022 года, экологическое сообщество способно отбиваться от таких опасных изменений. Мне кажется, стоит подчеркивать не только то, что нас постоянно бьют и сажают, но и то, что у нас получается защищать и активистов, и экологически важные территории.
— Как связаны интересы капитала и государства в области природных ресурсов? Что является главным двигателем экологических разрушений?
— Если мы смотрим на проблему разрушения окружающей среды через призму социальной экологии, то есть как на продукт общества, в котором мы живем, его индивидуалистических и капиталистических ценностей, где природа рассматривается как ресурс, то, безусловно, на глобальном уровне главным двигателем являются экономические интересы. Это капитал, который стремится к постоянному росту потребления и аккумуляции общих ресурсов в частных руках. Нас постоянно заставляют выбирать между тем, чтобы ресурсы были государственными или частными, забывая о том, что изначально все было общим [прим. В английском языке используется понятие commons]. Именно к этому нам нужно двигаться, а не бесконечно спорить по поводу этой ложной дихотомии.
“С 2000-го года сложилось два устойчивых тренда: поступательное давление на гражданское общество и ослабление экологического законодательства”
Безусловно, в России практически за всеми разрушениями стоят олигархи или чиновники, которые владеют своими коммерческими предприятиями, но почти все преследования экозащитников выполняются руками государства. Здесь очень сложно разделить частное и государственное. Если в странах глобального Юга капитал настолько силен, что доминирует над государственными интересами и диктует свои условия, то в России они срослись. Силовой аппарат используется здесь против тех, кто пытается препятствовать строить дворцы на экологически значимых территориях и извлекать ресурсы для их постройки.
Когда на российском рынке в большом объеме присутствовали европейские компании, в которых институт репутации работает чуть лучше, можно было собирать и озвучивать сведения о разрушениях или рисках, сопряженных с их деятельностью, чтобы как-то на эту деятельность повлиять. Без европейских инвестиций этот инструмент исчез. Не стоит идеализировать европейские компании, потому что, к примеру, прямо сейчас в Германии выселяют местных жителей одной из деревень, чтобы добывать уголь на ее территории. Можно вспомнить множество других случаев: в Латинской Америке китайская компания ушла из проекта строительства гидроэлектростанции, потому что было уже неприлично давить на коренные народы, а нидерландская и финская — остались. Но в России сейчас есть только местные капиталы и потребители с более низким уровнем ответственности. Коллеги, которые системно занимались проблемами окружающей среды, были интегрированы в глобальное экологическое движение и пытались как-то влиять на происходящее, сейчас сталкиваются с еще большими трудностями. Например, у нас есть отдельных доклад про «Росатом»: в каждом месте, где эта компания осуществляет свою деятельность, мы наблюдали ее негативное влияние на окружающую среду, при этом на активистов, которые этому влиянию противостояли, оказывалось давление. В России на сегодняшний день существует множество прочих госкорпораций, которые ведут себя сходным образом, но о которых мы знаем меньше.
— Как развивался низовой экоактивизм в России?
— Вообще, экологическое сообщество условно можно разделить на три группы. Первая — это профессионалы, которые пришли в экологические организации еще в 90-е годы или раньше. Вторая группа — низовые активисты, которые в качестве основных методов работы используют огласку и протест. Третья группа — так называемые «экологисты», которые занимаются раздельным сбором мусора, в частном порядке практикуют осознанное потребление и так далее. После 2018 года произошел большой всплеск низового экологического активизма. Конечно, до этого тоже были разные протестные инициативы, но пять лет назад они стали многочисленнее и активнее. Заметными были протесты в Екатеринбурге в защиту сквера, на месте которого хотели построить православный храм. Потом были массовые выступления в Шиесе, о которых уже все услышали. Кроме того, в этот период экологическая деятельность стала все больше политизироваться.
У этой полититизации было несколько причин. Во-первых, общеполитический контекст и разрушение «Крымского консенсуса», то есть объединения вокруг государства. Люди стали открывать глаза и видеть, что прямо вокруг них есть проблемы, вещи, которые их не устраивают. Вторая причина — ослабление институциональной ткани экологического сообщества, начавшееся с появлением печально известного закона об иноагентах. Часть экологов думала, что их он не коснется, потому что он не классифицировал защиту растительного и животного мира как политическую деятельность. Но наша команда понимала, что рано или поздно дело все равно дойдет и до нас. Такое часто бывает: сначала власть что-то опробует на правозащитниках, а потом переходит к экологам. И вот с 2014 года этот закон стали активно применять и записывать в списки иноагентов общественные экологические организации. А они являлись представителями интересов жителей различных регионов — были своего рода watchdogs [сторожевые псы; наблюдатели], следившими за тем, чтобы не происходили разные экологические безобразия. Когда они под давлением властей стали закрываться (или вести менее активную деятельность) и были исключены из разных общественных советов, где они могли хоть как-то влиять на повестку, тогда людям уже ничего не оставалось, кроме как брать все в свои руки. Экологические проблемы никуда не деваются, и если их больше нельзя решить на более формальном и институциональном уровне, на котором эксперты обычно поднимают различные наболевшие вопросы в диалоге с властью, то эти проблемы выплескиваются на улицу.
— Как изменилась ситуация с давлением на экозащитников и протестной активностью с начала полномасштабного вторжения в Украину?
— С 24 февраля наряду с обычным мониторингом давления на активистов за экологическую деятельность мы начали вести параллельный список и фиксировать давление на экозащитников за антивоенную позицию. Хотя война — это худшее, что может случиться и для людей, и для окружающей среды, мы решили не объединять эти два направления мониторинга. Новые данные добавились к данным по обычному давлению. Несмотря на происходившее, весной не казалось, что количество экологических протестов уменьшается: рубить деревья и загрязнять территорию никто не перестал, и люди продолжали с этим всем бороться. Потом мы увидели спад природозащитной активности в связи с летним периодом, общей усталостью и усилением репрессивных действий со стороны власти. Цена протеста, безусловно, растет и, соответственно, меньше людей на него идут. Если раньше мы видели больше штрафов и административных правонарушений, то сейчас увеличивается количество уголовных дел. Я точно не могу сейчас сказать насколько, потому что мы еще только подсчитываем их количество, но по первичным наблюдениям кажется, что уголовные дела стали рассматривать активнее. Раньше было распространено растянутое изматывающее давление на эко-активистов. Например, на человека возбуждают уголовное дело, он находится под подпиской о невыезде, он вынужден следить за тем, что он говорит и делает. В таком подвешенном состоянии можно было находиться на протяжении нескольких лет. Сейчас дела рассматриваются гораздо быстрее, скорее выносятся приговоры. Например, вынесли приговоры нескольким сотрудникам заповедников. Известного экологического юриста из Челябинска Владимира Казанцева приговорили к четырем годам лишения свободы, а до этого он два года находился под следствием.
— Как связана экологическая проблематика в России с другими повестками? Существуют ли альянсы между экологическим активизмом и другими движениями?
— Очевидно, что российское общество атомизировано и людям сложно друг с другом объединяться. Я поэтому ценю РСоЭС: несмотря на очень разные позиции (в нашем экологическом союзе есть люди, которые предпочитают экспертный подход и не желают поднимать шум, а есть люди, которые считают, что вопросы решаются с помощью протестов и огласки), там есть возможность договариваться. Коалиция — это вообще очень сложный процесс, требующий политического образования и опыта гражданского взаимодействия. Конечно, в российском обществе в целом и, как следствие, в экологическом сообществе этого всего недостает. Хотя есть разные примеры, когда это оказывается возможным. В качестве одного из последних приведу дело, в котором я сам принимаю участие: подачу иска против правительства России из-за недостаточности мер по решению климатического кризиса. Этот процесс длился несколько лет. Понятно, что в неправовом государстве достаточно сложно вести такие дела, но для меня этот опыт был ценен прежде всего из-за взаимодействия экологических активистов, юристов, экспертов, представителей Fridays for Future, представителей коренных народов.
“Стоит подчеркивать не только то, что нас постоянно бьют и сажают, но и то, что у нас получается защищать и активистов, и экологически важные территории”
Я думаю, у темы неравного распределения ресурсов большой потенциал в России. В этом смысле показателен случай с Шиесом и другими свалками. Я увидел параллель с тем, что происходило в США в 80-е годы, когда люди стали обращать внимание на то, что в районах, где живет бедное и небелое население, размещаются экологически опасные производства. Так в России московское отходы отправляют именно в регионы, где живут уязвимые группы населения. Тот же самый колониализм можно увидеть в ситуации с Росатомом: большинство атомных электростанций расположены в европейской части России, где вырабатывается электроэнергия, а ядерные отходы отправляются на Урал и в Сибирь.
В России принято почему-то считать, что вопросы экологии занимают людей только после того, как они достигли общего благополучия. На самом деле, не экономическое благополучие влияет на обеспокоенность экологическими проблемами и желание их решать, а близость к корням, ресурсам и территории, а также политизированность общества. Здесь возникает важный вопрос об экологической справедливости: почему от последствий климатического и экологического кризисов больше всего страдают те, кто меньше всего виноват в их возникновении?
