В прошлом году в реестр «иностранных агентов» занесли «Ириду» — небольшое самарское сообщество по защите прав ЛГБТК+, о котором Минюст РФ, кажется, узнал раньше, чем коллеги. Неделю спустя там же оказалось и «Спортивное ЛГБТ-сообщество» (Федерация ЛГБТ-спорта России), которое не занималось политической деятельностью вовсе. Очевидно, что в обоих случаях власти руководствовались исключительно формальными признаками: организованная деятельность, связанная с темой ЛГБТ+.
Ярлык «иноагента» — один из типов государственных репрессий, усложняющий деятельность объединениям и людям, находящимся внутри России: регистрация юридического лица, финансовая отчетность и аудит, обязательные пометки в публичных коммуникациях. Заметно, что внутренние органы РФ считают угрозой любую организованную инициативу, любое лидерство или то, что посчитают таковым. Получается, сейчас небезопасно объединяться в сообщества и заниматься чем-то системно. Люди начинают с горечью говорить, что это «уничтожение всего, что было нами достигнуто» и «конец ЛГБТ+ движения».
На самом деле можно говорить только о конце публичных организованных структур, потому что многие объединения продолжают работу в прежнем режиме как сообщества. И даже если представить, что у государства получится ликвидировать любые известные структуры, нельзя сводить все ЛГБТ+ движение только к ним. Всякая форма деятельности появляется только тогда, когда для этого есть объективная возможность. Даже советские диссидентские «разговоры на кухнях» (над которыми с появлением гласности стало принято смеяться) и тем более встречи на так называемых «конспиративных квартирах» стали распространенным явлением лишь с того момента, как уменьшилась концентрация сексотов на подъезд.
За последние лет десять разнообразие форм организованной деятельности стало привычным, и отказываться от каких-либо из них было неприятно: такой отказ — это всегда отказ от ресурсов. В ответ на подобные разговоры нередко предлагалось (и предлагается до сих пор) объединяться «во что бы то ни стало» и перед лицом общей беды выработать «правильный способ активизма». Однако внутренние дискуссии внутри активистских сообществ свидетельствуют о противоположных настроениях. Обращение к этим дискуссиям и их нормализация сегодня позволяют поставить следующий вопрос: может ли именно отсутствие единства стать результативной политической силой? Ответ на этот вопрос также предполагает переопределение самого термина «активизм».
Охранители режима воспринимают ЛГБТ+ людей единой группой с общими ценностями. В таком же качестве ЛГБТ+ сообщество выставляется в пропагандистских передачах, да и сами активисты и активистки также находятся под влиянием этой идеи. Однако идея единого сообщества, если и была когда-нибудь актуальной, устарела даже без государственного преследования. Даже самые вдохновляющие лозунги, апеллирующие к единству, в реальности сталкиваются с комплексной проблемой внутриактивистской иерархии и неравного доступа к ресурсам. Озвучивать ее прямо и учиться обсуждать — шаги на пути к ее преодолению.
Пока мы едины, мы непобедимы?
Сегодня под сообществом, по крайней мере применительно к ЛГБТ+ и квир-персонам, подразумевается объединение по общему признаку стигматизации: МОГИИ+ — маргинализованные ориентации, гендерные идентичности и интерсекс. Это теоретическая группа, которой не существует в реальной жизни: она состоит из множества отдельных индивидов, которые не всегда находятся в уязвимом положении, а также сообществ, которые далеко не всегда свободны от предубеждений по отношению друг к другу. Взгляду извне различия, вероятно, неочевидны, но изнутри на этом спектре видны множество оттенков. Гомосексуальные люди могут быть бифобны, бисексуальные — трансфобны, трансгендерные мужчины или женщины могут не верить в существование гендерфлюидности или агендерности, а агендерные могут чувствовать себя комфортно в гетеронормативности.
Кроме сексуальной и гендерной существует множество прочих социальных идентичностей и индивидуальных различий: в политических взглядах, бытовых привычках, музыкальных вкусах, устройстве семейных отношений и пр. Желание «быть среди своих» не защищает от разногласий по любому из этих поводов, даже если находиться в пределах относительно гомогенной группы. И хотя в ЛГБТ+ сообществе знают, каково чувствовать себя изгоем, даже активисты и активистки со стажем нередко относятся с предубеждением к людям как внутри сообщества, так и снаружи. Например, в полемике можно столкнуться с убежденностью в том, что есть «правильные» и «неправильные» представители и представительницы движений.
Одновременно с этим есть ощущение, что ко всем, кто противопоставляет себя так называемому традиционному обществу, как бы предъявлены требования «быть лучшей версией человека». Есть социальные ожидания (не всегда сформулированные напрямую), что активисты и активистки будут «служить примером», в том числе в вопросах солидарности. Следствием завышенных требований к себе и своему сообществу становится то, что внутреннюю критику становится сложнее озвучить — а озвученная, она встречает эмоциональное сопротивление и отрицание проблемы. Замкнутый круг. Если расхождение в позициях становится явным, в личных дискуссиях самые разные активисты и активистки могут быстро «выписать» друг друга из числа «своих», причисляя к «чужим». Рано или поздно это приводит к диктату «мейнстримных» мнений и маргинализации всех остальных. Это происходит именно из-за доминирующей идеи «единства» и повторяется и в малом масштабе, и в большом.
Например, если ЛГБТ+ инициатива присоединяется к другим оппозиционным инициативам, можно встретить требования «временно отложить» свою повестку как «менее приоритетную». Однако без репрезентации на уровне повестки создается впечатление отсутствия ЛГБТ+ людей в общем деле, что скорее всего приведет к стиранию их заслуг и к уменьшению веса их голоса.
В большом масштабе эту проблему заметить легко: не бывает более или менее приоритетных прав, гражданские права не могут быть ранжированы по важности. Внутри локальных объединений сложнее. Сегодня почти во всех городах РФ (кроме, вероятно, Москвы и Санкт-Петербурга) на весь город может быть только одно ЛГБТ+ комьюнити. Если кому-то оно не подходит, возникает выбор: поступиться собственными интересами «ради общего дела» или отстраниться от участия. В итоге в локальной группе чаще всего остаются только те, кому в ней комфортно. Если у альтернативных мнений не будет ресурсов для репрезентации, снаружи будет казаться, что в регионе (а в некоторых случаях — и в стране) действительно больше никого нет.
Иногда «быть активисткой» — это привилегия доступа к микрофону. При этом почти невозможно «стать активисткой», еще не имея такого доступа и «полезных связей». Именно так активистское сообщество превращается в «тусовку», в которой все знакомы со всеми и занимаются агитацией только среди своих же, отправляя всех несогласных в черный список.
Такое положение возникло не сейчас, и обсуждать его тоже начали не сегодня. Например, представительницы третьей волны феминизма убедительно критиковали идеи «универсального сестринства», обращая внимание на то, что «медийный феминизм» принадлежит только белым привилегированным женщинам. Советское диссидентское движение принято отождествлять с правозащитным движением, чаще всего с ограниченным списком имен, хотя история советского инакомыслия гораздо шире. А из свидетельств самих диссидентов можно узнать о внутренних разногласиях, в том числе о нежелании примерять на себя ярлык диссидента, например, из-за того, что «диссидент» воспринимался «интеллигентом из столицы». В 2016 году Квирфест проходил под лозунгом «Видеть невидимое» и поднимал вопросы иерархии, в том числе внутри сообщества: по региональному, национальному, возрастному и другим признакам.
Внутриактивистская иерархия и неравный доступ к ресурсам — это общая проблема формирования гражданских инициатив, и российская реальность не исключение. Над этой проблемой работают как отдельные активистки и активисты, так и сообщества. Тем не менее вопрос остается актуальным, особенно в условиях войны.
Мы здесь власть
Общественные и политические кризисы всегда делают две вещи: вовлекают в гражданский активизм новых людей и одновременно подчеркивают общую разобщенность. Так, в 2020 году, в принципиально новых условиях глобальной пандемии, идея о свободе собраний вступила в конфликт с идеей о необходимости ограничений. Люди, солидарные ранее, почувствовали себя в разных лагерях. Это случается и в результате постепенных изменений. Когда-то традиционной акцией на 17 мая (Международный день борьбы с гомофобией, бифобией и трансфобией) было запускать в небо разноцветные воздушные шарики. Со временем, когда позиция эко-активисток получила заметную репрезентацию, акция перестала подходить для всего сообщества.
Новые люди в активизме сталкиваются как со старыми, так и с новыми вопросами и проблемами. Работают ли мирные акции, или нужно использовать тактики прямого действия? П-слово — это гомофобное ругательство, или оно уже утратило свое изначальное значение? Можно ли использовать объективацию (в том числе самообъективацию) женщин в стратегических целях? Каждый новый человек в активизме отвечает на эти вопросы по-своему и может пересматривать свое мнение со временем.
Субъективно для каждого человека важно быть частью сообщества, которое воспринимается как собственное безопасное пространство, как семья. Иногда внутренние разногласия ощущаются как разрушение собственного дома. «Критиковать своих», особенно если это становится известно за пределами участни_ц конфликта, — не только делает наши уязвимости видимыми для врагов, но еще и бестактно по отношению к близким людям и угрожает отношениям, которые хотя бы частично хочется сохранить. Запускать этот процесс комфортно только тогда, когда уже произошла достаточная сепарация от сообщества и оно не воспринимается абсолютно «своим». Важно чувствовать, что открытая критика не повлияет ни на текущие отношения, ни на будущие, то есть должна отсутствовать зависимость от этих связей (в том числе психологическая), либо должно быть достаточно ресурсов для преодоления негативных последствий для себя.
Из известных случаев можно вспомнить две ситуации, случившиеся внутри команды ЛГБТ-организации «Выход»: обвинение в харассменте в 2019 году и обвинение в абьюзивном поведении в 2022. Оба раза обсуждение инициировали люди, которые уже не были частью коллектива. Некоторые активист_ки открыто говорят о проблемах межактивистской иерархии, прозрачности, этики и т. д. Однако большинство случаев травматичного взаимодействия никогда не попадает в публичное пространство даже в «обезличенном» виде.
Обсуждение внутренних разногласий — это всегда вопрос распределения власти и привилегий. В любой группе есть давление группы, внутренние авторитеты, а также, к сожалению, область «неназываемого», то есть темы, о которых нельзя не только спорить, но и вообще обсуждать. Очертить конкретный круг табу вряд ли возможно, но гласные и негласные правила так или иначе оформляют границы этой области в каждом отдельном сообществе. И каждый конфликт решается в зависимости от того, «кто здесь власть».
Присвоение власти не всегда происходит намеренно. Неравное положение и неравномерное распределение ресурсов не являются абсолютным и абстрактным злом, оторванным от действительности. Однако в парадигме иерархического мышления оппонирующее мнение сегодня то и дело подозревают в намерении присвоить власть. При этом подразумевается, что за конкретной критикой стоят скрытые мотивы оппозиции, в которых она якобы отказывается признаваться: «зависть» или «желание хайпа», то есть неудовлетворенность собственным положением в иерархии и стремление подняться на более высокую ступень. Такая конспирологическая модель подразумевает, что эти ступени объективно существуют и для всех обладают одинаковой ценностью.
Нравится, не нравится — империя развалится
После вступления российско-украинской войны в активную фазу разобщенность стала более явной: «уехавшие против оставшихся», «мирный протест против акций прямого действия», дискуссии о «коллективной ответственности» и т. д. Можно также услышать обвинения в том, что «у оппозиции нет лидера» или что «ЛГБТ-движение больше занято спорами внутри сообщества, чем сплоченной борьбой». Однако тотально упорядочить активистскую деятельность невозможно точно так же, как невозможно ранжировать социальные проблемы.
Само слово «активизм» — слишком размыто, сегодня оно как будто бы не выражает ничего конкретного. Деятельность активистов и активисток может быть непубличной (модерация паблика, оцифровка писем политзаключенных, верификация списков погибших военных), а в некоторых случаях — полностью анонимной и партизанской, то есть прямо исключающей публичность. Вопрос, существует ли звук, если его никто не слышит, в данном случае имеет политический смысл: у партизанских активистов как бы исчезает «право активистского голоса» при обсуждении внутри сообщества.
Можно предположить, что даже невидимый активизм предполагает «акт», но относить людей в категорию «активистов и активисток» только на основании регулярных действий тоже ошибочно. Перестала ли я быть активисткой, когда временно затаилась после обыска? Если со снижением дохода исчезла возможность совершать пожертвования, можно ли говорить, что «он был активистом, но перестал из-за финансового кризиса»? Если персона время от времени проводит мероприятия в своей инициативной группе, она постоянная активистка или «от случая к случаю»? Активизм — это не трудовой стаж, который накапливается во время занятости в конкретных проектах.
Более того, активизм может не быть намеренным актом вовсе. В 2016 году на Первомайском шествии во Владивостоке несколько человек были задержаны за радужную символику. СМИ представили это событие как попытку провести публичную акцию. Я была среди тех задержанных и могу рассказать: в тот конкретный день мы действительно вышли на прогулку (как и множество других граждан), но не планировали намеренно привлекать чье-либо внимание. Акция была таковой только в глазах посторонних наблюдателей.
Так возникает следующий вопрос: как провести границу между активистской деятельностью и частной? Выбор темы дипломной работы, личный разговор в кругу знакомых, желание выглядеть в соответствии со своей идентичностью, — это активистские проекты или проявление личных интересов? Личное — это политическое? Может, «неактивистской» деятельности вообще не существует, есть только вовлеченность в дело, и нельзя угадать, кто, когда и почему назовет его активизмом?
Все эти вопросы дают основания рассматривать активизм не как деятельность, а как активное и осознанное включение в общую сеть, то есть нахождение в общем контексте и готовность тратить свои силы, когда для этого будут возможность, желание и хорошая компания. Без подходящих условий люди ждут своего часа как спящие агенты, но не исчезают из общего дела.
Так что нельзя говорить о конце российского ЛГБТ+ движения по факту появления особо репрессивного законодательства. Изменилась окружающая действительность, но остались люди, которые продолжают прежнюю деятельность и ищут новые возможности. Одновременно нельзя ожидать, что у всех людей (и «спящих», и «проявленных» агентов) будут единая мотивация и цели. Все это можно применить ко многим гражданским инициативам, но к ЛГБТ+ людям в особенности. Формирование идентичности — индивидуальный процесс, и ЛГБТ+ движение никогда не представляло собой слаженную песню. Это всегда был стихийный шум индивидуальных голосов.
Вездесущая иерархичность не означает, что такой способ построения отношений является оптимальным. Негативная реакция чаще всего приходится на хорошо организованную деятельность, но не потому, что иерархические системы действительно являются более сильной угрозой, а потому, что они воспринимаются в качестве таковой в парадигме иерархического мышления. Однако идеологической победой над империей не может быть построение новой империи. Мы можем противопоставлять России не иерархическую организацию, а общность — альтернативную «ЛГБТ+ Россию».
Примером эффективной борьбы с государственным диктатом до сих пор может быть работа советских диссидентов и диссиденток. При этом советские инакомыслящие не свергли режим, не держались единого лидера и образа действий, а большинство было не в курсе их деятельности (репрессии в СССР, как и сейчас, не освещались подцензурными СМИ). Также они не стали значимой политической силой. Их главная заслуга была в ином: диссидентский мир со всеми противоречиями вырабатывал модель будущего гражданского общества, противопоставляя себя тоталитарному.
Одно решение — сопротивление
Есть мнение, будто разногласия играют на руку режиму. На самом деле, наоборот: гражданское общество невозможно без открытых дискуссий и представленности как можно большего числа мнений.
Людям свойственно строить именно иерархические отношения, потому что они в них растут и формируются. Вполне логично стремиться создать для себя комфортную среду, в которой «все будут вести себя хорошо». Это возможно при создании сейфспейса, то есть эксклюзивного, организованного пространства, в котором находятся только люди, поведение которых соответствует установленным правилам — а если не соответствует, их можно выдворить вон. Однако в инклюзивном сообществе, в которое люди при этом попали не произвольно, неизбежно возникнет столкновение интересов. Невозможно изгнать кого-либо из коллективного пространства, и невозможно в него кого-либо «принять».
В таком обществе нужно учиться обсуждению, а не (само)цензуре ради идеи единства. Социальный договор можно свести к одному: никто не пытается намеренно обидеть других людей. Обязанность, налагаемая таким социальным договором, состоит не в том, чтобы принуждать себя участвовать в токсичной коммуникации, но в том, чтобы (в соответствии все с тем же единственным правилом) не стараться нанести оскорбление в ответ.
В каждом конкретном проекте необходимо распределение функций, а значит, возникает иерархия. Но ее не должно существовать за пределами проекта, в том числе внутри каждой конкретной группы. Можно разделять непопулярное мнение. Можно критиковать «своих». Запрет может быть не на позицию, а только на способы и ситуации ее выражения, и даже такой запрет не может быть безусловным.
Это не горизонтальный подход (горизонтальность — тоже определение для конкретных отношений управления), но также и не атомизация. Напротив, к атомизации приводит положение, при котором разногласия (идейные или личные) становятся поводом для сепарации.
Что же конкретно можно делать, руководствуясь этим подходом сегодня? Попробуем сформулировать три направления:
— репрезентировать себя и собственные интересы. Каждый и каждая из нас является независимым СМИ с собственной аудиторией. Нормально, если ваша репрезентация не совпадает с репрезентацией других людей, даже если вы сходитесь в том, как называется ваша идентичность. Главное — стараться не использовать обобщения, не говорить за всех сразу. В особенности с осторожностью следует говорить за тех, кем вы не являетесь;
— фокусироваться на личных возможностях («что могу сделать лично я») и объединяться с теми, кто делает то же;
— распространять информацию, но не брать на себя миссию открыть глаза другим людям. Делиться опытом и инструкциями (не «что», а «как»), чтобы находить тех, с кем можно объединяться.
Важно также делиться эфирным пространством. Например, Дальневосточное общественное движение «Маяк» во Владивостоке может предоставить пространство для вашего проекта, даже если его не будет разделять 100% команды. Я могу опубликовать ваше мнение в своем блоге, даже если не согласна с вами.
Проблему неравного распределения ресурсов нельзя решить быстро, но начать ее необходимо с изменения собственного отношения к разногласиям. Это может помочь преодолеть самоцензуру, не сводя общение только к измерению «лучше/хуже» и давлению личных авторитетов.
Стигматизированные группы в силу своего положения чувствительны к языку вражды. Война притупляет эту чувствительность, делая язык вражды легитимным. У ЛГБТ+ сообщества уже есть суперсила, которая будет полезна и тем, кто не является частью сообщества: распознавать язык вражды и направлять разногласия в конструктивное русло.
Отсутствие единства — хороший сигнал. Он означает, что в сообществе есть свобода мнений и возможность их высказывать. Чем больше ног у гражданского общества, тем крепче оно стоит — и тем большим количеством оно может пинаться.
