— Есть ли смысл в разделении на политических заключенных и просто заключенных, в особенности в репрессивном государстве? Как это разделение влияет на самих заключенных?
Евгения: В списке политических заключенных довольно строгие критерии, которые нужны для подачи формальных запросов государству. Но лично я для себя в этом разделении никакого смысла не вижу. Мои границы понимания того, кто не должен сидеть, гораздо шире. Иногда это влияет на восприятие людей, которые так или иначе начинают заниматься поддержкой заключенных: политический — это кто-то хороший, а кто-то не политический — тут уже непонятно. На самом деле нужно делать самостоятельный выбор, кого ты хочешь поддерживать. Сейчас больше поддерживают поджигателей военкоматов, и отношение к термину «политзаключенный» тоже как будто меняется. Этот статус не так обязателен.
Аня: От того, признан ли человек политическим заключенным или узником совести, условия его содержания не меняются. Только если косвенным образом, если статус помог получить огласку. В широком информационном поле мало говорят о смертях в местах лишения свободы. Те люди, чьи имена зафиксированы в информационном поле, гораздо больше защищены, чем обычные заключенные. Если у человека нет родственников и поддержки, его исчезновение не будут расследовать, а проблемы со здоровьем, возникшие из-за условий содержания (сырость, холод, паразиты, обострение хронических болезней, тяжелые условия работы) или из-за насилия со стороны администрации или подконтрольных ей «активистов» не будут решены и могут привести к летальным последствиям. С теми персонами, о которых пишут медиа, такого произойти, скорее всего, не может, потому что администрации учреждения просто не интересно потом взаимодействовать с защитой и СМИ, оправдывая себя. Так что всегда очень расстраивает, когда те, кому мы предлагаем поддержку, отказываются от огласки. Такое случается часто под давлением родственников или найденного родственниками адвоката, если они исходят из позиции «как бы чего не вышло». Хотя это абсурдно, потому что те статьи, о которых мы говорим, подразумевают сроки до 20 лет. Чего тут уже опасаться?!
Евгения: То, что огласка вредит, — это, наверное, самый популярный миф, распространенный не только среди тех, кого арестовывают, но и среди адвокатов. Это очень сильно мешает работать.
— Какой вообще смысл у пенитенциарной системы? Как вы относитесь к движению «аболиционизма»?
Аня: В описании нашей инициативы в одном из первых предложений написано, что весь коллектив выступает против тюрем, государств и милитаризма. Я не знаю таких случаев, когда тюрьма бы повлияла каким-то терапевтическим образом на человека. Терапевтическим даже с позиции государства: чтобы человек радикально пересмотрел свои действия. Я не думаю, что опасение повторного наказания — это положительный итог заключения. Если человек, например, отбывал срок по той же 228 статье, то, кажется, ничего, кроме тревожности, это ему не добавит. Если он продолжает оставаться потребителем, то риски возрастают, тревожность увеличится, и зачем было отнимать у человека столько лет жизни?
“То, что огласка вредит, — это, наверное, самый популярный миф, распространенный не только среди тех, кого арестовывают, но и среди адвокатов”
Евгения: Тюрьма изначально создавалась, чтобы получить дешевую рабочую силу. Вся история существования тюрьмы показывает то, что этот институт не работает. Преступления или то, что называется преступлениями, повторяются в большинстве случаев, когда люди выходят из тюрьмы. Но когда говоришь, что тюрьмы не нужны, возникает логичный вопрос: а что делать? Просто выпустить всех убийц, маньяков и прочих страшных людей? Тут можно вспомнить о статистике: подавляющее большинство насильственных преступлений не раскрывается вообще. Неважно, хотим мы выпустить или нет «преступников» из тюрьмы, большая часть людей, которые совершают насильственные действия, находятся на свободе. Так что тюрьма никого не защищает! Переделывать этот институт не дает государство, потому что тюрьма — это выгодно, дешево, да еще и почти бесплатная рабочая сила. Чтобы исследовать какие-то альтернативные методы борьбы с преступлениями или работы с авторами насилия, нужно вкладывать деньги и рушить существующие институты. А это никому не нужно! Ну кроме правозащитников и аболиционистов.
— Каким образом тюремная система связана с возможностью вербовки в ЧВК «Вагнер»?
Аня: Заключенные находятся в условиях недостатка информации и постоянной промывки мозгов пропагандой. В тюрьме есть только государственные радио и телеканалы. Естественно, все обещания, которые мотивируют их пойти в качестве «добровольцев», не сбываются, как мы видим по практике. Уже известны случаи, когда людей возвращали обратно туда же на зону, только с увечьями. Когда люди без мотивации, без боевого опыта оказываются на передовой, у них нет шансов дезертировать и в принципе выжить.
Евгения: Почти нет достоверных данных о том, действительно ли вся эта вербовка является добровольной. Существует много случаев, когда заключенные прямо сообщали своим родным, что вербовка идет, но они никуда не поедут. А потом эти люди исчезали. Это, как правило, были заключенные, которые почти весь назначенный срок отсидели. И никто не знает, что именно случилось. Контракты эти, якобы подписанные, родственникам тоже не отдают.
Из-за того, что вся эта система не правовая, просто приходит какой-то мужик и что-то говорит, у человека нет никаких гарантий. Чтобы осужденного помиловать, как обещает Пригожин, нужен указ президента. История с ЧВК «Вагнер» помогает наконец-то увидеть банальность фразы: «Всех не пересажают». Пересажают. Тюрьма — это репрессивный аппарат, и будет им оставаться. Либо будут строиться новые тюрьмы, либо будут разными ужасными способами опустошаться те, которые есть.
Аня: С другой стороны, кажется, что эта система вербовки уже начинает быть менее целесообразной. Зеки понимают, что люди уезжают в никуда и потом пропадают. Они же не витают в облаках и тоже могут делать выводы. Тем более если есть связь. Сейчас, благодаря тем людям, с которыми мы переписываемся и поддерживаем контакт, мы узнаем, что вторая волна вербовки по колониям приносит гораздо менее удачные результаты.
“Либо будут строиться новые тюрьмы, либо будут разными ужасными способами опустошаться те, которые есть”
Евгения: Заключенных используют как расходный материал не только чтобы закидывать на фронт в самые горячие точки без подготовки, но и чтобы помогать пропаганде запугивать людей, которые выступают против войны, против мобилизации. Как в ситуации с Евгением Нужиным, публично казненным вагнеровцами. После этого многие заговорили о том, что дезертировать нельзя, если тебя мобилизовали. Теперь, возможно, многие мобилизованные, которых отправили насильно, просто испугаются бороться и не смогут уйти.
— Как можно сейчас помочь заключенным в России?
Евгения: Можно начать с отправки писем. Онлайн-сервисы (ЗонаТелеком и ФСИН-письмо) позволяют сделать это из любой точки мира через интернет. Также есть волонтерский сервис РосУзник, он бесплатный, но было бы здорово донатить ему. Через него можно отправлять письма в места лишения свободы, не подключенные к официальным сервисам. В то же время он позволяет анонимизировать себя. ФСИН-письмо тоже не требует настоящих персональных данных, но все-таки приятнее передавать информацию людям из сообщества.
— Ведете ли вы сами переписку с кем-либо? Как обычно происходит этот процесс?
Евгения: Я сейчас веду несколько переписок. Все эти люди были мне незнакомы до тюрьмы. Одна переписка стала доверительной, дружеской — с Пашей Крисевичем. Вот уже больше года мы очень хорошо общаемся. С некоторыми заключенными, которым мы помогаем, я тоже поддерживаю переписку. ФСИН-письмо позволяет быть в курсе того, что человеку нужно в данный момент. Помимо того, что мы общаемся, он может рассказать, чего ему не хватает, и сообщить, если не оказывают медицинскую помощь. Такое многие цензоры пропускают, поэтому поддерживать постоянную переписку с теми, кому ты помогаешь, — очень важно. А общаться с заключенными, политическими или нет, которым ты сочувствуешь, — это просто эмоционально богатый опыт. У меня есть друзья, с которыми я познакомилась, пока они были в тюрьме. А сейчас мы уже общаемся с ними на воле.
У меня есть целый канал, этому посвященный. Я там рассказывала о том, как я пишу письмо человеку, если я с ним не знакома. Я представляюсь, говорю о том, откуда узнала о нем, немного рассказываю о себе, чем занимаюсь. Если ты не рассказываешь о какой-то незаконной деятельности, то все в порядке. В общем, эти данные никто не планирует против тебя использовать. Цензор обычные письма не передает следователю. Я пишу эти письма в заметках в телефоне. И потом несколько дней хожу и вспоминаю прикольные истории, как я куда-то съездила, куда-то сходила, как у меня кошка залезла в коробку. Новости — обязательно, потому что для человека в заключении интересно всё, что происходит на воле. Даже чужие увлечения. В условиях, когда ты не можешь выбирать, с кем тебе общаться, у тебя есть только сокамерники и сокамерницы, письмо — это очень ценно. Поэтому рассказывать можно, что хочется. Аккуратно нужно быть с обсуждением войны и обстоятельств именно этого уголовного дела.
“Я не знаю таких случаев, когда тюрьма бы повлияла терапевтическим образом на человека. Даже с позиции государства”
Аня: Важно помнить, что в тюрьме находятся такие же люди, просто с ними другие способы коммуникации. Но порой в колониях есть связь, так что переписка может вестись в совершенно привычном мессенджере. Даже в подцензурной переписке по почте можно многое рассказывать и узнавать. Так как вы находитесь географически в разных точках, у вас разная повседневность, это кажется взаимно интересным, как и любое такое общение. Это не другая планета, на которой нужны специальные правила.
— Какие еще есть способы помочь?
Аня: В СИЗО можно отправлять посылки, потому на них нет ограничений. В детские и женские колонии — тоже. Если хочется отправить в колонию мужчинам-заключенным, обязательно нужно связываться с группой поддержки, ни в коем случае не надо проявлять инициативу. Всегда актуальные какие-то базовые вещи: кофе, носки… Если ограничений нет, то можно смело отправлять книги. Часто тюремная библиотека — это совсем не то, чем хочется пользоваться. Лучше, конечно, узнать, что интересно читать получателю.
Евгения: Паша Крисевич выращивал до этапа в камере деревца из косточек авокадо, у которых были имена. Получилось отправить ему в посылке бактериальную основу для чайного гриба, хотя вроде как нельзя. Он делал комбучу, и когда после начала вторжения у них был дефицит сахара, он пробовал ее делать на разных вещах типа леденцов. Он рассказывал в письмах, как у него получается и как они с сокамерниками все это пробуют
— Вы работаете в жутком контексте. Что вам помогает в вашей работе? Какие аспекты можно расценивать как позитивные?
Евгения: Мне эта работа помогает переживать происходящее вокруг: и войну, и все остальное. Мы не питаем иллюзий, не надеемся на условные сроки, помилования…Просто хочется сделать свой вклад в культуру поддержки заключенных. Если вынесен приговор и человека этапировали, его история не закончилась! Ему и дальше нужна поддержка. Ему нужен адвокат, связь с внешним миром, письма, посылки и все остальное. И поддержка очень важна на всем сроке заключения, даже если он огромный!
Даже о самых громких делах через какое-то время забывают, — ничего не происходит: «Ну сидит»! А поддержка иногда может и жизнь спасти, и психологическое состояние поддержать. Вот у нас есть история Антона Жучкова и Владимира Сергеева, которые обвиняются в подготовке теракта. Антон был в очень депрессивном состоянии, когда мы переписывались. Я выяснила, как ему обратиться к психологу и который из тех, кто работает в СИЗО лучше подходит. К его дню рождению я сделала пост: «Расскажите мне, если вы собираетесь писать в тюрьму или проводить вечер писем политзаключенным». Мне написало много людей. Я им сказала: «Вот этого человека обязательно надо поздравить с днем рождения, он за попытку самоубийства находится в СИЗО, и ему очень плохо». Ему пришло огромное количество писем и открыток из разных стран, и у него кардинально изменилось состояние.
