Сюзи Вайсман: В пятницу, 31 мая, около часа ночи полиция в защитном снаряжении вошла в кампус Калифорнийского университета в Санта-Крузе и арестовала около 80 участников протестов в поддержку Палестины, которые разбили палаточный лагерь и заблокировали главный вход в кампус. Ситуация выглядела довольно жестко, полиция арестовывала людей. Несмотря на то, что Санта-Круз первым начал забастовку, до сего момента администрация была пассивна и не вызывала полицию — в отличие, например, от соседнего Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, который сразу отреагировал очень сурово. После в кампусах Калифорнийского университета как раз началась неделя выпускных экзаменов. Давайте поговорим о том, что произошло.
Изабель Каин: Давайте. Хочу уточнить, что мы имеем дело с двумя историями, которые разворачиваются параллельно. Есть акция «Лагерь солидарности с Палестиной», инициаторами которой выступили студенты различных университетов. В последний раз, когда я проверяла информацию, таких лагерей солидарности по всему миру насчитывалось около двухсот, включая университетский лагерь в Санта-Крузе. Помимо этого, в городе началась забастовка академических работников, в которой я принимаю участие. Мы еженедельно призываем другие кампусы присоединиться к нам и начать отстаивать лагерь. За этих людей [из самого лагеря] я говорить не готова. Я ведь не вхожу в лагерь. Но многие члены профсоюза UAW [прим. Изабель — активистка этого профсоюза] принимали в лагере участие наряду с академическими работниками и выпускниками университета.
Хочу уточнить, кто стоит во главе этих акций. Это сами студенты. Студенты сами заявляют о себе и проявляют инициативу. Пару дней назад они оккупировали дорожный перекресток, чтобы эскалировать протест. Они пообещали находиться на дороге постоянно и в течение неопределенного срока, пока их требования не будут удовлетворены администрацией, которая пока недобросовестно вела переговоры, отказываясь от каких-либо подвижек навстречу, по сути пытаясь переждать протест. Если я верно помню — но стоит уточнить наверняка, — люди держали лагерь почти весь месяц, почти 30 дней [по состоянию на 4 июня]. Когда они заняли этот перекресток, тем самым накаляя ситуацию, университетская администрация повела себя совершенно недостойно, вызвав полицейских аж из нескольких участков, разбросанных по всей Калифорнии, — судя по всему, участков было не меньше пяти.
Лагерь с его акциями и забастовка — это разные вещи, но при этом одно из требований нашей забастовки — амнистия для всех [задержанных] участников таких лагерей солидарности с Палестиной. В общем, мы солидарны с нашими студентами. Мы выступаем против жестокого обращения полиции, с которым они столкнулись попросту за то, что воспользовались своим правом на свободу слова. Также некоторые из наших требований совпадают с требованиями, выдвинутыми участниками лагеря. Мы эти требования поддерживаем. Мы хотим амнистии для всех участников протестов. Хотим, чтобы на кампусе и рабочем месте у нас было право на свободу слова. Хотим, чтобы была раскрыта информация обо всех инвестициях в наш университет. Хотим отказа от инвестиций, которые поступают от военной машины, от тех, кто занимается торговлей и производством оружия и зарабатывает на израильской оккупации Палестины. И мы хотим, чтобы в переходный период [прим. имеется в виду переход от одних источников финансирования к другим] централизованная система финансирования давала университетским работникам возможность отказаться от поддержки со стороны военной машины. Если работники участвуют в научных исследованиях и разработках, которые так или иначе сопряжены с войной, и неправомерное использование их интеллектуальной собственности причиняет им моральный ущерб, то они не должны принимать удар на себя. Его должен взять на себя университет и отказаться от подобного рода исследований. Поэтому мы солидарны с этими людьми, мы с ними заодно.
— Вы сказали, что движение солидарности с Палестиной вместе с палаточным лагерем и профсоюзная борьба — это параллельные истории. Поэтому мне интересно, что представители двух этих активистских инициатив, пропалестинской и профсоюзной, обсуждали друг с другом и как была организована приостановка работы. По-вашему, почему поначалу администрация университета никак не реагировала на происходящее и не вызывала полицию, как это тут же сделал Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе? Как вы думаете, почему это было именно так? И что изменилось потом? Начались экзамены?
— Я начну с первого вопроса. Не думаю, что организацию акций в поддержку Палестины и организацию акций профсоюзного движения можно отделить друг от друга внутри рабочего движения. Я включилась в организационную работу по поводу Палестины после 7 октября, так как сама работаю в области естественно-технических наук и знаю, что военно-промышленный комплекс и исследования, которыми я занимаюсь, тесно связаны друг с другом. А ведь эти исследования меня действительно занимают и, как мне кажется, могут изменить мир в лучшую сторону. Я изучаю экзопланеты. Сами по себе эти исследования не относятся к военке. Я, кстати, считаю, что наука ради самой науки — это прекрасная вещь. Однако есть несколько направлений взаимосвязи между ними, и они вызывают очень, очень серьезные опасения.
После 7 октября я, будучи сотрудницей исследовательского университета, пыталась поговорить с другими учеными из своего окружения, чтобы как-то справиться с горечью и гневом и чтобы понять, что я могу сделать исходя из своего положения. 16 октября Всеобщая федерация профсоюзов Палестины выпустила призыв к солидарности, в котором говорилось о прекращении всякого соучастия в происходящем, прекращении вооруженной поддержки Израиля. В этом призыве к солидарным действиям профсоюзов всего мира прямо говорилось о том, что мы должны что-то сделать с военными исследованиями и военным финансированием.
Мы поняли, что наше положение научных сотрудников университета обязывает нас вмешаться. И поняли, что предмет нашего вмешательства [прим. финансирование исследований] располагается в самом начале цепочки военного снабжения. Исследования, которыми занимаются люди вроде меня, создают машины для убийства завтрашнего дня. Так [результаты] исследований, проведенных десять или двадцать лет назад, теперь на наших глазах убивают палестинцев. В последующие месяцы мы проделали большую работу по выявлению и описанию схем финансирования, которое получают наши университеты от Министерства обороны и которое так или иначе обеспечивает наши рабочие места и наших научных сотрудников, аспирантов. Мы связались с ними, пытаясь как-то организоваться, узнать, как они относятся к подоплеке финансирования их исследований.
— Уверена, что потребовалось большое расследование, причем не только на предмет участия Министерства обороны, но и вложений ВМС. Исторически сложилось, что они финансируют проекты, которые вроде бы никакого смысла с точки зрения военной отрасли не имеют. Например, антропологические проекты по изучению культурной реакции на боль. Затем они используются для того, чтобы понимать, как люди будут реагировать на пытки. Такого рода вещи. Но все это делается завуалированно, поэтому люди, участвующие в исследованиях, могут не знать, как будут использованы их результаты. А как обстояли дела в вашем исследовательском подразделении? Было ли вам понятно, какого рода контракты могли быть заключены с ним и как то, чем вы занимаетесь, может быть использовано?
— Хороший вопрос. Мы как раз много обсуждаем это с другими исследователями. Некоторые из них говорят что-то вроде: я эколог и изучаю поведение слонов, или там морских котиков, хорошее дело делаю. И я соглашаюсь с ними, и вправду дело хорошее. Но Министерство обороны и другие военные подразделения вкладывают свои деньги в фундаментальные исследования, и по ряду причин. Минобороны ведь чрезвычайно хорошо финансируется. Приведу не самые последние данные, так что их стоит проверить. По моим подсчетам, Министерство получает около 800 миллиардов долларов в год. Поэтому оно может себе позволить разбрасываться деньгами и финансирует фундаментальные исследования в надежде, что из этих вроде бы оторванных от военной реальности проектов можно будет выжать что-то ценное и полезное для военных нужд.
Приведу пример от своего товарища из Университета Амхерста, он инженер-строитель. Он как-то общался со своей подругой, тоже инженеркой, и она ему рассказала о своем исследовании лазерных локаторов, которые используются для оценки структурной целостности зданий. Ее проект почти кричал нечто вроде: «Дааа, я спасаю людей! Делаю так, чтобы дома не рушились и люди не погибали под ними. Проверяю, что дома соответствуют всем требованиям». Позже мы узнали, что эти исследования проводились специально для того, чтобы использовать радар в зоне боевых действий и с помощью него оценивать, какие здания бомбить в первую очередь. Эти вещи намеренно держатся в секрете. Кроме того, Минобороны вкладывает деньги и в совершенно безобидные исследования, надеясь на то, что можно будет извлечь из них что-то небезобидное.
Еще одна причина состоит в том, что инвестиции в фундаментальные исследования, которые, по всеобщему разумению, делают мир лучше, позволяют структурам вроде Минобороны отмывать свою репутацию. Я разговаривала с одним из активистов Just Math Collective [прим. международный коллектив математиков, сложившийся в 2020 году на фоне движения Black Lives Matter] о связях между математическими исследованиями и Агентством национальной безопасности (АНБ). Он сказал, что если АНБ финансирует математиков, то получить поддержку именно фундаментальных исследований довольно сложно. Так [университеты] выпускают ученых, которые готовы публично выступать на стороне подобных учреждений, готовы рекомендовать своим студентам проходить в АНБ стажировку, готовы снова и снова подавать заявки на гранты, соглашаться на сотрудничество с учеными, работающими на Агентство. Людей берут и заводят в систему военно-промышленного комплекса.
— Это все имеет серьезные последствия и сказывается не только на трудовой практике, но и на забастовке. Одно из ваших требований — разорвать отношения, связывающие научные исследования с военной машиной. Вы обрисовали довольно широкую картину, которая выходит за пределы моих вопросов о протестах и происходящем насилии. А как вы вообще себе представляете переговоры по поводу организации финансирования университетов?
— Прежде всего замечу, что многое зависит от области исследований. Так, например, схемы финансовой поддержки астрономов вроде меня отличаются от схем финансирования инженера или гуманитария. При этом федеральное финансирование фундаментальных исследований, на самом деле, составляет совсем небольшую долю в общем объеме поступающих средств. И поэтому, когда мы говорим об отказе от поддержки Минобороны, то речь идет об обращении к другим источникам. Опять же все зависит от конкретной области, но существует множество альтернативных источников финансирования, на которые можно положиться. В моем случае это, например, грант Национального научного фонда.
Еще я думаю, что порой, когда мы рассуждаем об этих вещах, мы рискуем попасть в ловушку, разделяя якобы грязные деньги и чистые деньги. Это не совсем верно. Если речь идет об индустрии и т. н. экологии войны, то подразумевается, что элементы военно-промышленного комплекса есть повсюду и каждый из нас является его частью. Поэтому речь идет не столько о том, чтобы отказаться от грязных денег ради чистых. Мы говорим о попытке полностью вытеснить военно-промышленный комплекс из сферы исследований. Не просто отказаться от финансирования Минобороны, но и убедиться, что наша интеллектуальная собственность не будет использоваться для военных нужд.
— При этом забастовка на той неделе распространилась еще на три кампуса Калифорнийского университета с предположительной датой окончания 30 июня. Не могли бы вы рассказать об этом? Почему это случилось именно на той неделе, как все это повлияет на университет и как вы видите окончание забастовки? Или она не закончится?
— Я тогда вернусь на пару шагов назад и расскажу, что у нас за модель забастовки. В 2022 году все кампусы [Калифорнийского университета] сообща объявили забастовку и затем сообща же ее прекратили. Мы все проголосовали за одно и то же предварительное соглашение, которое в итоге положило конец забастовке. Мы приняли это соглашение, и все работники разошлись по домам. Сейчас мы используем другую тактику, она называется «развивающаяся забастовка», и ее пионерами выступили рабочие «большой тройки» [прим. имеются в виду три крупнейших автопроизводителя США — Ford, General Motors и Stellantis, работники которых организовали масштабную забастовку в сентябре прошлого года]. Эта тактика предполагает, что работники кампусов бастуют не одновременно, а выходят в разное время, и это время стратегически важно. Кампус в Санта-Крузе обладает серьезной забастовочной силой, он объявил забастовку первым. Неделю спустя два других кампуса, в Лос-Анджелесе и Дейвисе, присоединились, как раз когда университетские работники почувствовали, что они к этому готовы, что у них есть силы. Сейчас к нам присоединились еще три кампуса.
Хочу отметить, что преимущество такой забастовочной тактики — возможность использовать призывы разных кампусов к забастовке в качестве предмета переговоров. Насколько мне известно, мой профсоюз встречался с посредником [в переговорах с администрацией] через Совет по трудовым отношениям занятых в некоммерческом секторе (PERB). Судя по всему, Калифорнийский университет отказался от второй сессии переговоров с посредником. Ответ на этот отказ не заставил себя долго ждать: еще три кампуса откликнулись на призыв присоединиться к забастовке. А чего они хотели [администрация, которая не пожелала включаться в переговоры]? Вот таким образом мы можем использовать «развивающуюся забастовку» стратегически, указывая работодателю на недобросовестное отношение к переговорам.
— Отлично. Итак, учитывая энергичность [протеста] и то, что мы до сих пор не знаем о санкциях со стороны полиции Санта-Круза, вы считаете полицейских ответом администрации? Захотят ли они в таком случае вести дальнейшие переговоры?
— Мне видится, что пока администрация ведет себя холодно и бескомпромиссно, и это касается переговоров как по линии забастовки, так и по линии палаточного лагеря в поддержку Палестины. Они изо всех сил пытались пересидеть участников лагеря и вели себя недобросовестно. Они попросту не включались в переговоры с лагерем с тем, чтобы дело куда-то двинулось. Теперь они еще и подключили вооруженную полицию для подавления лагеря, положившись на полицейскую жестокость.
На мой взгляд, все это говорит о том, что университет в ужасе от перспективы участия студентов и академических работников в осуществлении контроля над университетским механизмом. И поэтому они препятствуют этому изо всех сил. Тем хуже для них. Я это могу по крайней мере сказать по поводу забастовки. Мы готовы отказаться от экзаменационных оценок. Готовы отказаться от исследований. Готовы приостановить работу по обеспечению целого ряда услуг, благодаря которым функционирует университет. Да, на нашем пути немало вполне серьезных препятствий и ключевых дат, точек, через которые мы должны пройти вплоть до 30 июня, номинальной датой окончания забастовки. Думаю, администрация поймет, кому здесь действительно принадлежит власть. Работники и студенты университета и есть его жизненная сила.
